Вокруг каждого великого человека создаются легенды, будто специально затемняющие, искажающие его подлинную сущность. Вот и о Мравинском слышишь, мол, сдержанный, замкнутый, холодноватый... Действительно, внешне он так именно и держался - как предписывалось ему его средой, правилами, привитыми с детства. Но ни мать его, Елизавета Николаевна, из рода Филковых, ни отец, статский советник, юрист по образованию, верно, не предполагали, что все, чему они своего сына учат, что в него вкладывают, окажется в трагическом противоречии со временем, окружением, нравами, понятиями, в которых ему придется существовать.
Рухнуло, можно сказать, в одночасье: вместо анфилады комнат на Средней Подьяческой, возле канала Грибоедова, - коммуналка, вместо абонемента в Мариинском императорском театре - попытка Елизаветы Николаевны пристроиться там, неважно кем, пусть даже костюмы гладить. И далее, как в известных сюжетах: распродажа всего, что удалось сберечь, нищета, голод, состояние людей, сознающих, что они - помеха для новой власти, и что в любой момент...
Но при этом никаких послаблений себе не дозволялось. Те задачи, что были поставлены до крушения всего, оставались, несмотря ни на что, неизменными: мать билась из последних сил, чтобы дать сыну образование. В двадцать восьмом году она ему написала: "Мне было бы больно ошибиться в звучании твоей личности." Возможно, такая требовательность и к себе, и друг к другу поддерживала в них выносливость. А думала мать о высоком предназначении сына еще до его рождения, о чем свидетельствуют её записи: он был зачат в Венеции, и она старалась впитывать окружающую её красоту так, чтобы это в самое нутро её проникло. Да, ничего не бывает из ничего. Евгений Мравинский был выпестован родительской заботой, утонченной образованностью их круга, породы, представителем каковой он оставался на всём протяжении своего жизненного пути, что само по себе говорит о его душевной силе.
Ему исполнилось четырнадцать, когда произошла революция, но, как личность, он уже был сформирован. Хотя нет, раньше: сызмальства в нем была заложена тяга к Бытию всего сущего, давшая колоссальный заряд. В дневниках, что он вел всю жизнь, природа, пожалуй, главное действующее лицо. В 1952 году он записывает; «В сознании человека Природа взглянула не только на себя – а что важнее – внутрь себя. (Самовзгляд природы)». А, например, в сентябре 1953: "Вот - ещё один цикл кончился; вчера на озере видел в березовых колках - многие деревья совсем оголены и чернеют по-зимнему... Благодарю судьбу - что видел и осязал весь этот цикл; от первых листочков, мушек и пчелок - до начала зимнего сна; от первой неодолимой нежности, к мощи разрешенного изобилия - и до великого успокоения завершенности..." И в 1973: "А я-то все думаю, что к жизни я не привязан, что не нужно мне ничего... что я умер... Вранье это: так же жаден к жизни, как в юности! За внешними омертвевшими слоями души, послабевшими силами, сердцевина моего существа будто даже и не жила ещё - так иссушающе горяча жажда ея... Брать, осязать, видать, обонять, слышать Бытие... "Вещное" Бытие, пусть оно даже является в виде субботних: пенсионеров, проносящихся переполненных электричек, вот тех двух собак, готовящихся к драке за будкой станции, или инсультника, присевшего около меня на скамейку..."
Прерывать эти цитаты трудно - настолько велик напор, идущий от текста, от самой натуры Мравинского. Буду по мере возможности возвращаться к этому богатству, пока ещё нигде не опубликованному, и даже не до конца разобранному. Дай Бог здоровья Александре Михайловне Вавилиной довести это трудное дело до конца.
Мравинский с женой Александрой Вавилиной
Столь же рано обнаружились у Мравинского способности к музыке, о возможностях, сущности которой он тоже размышлял постоянно. "Можно ли прожить без музыки? - спрашивает он в дневнике. - Как будто она не относится к первейшим потребностям человека. Но лишиться её равносильно - по выражению Дарвина - "утрате счастья". Однако, я верю во всепобеждающую силу музыки. Достаточно прийти в концертный зал без предубежденности, чтобы оказаться во власти музыки."
