Мимолётное
Пражский набросок
Под колоколом поклонения..
Адриатика
К родине
Скамья
Как они стоят…
Я видел там собак нездешней красоты…
Ты меня, держава…
От немецкого по телевизору…
Соплеменнику
Канцона
Каменные вертикали…
Еще колокола не зазвонили в Лукке…
О, Бордо!
Несколько вальсовых па
Мимолётное
В Перудже ли, Флоренции – поди, припомни чётко:
опять собор, посад, узорчатый фасад –
стоят кружком на площади, толкуючи о чём-то
шесть юношей, как век, да и как семь веков назад.
В одежде этой, прежней ли, стройны и быстроглазы,
они, красавцы, модники, играют свой театр.
Какие обсуждаются романы и проказы?
Какие искры сыплются меж этих двух триад?
Мне не понять, не выдумать; но взгляд на инородца,
случайно переброшенный, – насмешлив, мил, да так,
что захлебнулся юностью, и ладно, что сдаётся,
как будто я их публика, и в этом весь спектакль.
Мне на минуту кажется, что этот мир не шаток,
что я люблю Италию, улыбку и игру.
И башни генуэзские, как воины без шапок,
стоят кружком без куполов – на ласковом ветру.
2000
Пражский набросок
Б. Орлову
Мне снова захотелось в Прагу,
где человек в кафе читает книгу,
а за стеклом – всё в башенках да шпилях,
и ветки кружевом текут в автомобилях.
По улице безлюдной, где капелла,
навстречу – некто,
с крупным далматинцем,
и на минуту всё во мне запело,
как будто я в обоих воплотился.
Наверно, всюду славно в роли гостя.
Но мне милы славяне без монгольства,
слова, чей смысл
переведёшь, подумав,
и чешская фонетика с поддувом.
Мне снова захотелось в Прагу,
где тихий викинг на концерте Брамса
украдкой гладит по руке подругу,
а час назад
на льду за шайбу дрался.
Мне снова захотелось в Прагу,
где человек в метро читает книгу,
а выйдет – и ему, как конь из стойла,
подставит щёку
стена костёла.
А на холме – такое братство зданий,
глядящих в небеса без постной мины,
что хочется молиться вместе с ними,
отбросив разницу
исповеданий.
Флотилиями – лебеди на речке.
Мне к этой Праге, изразцовой печке,
прохладной летом, а зимой горячей,
прижаться б навсегда. Люблю барокко
в ущельях готики. И пряный сыр впридачу.
А на углу Парижской и Широкой
мне кажется, что я сейчас заплачу.
2001
***
Наташе
Под колоколом поклонения
над правдой хлеба и воды –
воображения и гения
неизгладимые следы.
Когда душа, раба и хищница,
выискивая кров и снедь,
успела куполом возвыситься,
резьбою в камне затвердеть?
Разбоем, торгом и политикой
от века жизнь оплетена.
А на ландшафт из фресок вытекли
небесные полутона.
И ангелы Бонфильи в розовом,
за сотни лет не затемнясь,
пылают негасимым отзывом
на зов. – Откуда это в нас?
Неведомо.
2005
Адриатика
Л. Чернину
1.
Рассыпан рафинад по камешкам лесистым.
Лагуны голубы.
Заливы огибать и соснами лечиться –
последний дар судьбы.
Сиреневые, серые местами
просторы за косой.
А там, где повелят, серебряные стаи
трепещут полосой.
Всю Адриатику, от Истрии картинной
до черногорских круч
вдруг рассекает, кажется, единый
венецианский луч.
2.
Венеция. Венец. Державы венценосной
приподнятая бровь.
Биенье плавников передается вёслам
от мышечных бугров.
Открыто свету влажное пространство,
и воздух закалён,
как этот сплав: как сводов мавританство
и гречество колонн.
Вот завершенье долгого усилья
(наскокам не чета):
привод фронтона, купола и шпиля
под рыбий хрящ креста.
3.
Славянским овчарам, лесничим, краболовам,
перехватившим власть,
трудолюбивым и ясноголовым,
не выткать эту вязь.
А жить на островах – и выпадут на долю
две дюжины отчизн
и вёсла – продолжением ладоней,
предплечий, плеч, ключиц.
Но в герб ложатся с древним постоянством
кинжал, кошель, алтарь.
И родич мой, купец венецианский,
безжалостен, как встарь.
2003
К родине
Дух травяной и цветочный,
крыш и холмов крутизна.
Имя заветное - Дойчланд -
всплыло с озерного дна.
Я ли не знал эти дали,
мох и бруснику в борах,
велосипедной педали
стойкую тугость в горах.
Здесь
мое место - в ограде,
где и прапрадед, и дед.
Суть не в отдельном обряде -
роду полтысячи лет!
Звался я, помнится, Зиги.
Дрался за класс и за взвод.
В доме священные книги
буквами наоборот.
Наоборот мое сердце
вверх по Донау гребло…
Вы мне на тему «селекций» -
этого быть не могло!
Разве не пряность различий
красит народный пирог?
Разноголосицей птичьей
лес Бухенвальдский широк.
Так подтверди же мне, Дойчланд,
Богом и чертом прошу:
это неправда! Как то, что
русские вирши пишу.