Странно, а точнее, неловко читать в материалах, посвященных Мравинскому, что-де своё призвание он понял не сразу, шёл к нему как бы ощупью, увлекшись поначалу естественными науками, потом поступил в группу миманса Кировского, бывшего Мариинского театра, работал концертмейстером в балетных классах, а в консерваторию только со второго раза поступил: от недостаточно ещё что ли выраженного дарования? Так возникает версия о средних способностях, средних возможностях, благодаря упорству доведённых до виртуозного мастерства - версия, близкая посредственностям, греющая их сирую душу. Своего рода клип, доступный вкусам, пониманию масс. Но отбросим лицемерие: искусство - удел избранных, а музыка - вдвойне. Она требует аристократизма, и духа, и воспитания. Для Мравинского же путь к призванию осложнился не столько даже житейскими, сколько историческими обстоятельствами. В консерваторию его приняли лишь после того, как его родственница, тётка по отцовской линии, Александра Коллонтай, за него поручилась. Если бы не она, клеймо, родовое проклятие, вполне вероятно, не дало бы нам узнать Мравинского - дирижера. Это ведь был страшный грех - уходить корнями в "дворянское гнездо", к Фету-Шеншину, к Северянину-Лотыреву.
И миманс, и поденщина в балетных классах - не юношеские метания, а элементарная нужда. Жрать нечего, понятно? Зачем же создавать пошлые олеографии, да ещё их тиражировать? Порода таких, как Мравинский, была обречена на уничтожение. Он выжил. И пронес в себе, как в капсуле, в наше время иную эпоху. Девятнадцатый век. А чего ему это стоило - догадайтесь.
"Из прошлой жизни" сохранился альбом (фотографии из него недавно удалось переснять японцам - страстным, фанатичным почитателям Евгения Александровича, для которых он - национальный герой. В Японии и Общество Мравинского успели создать, у нас же - и в ус не дуют. Верно, и фотографии уникальные у себя размножат - их техника позволяет, наша же, как известно...), где семья, ещё в полном составе, запечатлена в излюбленном своем месте отдыха, что нынче называется Усть-Нарвой. Нездешние лица, забытые позы, атмосфера, канувшая в небытие. И нигде ни в чем ни тени аффектации, намека на роскошь, на "имеющиеся возможности''. Летний день, соломенные кресла, счастье, что живешь, дышишь, слышишь пение птиц. Большего не может быть - и не надо. Владимир Набоков, которому подобное было даровано и отнято - никогда не простил. У Мравинского по-другому вышло: он тоже ничего не забыл, но здесь выстоял.
Квартиру, окнами выходящую к Петровской набережной, к Неве, к домику Петра Великого, он получил после того, как начальство прослышало, что он принимает иностранцев в шестиметровой кухне: возмутительно – эпатаж!? А он просто не умел притворяться и не считал нужным приукрашивать то, в чем выпало существовать. У него выработалась своя теория, свой способ выживания: нельзя ничем обрастать - отнимут. А вторично это можно уже не перенести. Тем более что он привязывался к вещам, рукотворным предметам, игрушечкам, сувенирчикам, но большего себе не позволял. Любая другая собственность его тяготила, напоминая, вероятно, о пережитом ожоге. Выход - никогда ничего не иметь.
Его дом - доказательство последовательности позиции. Кроме рояля, накрытого, как верная лошадь, попоной, ничего ценного, чтобы могло бы, скажем, грабителя соблазнить. Почти шок: неужели здесь жил великий музыкант, которому мир рукоплескал?! Ни редкостных картин, ни "богатой" библиотеки, ни техники, разве что простенький проигрыватель, привезенный женой, Александрой Михайловной Вавилиной: о нем речь впереди.
Такое ощущение, что он всегда был готов - встать, уйти, без оглядки, не сожалея ни о чем оставленном. Но ведь так не бывает, человеческая природа такому сопротивляется. Человеку свойственно врастать. Но он, Мравинский, и врос – в эту землю, в эту страну, откуда его было не выдернуть. Хотя соблазны, предложения, до последнего, можно сказать, дня возникали. Нет, крепко сидел, как ни расшатывали его, и с той, и с другой стороны.
...Казалось бы, пора понять: среди настоящих художников не было в нашу эпоху баловней, всем давали по зубам, всем - для острастки что ли? - петлю накидывали, "предупреждали", угрожали. И все же теплится надежда; вдруг хоть кому-то удалось сохраниться вне соприкосновения с грубой жесткой рукой, не услышав оскорбительных окриков? Тем более музыка - она же вне политики. И музыкантов такого ранга, как Мравинский, следовало хотя бы из прагматических соображений беречь, как украшение фасада. Поэтому каждый раз, точно впервые, недоумеваешь, негодуешь, отказываешься понимать, что же это за зло такое, у которого взамен обрубленных голов новые мгновенно прирастают, и что принуждает нацию заниматься самоистреблением, и отчего власть посредственностей так велика, а жертва - лучшие из лучших...
Вот и в отношении Мравинского, признаться, оставались иллюзии. Ведь гигант, уникум - надо же, пятьдесят лет простоять за пультом одного и того же оркестра, который весь мир называл не иначе как "оркестром Мравинского"! Да и сам облик Евгения Александровича, магически действующий и на оркестр, и на зал, рост, осанка, безупречная лепка лица, где все лишнее - отжато, вызывали скорее трепет, а уж никак не сочувствие.
Евгений Александрович Мравинский
И награждали его, отличали: так неужели и его, и ему... Да, именно. Дергали на протяжении всей жизни. Вплоть - страшно выговорить - до угрозы увольнения. И когда? - в апогей всемирной славы! В доказательство можно было бы привести фамилии деятелей и деятельниц из местной ленинградской руководящей элиты, но, с другой стороны, зачем воскрешать их из забвения, ими вполне заслуженного? Тем более что сам Евгений Александрович старался жить, работать вне сферы их досягаемости, никак и ни в чем не пересекаясь, до той поры пока...
- Пока он не понимал, - говорит Александра Михайловна, - что это очередное препятствие. Препятствие продирижировать то, что ты хочешь, вести ту программу, которую задумал. Так было и в 1938, и в 1948... А, например, в 1970 году его вызвали в Смольный, и секретарь по идеологии заявила, что филармония в нём больше не нуждается. Это было за два дня до посадки в поезд, оркестр уезжал с концертами по Европе. Гастроли оказались сорваны. Послали, как принято телеграмму, что Мравинский тяжело болен - стандартный прием. Но тогда еще, можно считать, обошлось, Госконцерт не пришлось платить неустойку, нашли замену, и достойную - Светланова. Вот с гастролями в Японии, в 1981 году, куда оркестр тоже не пустили, сложнее получилось: убытки понесли все, а японского импресарио почти разорили.
- Слышала, оркестр однажды "наказали" за то, что кое-кто из музыкантов после очередной зарубежной поездки не вернулся, Романов Мравинского вызвал, и как народная молва доносит, воскликнул грозно: от вас бегут! На что Мравинский ответил: это от вас бегут!
- Это байка. Но правда, что перед каждой поездкой Евгению Александровичу вручался список с фамилиями "невыездных" оркестрантов, и, будто назло, это была либо ведущая группа альтов, либо тромбонов, и так далее... Можете представить, как это выбивало, сокращало жизнь. Юбилейный же концерт к столетию оркестра, к которому так тщательно готовились, отменили буквально накануне, при вывешенных уже афишах: позвонили перед выходом Евгения Александровича на сцену, на генеральную: мол, так диктуют обстоятельства, а какие именно - не выяснено до сих пор. Помню, он просто влип в кресло: что делать?! Решили, пусть не будет юбилея, но концерт состоится. И какой был успех, что называется, на люстрах висели...
- В семидесятом году, вы сказали, он оказался "невыездным", когда и как запрет сняли?
- Тогда же, в семидесятом, в Германии проводились празднования двухсотлетия со дня рождения Бетховена, и немцы сказали, что без Мравинского они этого не мыслят. Евгений же Александрович заявил, что никуда не поедет, коли его сочли "непроходным". Но позвонила та же дама, что его "уволила", и потом начальство из Смольного, из Москвы Евгений Александрович согласился: и была Шестая Бетховена, и Пятая, и Четвертая...
- Но в 1971, перед поездкой в Западную Европу, все вновь повторилось. Мы были в Комарово, в Доме творчества композиторов. Евгений Александрович сидел с партитурами, когда туда приехал художественный руководитель оркестра и сообщил что... Словом, Евгения Александровича от гастрольной поездки опять отстранили, но, самое страшное, при этом я, как первая флейта в оркестре, обязана была поехать: иначе, как мне объявили, меня бы тоже уволили. А ведь мы практически не расставались. Когда Инна умерла, я старалась, чтобы он никогда не оставался один...
Подступаю к этой теме, испытывая робость, зная, помня категорическое нежелание Мравинского обнародовать что-либо из сокровенного. Но вместе с тем, он столь же категоричен был в своей нелюбви к записям, как аудио, так и видео, и, ему потворствуя, сколько случилось потерь, утрат, которые уже ничем и никогда не возместить. Теперь и Александра Михайловна на это сетует, вспоминая, например, фестиваль в Германии, посвященный Шостаковичу, от которого, из-за запретов, наложенных Мравинским, ни кассет, ни пластинок не сохранилось «Да не надо было его слушать, - сказала с досадой, - подвесили бы незаметно микрофон... Его личная жизнь, конечно, сфера иная, но когда речь идёт о личности такого масштаба, все должно быть сохранено, все достойно внимания, что может дать ключ.
К тому же успела уже распространиться и внедриться в сознание легенда о его пресловутой холодности, что абсолютная неправда. Нет, по натуре своей этот человек был, напротив, чрезвычайно раним, темпераментен до взрывчатости. И то, что он на репетициях никогда не кричал, карая провинившегося одним лишь взглядом, свидетельствует о его самообладании, чувстве собственного достоинства, что для людей его породы всегда считалось превыше всего. А изнутри кипело, плавилось, болело. Он был способен к безоглядной любви и к страданию на пределе отпущенных ему природой возможностей, совершенно себя не щадя. И в выборе спутниц его личность раскрывается с полнотой не меньшей, чем в дневниках, не предназначенных для публичных чтений. Так что же, и тут, как он с дневниками собирался поступить, все бесследно уничтожить, сжечь?
Он полюбил на пятьдесят четвертом году жизни, и первое, что я увидела в доме, где последние двадцать пять лет хозяйкой была Александра Михайловна Вавилина, - большой фотографический портрет другой женщины. С нее, с Инны, и начался наш разговор. И по тому как Александра Михайловна говорила о своей предшественнице, я поняла, что попала в иное измерение, иной мир, куда нет доступа мелочности, мусору, казалось бы, так или иначе налипающих на всё и на всех, но от которых, выходит, можно уберечься.
Мравинский Инну обрел поздно и рано потерял: болезнь спинного мозга и кроветворных органов. Умирала она мучительно. Это было колесование, по словам Александры Михайловны, давней ее подруги. В оркестр же Мравинского Вавилина поступила, пройдя конкурс - двадцать шесть человек на место - еще, что называется, не будучи вхожа в его дом. Иначе, она говорит, он при своей щепетильности ни за что её бы не принял.
Потом она наблюдала его и извне, и изнутри. И сидя в оркестре, и у постели больной, умирающей любимой женщины. Была в доме, когда врач, отозвав его на кухню, сказал: сражение проиграно. А на следующий день глядела из-за пульта на него, когда он дирижировал "Смерть Изольды" Вагнера и "Альпийскую" симфонию Рихарда Штрауса.
Не могу не сказать еще об одной легенде, а скорее сплетне, довольно-таки подлого свойства, связанной с Тринадцатой симфонией Шостаковича: журналистка Грум-Гржимайло, специализирующаяся на музыкальной тематике, писала негодующе о предательстве Мравинским Шостаковича, уклонившегося-де от исполнения Тринадцатой из опасений себе навредить. Версию подхватили. Это ведь всегда так сладостно - облить грязью чью-либо репутацию, демонстрируя таким манером свою смелость, прогрессивность. Но только ни к Шостаковичу, ни к Мравинскому эта недостойная возня не имела никакого отношения. Когда Дмитрий Дмитриевич прислал, как обычно, новую партитуру Евгению Александровичу, Инна уже болела, и диагноз был известен. На Тринадцатую не оставалось сил: изо дня в день, в течение не месяцев - лет он пытался отнять Инну у смерти.
Надо ли говорить, что непонятное для журналистки, Шостакович понял. К слову, Пятая симфония Шостаковича - последнее над чем Мравинский работал, впервые исполнив ее в 1939 году. Сколько раз он ею дирижировал, и вот буквально за несколько дней до смерти партитура Пятой вновь стояла на пюпитре, и он, еще надеясь, что удастся ему её исполнить, как бы заново в нее вчитывался, уходя еще глубже, в бездонность...
Когда Инна умирала, его рука лежала у её сердца, до последнего биения. И в течение года после Инниной смерти, Александра Михайловна, опасавшаяся оставить Мравинского одного, исполняя Иннин наказ, была свидетельницей, как каждую ночь, без двадцати два, в час Инниной смерти, он пробуждался, точно по какому-то сигналу, и садился в постели, когда бы ни лег и какую бы дозу лекарств не принял.
Спустя жизнь Александра Михайловна похоронила его там, где уже была Инна, на Богословском кладбище, выдержав атаку властей, все решивших, как водится наперед: и ритуал прощания, и место захоронения, "престижное", положенное, как они сочли, по ранжиру. Но нет, не получилось. По настоянию Александры Михайловны Мравинского отпевали в Преображенском соборе, все пространство которого и близлежащие улицы были заполнены людьми. Это было всенародное прощание, никем не срежиссированное - всенародное признание, не связанное ни с какими официальными почестями, а, возможно, и им супротив.
Уходил Мравинский в полном сознании, сидя в кресле. Александра Михайловна спросила: у тебя что-нибудь болит? Он отрицательно покачал головой. Был очень сосредоточен, взгляд направлен вовнутрь: старался не пропустить, познать переход...
- Вы думаете, действительно не конец, а переход? - спрашиваю Александру Михайловну.
- Мы часто говорили об этом с Евгением Александровичем. У него есть запись о беседе с отцом Александром, протоиереем той церкви в Усть-Нарве, которую еще посещал Лесков. Отец Александр жаловался на здоровье, и Евгений Александрович спросил, не боится ли он смерти. Ответ записал к себе в дневник, - совпало, верно, с тем, что он сам чувствовал: "смерти не страшусь, но к жизни привязан..." Вообще он считал, что остается от человека нерастворимый осадок: дух, душа.
- Он был в этом убежден?
- Он был в этом убежден... Но ведь есть молитва: Верую, Господи, Помоги моему неверию. Такой человек, как Евгений Александрович, ни к одной философской категории не относился с абсолютом, его всегда сопровождало сомнение, и в себе, и в том, что он делает, - оставалось то, что в технике называется допуск…
Сомнения его в себе отличались даже какой-то чрезмерностью. Он часто говорил, - вспоминает Александра Михайловна, - что жизнь прошла зря, он не туда себя направил и не оставит никакого следа. Считал, что другим даётся всё куда проще, никто так не волнуется, не переживает. А у него все связано с огромными душевными затратами.
В 1952 году записывает; "Да, очень, очень горько: жизнь на исходе, - и вся пройдена не в "том материале"... Конечно, повторяю, в Сокровенном осмыслении - это не играет большой роли, и горечь идет, вероятно, от остаточных желаний что-то "воплотить", - "оставить след"... Но всё же - горько на душе, из этой горечи заново всплывают тени Сроков, минувших и грядущих, пусть давно изведанных и - ведомых...»
Дневник сохранил и его видение тех или иных музыкальных произведений, и то состояние, что он испытывал на репетициях, концертах. Кажется, он сам себя нарочно истязает, взваливает почти непереносимый груз. Зачем? Только ли свойство натуры? Но ведь процесс творчества, от посторонних глаз скрытый, мучителен, кровав, требует от художника беспощадного к себе отношения. Говорят, Мравинский и оркестр свой не щадил. Конечно, существовать на пределе возможностей дано немногим, и утомительно, и даже обидно видеть перед глазами пример, недоступный, недосягаемый. И вместе с тем, когда пример такой утрачивается, возникает опустошенность: оркестр, оставшись без Мравинского, это пережил.
"Мне вспоминается, - написано в дневнике, - что я начал с введения строгой дисциплины. Вначале это не всем нравилось. А музыканты - народ с юмором, и надо было обладать выдержкой, чтобы не растеряться и настойчиво утверждать свои принципы в работе. Понадобилось время, чтобы мы полюбили друг друга."
Как Мравинский работал с партитурами, открывая в них всё новые глубинные слои - особая тема. Сам он писал в тех же дневниках: "Партитура для меня - это человеческий документ. Звучание партитуры - это новая стадия существования произведения. Сама партитура есть некое незыблемое здание, которое меняется, но стоит в целом прочно".
То, что отличало и отличает Мравинского от других дирижеров, он сам выразил с предельной точностью: "Я спрашиваю с себя много. Как дирижёр иду на репетицию подготовленным. Я понимаю, что я не "хозяин музыкантов", а посредник между автором и слушателями. В нашем коллективе сложилась практика полной отдачи и подготовленности. Я ничего особенного не требую... Прошу лишь точного проникновения в авторский замысел и моё понимание произведения."
Скромность поставленной задачи никак не соответствовала затратам, вложенным в её достижение. Тем более что цель, вот-вот, казалось бы, достигнутая, вновь отдалялась. Но иначе, пожалуй, и не могло получиться такого Бетховена, какого, сами немцы считали, только Мравинский им открыл; Брукнера, где идея служения Богу впервые, после автора, воплотилась с той же кристальной ясностью; не говоря уже о Чайковском, с чьим портретом Мравинский не расставался, возил его с собой повсюду в папочке, и восхищаясь великим композитором, и сострадая ему как человеку близкому. В мире считалось, что по-настоящему понять музыку Чайковского можно только в исполнении оркестра Мравинского.
А сам он постоянно находил в своем исполнении несовершенства, страдая, не доверяя никаким комплиментам, изъявлениям восторга. Но однажды Александра Михайловна привезла из поездки проигрыватель, о котором речь шла в начале, и поставила одну из подаренных пластинок - "Аполлон Мусагет" Стравинского. Мравинский слушал, сидя в кресле, и, когда закончилось, с горечью произнес: "Боже мой, какой я несчастный! Ведь как играют, как по форме прекрасно, всё выверено, одухотворено... Вот видишь, мне с моими так не сделать..." - Это ты, - она ему сказала, - это твой оркестр". И он заплакал, всхлипывая, как мальчик.
Он, плакал, бывало и от обиды. Такое трудно представить, зная его властность, аскетическое лицо, с выражением горделивой неприступности, в чем-то сродни Гёте. Но и Гёте, наверно, были необходимы выплески, выходы из напряжённейшего состояния духа, и его жизнь сдергивала с Олимпа, и хотелось, верно, плакать, биться о стену головой. Вот и Мравинский, когда его доводили, был способен на буйство. Однажды, явившись домой после вызова в "высокие инстанции", подошел к серванту, где стоял подаренный японцами сервиз, предметов эдак на двести, - и вмиг сервиза не стало.
"Почему я каждый раз должен продлевать себе прописку?!" - так он формулировал свои отношения с властями. Приезжая после заграничных турне и привозя восторженные рецензии, говорил: "Ну вот еще прописку себе продлил". Впрочем, как местные власти, начальство ни старались, укротить, приручить Мравинского им не было дано. Он оставался им не подвластен. Наказание, что ими для него придумывались, он сбрасывал как сильный зверь неумелые путы: в заграничное турне не пускали - ехал в своё прибежище в Усть-Нарву и наслаждался жизнью там, бродил, дышал вольно, всей грудью, писал дневники. В том-то и штука, что посредственности мерили его своими мерками, лишали того, что для самих было соблазном, а его богатство было в нём самом, и он умел, знал как с ним распорядиться.
Политика его не занимала, хотя насчет реального положения дел он не заблуждался, не поддавался иллюзиям. Но то, что ему мешало, и то, что привело к трагическим в его судьбе, судьбе его семьи, последствиям, воспринимал не как политик, а как философ. Верил ли он в перемены, надеялся ли на них? По-видимому, он был далёк от мысли, что возможен сдвиг, сразу преобразующий всё в стране, в обществе. Готовился терпеть - и жить, не обольщаясь надеждами, мол, авось, вдруг... Внутренние ресурсы - вот что, вероятно, для него было существеннее. Стоит, пожалуй, об этом задуматься и нам сейчас: если рассчитывать только на самих себя, возможно, и разочарований, и злобы будет меньше.
- А всё же что его здесь удерживало? - задаю сакраментальный для наших дней вопрос.
- Сколько раз его при мне уговаривали остаться, - говорит Александра Михайловна, - но он, как зверюшка, стремился домой, скорей домой. Отмечал в календарике дни, оставшиеся до возвращения... А как-то мне сказал, что не смог бы работать на Западе: там другой человеческий материал. Ведь наши люди эмоционально очень многогранны, как ни один другой народ.
- А кроме того, - она продолжила, - сложность, драматичность нашего времени, нашей страны, таких художников, как Мравинский, не только не обедняли, а напротив, даровали им возможность постижения трагического, без чего искусство не возможно, и Мравинский это, конечно, сознавал.
Сознание такое живёт и в самой Александре Михайловне Вавилиной, замечательной флейтистке, уволенной из оркестра, где она проработала столько лет, спустя год после смерти Мравинского, когда его место там занял Юрий Темирканов. Да, перемены, переориентация в оркестре были, наверно, неизбежны, ведь Темирканов - антипод Мравинского во всем. Можно предположить, что видеть, чувствовать исходящие от пульта первой флейты противоборствующие токи, флюиды, ему стало тягостно. Оркестр Мравинского, с трудом, но "переучивался", Вавилина - нет, не могла. В этой драматической ситуации кто победитель, а кто побежденный заранее предугадывалось. К сожалению, форму это все обрело далёкую и от искусства, и от милосердия. Так, возможно, наша реальность и диктует, доводя несогласие, соперничество до полного уничтожения противника. Но нельзя не сказать, что сообщение об увольнении вдова получила в день годовщины смерти мужа, после концерта, посвященного его памяти: тогда вот раздался телефонный звонок... Вавилина осталась и без работы, и практически без средств к существованию: накоплений никаких. Чтобы поставить мужу надгробие, достойное его памяти, пришлось расстаться с инструментами, флейтами. Его память не позволяла и оказаться сломленной. Но, Боже мой, откуда человеку силы брать?..
Вопрос этот, мне кажется, превыше всех проблем творчества, всех достижений в искусстве, в науке, и прогресс, и благоденствие отступают перед его вечной трагической неразрешимостью. Никто из нас не знает, что ему предстоит, и, пусть не всегда даже осознанно, мы ищем примеры. Они есть. Отчеканены в слове, в музыке, в живописи, в архитектуре. Всё это было бы не нужно, если бы не рождало в людях способность жить.
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(38) январь 2013 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=38
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer1/Kozhevnikova1.php