2006
Скамья
Мужики-борова, сухопарые фрау,
белокурые дети, чья будущность – вот.
По земельному кодексу, римскому праву
продолжается круговорот.
Плицы в воду - и тут же являются плицы
из воды: механизм основательно прост.
Тот же самый пейзаж, те же самые лица,
и достоинств набор, и уродств.
Есть природный предел любопытству и братству.
Где колеблется разум, решает геном.
От одних лишь имен «Гогенцоллерн» и «Габсбург»
тянет гонором, салом, вином.
То, что Отто подмял и склепал Барбаросса,
стало домом для цепких и ценящих труд.
Куролесь и молись, но нельзя не бороться.
Уступившему землю – капут.
Выходя на лесные и горные тропы,
набредешь на скамью: кто-то знал, что нужна.
И не считаны замки на скалах Европы
и немецкие гор имена.
2006
***
Как они стоят,
как они повернуты друг к другу!
Нет, архитектура есть театр:
мизансцены, реплики по кругу.
А когда с подсветкою собор
или башня с фризом драгоценным, -
что за диво! И каков разбор
отсветов по крышам и по стенам!
Это был великий режиссер,
ставивший свое Средневековье,
понимая связь, но и зазор
меж земной и неземной любовью.
Бог был Бог, и знали свой предел
четко разделенные стихии.
И реальностью небесных тел
обладали духи и святые.
2010
***
Я видел там собак нездешней красоты,
ухоженных, ласкаемых, как дети.
их теплые глаза и резвые хвосты -
из сферы междометий.
Я видел русых сдержанных мальцов
(отец решил – не поскандалишь),
приученных любить родителей и псов,
а не одних себя лишь.
2010
***
Ты меня, держава,
взаперти держала.
Действует на нервы
чемодан фанерный.
Как мне быть с твоим добром,
с молоком кормилицы?
В книжных лавках за бугром
нет твоей кириллицы.
Что ж ты вынесла на свет
за пределы Внукова?
Почему за сотню лет
так себя профукала?
У проснувшихся тигрят
в крохотной Корее
даровитей мастерят,
думают скорее.
Не в порядке баловства,
не за кекс и виски
мир коверкает слова
на манер английский.
Для чего ж ты ела жмых,
на войну накапливала,
сыновей полуживых
без могил закапывала?
Лишь следы твоих когтей
под бельем скрываются.
Пью здесь водочный коктейль,
«Русский» называется.
2009
***
От немецкого по телевизору
что-то в памяти вызвало
идиш матери.
Так и слышу ее проклятие:
«Чтоб они все сгорели!»
Знаю, кто эти «все»: приятели –
неевреи.
Все, кто смолоду сманивал
ингелэ, фейгелэ, гордость мамину,
в не-кошерное и недетское,
непонятное, диссидентское:
бабы-гойки, евреи христианствующие,
модернисты, поэты пьянствующие,
философствующие художники -
самохвалы и выпендрёжники…
Я хотел восполнить пробелы,
я и вправду, мама, проделал
долгий путь по разным чужбинам,
не был правильным сыном.
Ну, а, в сущности, право слово,
никому не надо чужого.
Все, растут по своей природе,
словно овощи в огороде.
Так прости, что не стал я тыквой,
хоть не стал и репой.
В прегрешенья лицом не тыкай,
возвращаться к утру не требуй -
Обними меня на прощанье:
нас укроет один песчаник.
2010
Соплеменнику
Менаше узколицый, Менаше Бен-Итай,
почаще за границу, пожалуйста, летай.
Не составляй маршрута и средств не береги.
Законами кашрута хоть раз пренебреги.
Негоже для еврея не осмотреть собор.
Так ты сними на время свой головной убор.
Там не крикливы дети. Продуман каждый шаг.
А мусора в кювете не может быть никак.
При терпеливой воле, при остроте ума,
у них скотина в холе, картинками дома.
Там не народ - священник: священники – попы.
А поп, любитель денег, - посмешище толпы.
Не ведали Шехины, но встарь, как и сейчас,
несли в тайник цехины, священством не кичась.
«Молитва» и «работа» в их языке поврозь.
Но не скрипят ворота, в оградах - купы роз.
Там в славе Еошуа, но это не Бин-Нун -
из нашего ишува давнишний говорун.
Предложишь им учиться - они и не поймут.
Их помыслам нечистым не впору наш Талмуд:
мол, исполняй обряды в угоду небесам, -
и все, что будет надо, Господь устроит сам.
Считают эти гои, что власть должна быть власть,
и что на поле боя солдат нельзя не класть.
Враждующие станы века сшибали лбы.
Повырастали страны, как скалы – не грибы.
И нам бы так, Менаше: когда теснят враги,
существованье наше не ставить на торги.
И нам не грех иначе на вещи посмотреть.
Иначе смерть, Менаше. Не проигрыш, а смерть.
…Не морщься, будто палец порезал об осот.
Молчу, молчу, скиталец. Ты веришь: Бог спасет.
2006
Канцона
Меня влечет канцона.
В России не слыхали
ее напевно-жалостного звона.
Уже ее зачин – как жест невинный:
оправить стрижку, платье –
у женщины, поймавшей взгляд мужчины
(а в нем невоплощенное объятье)
с балкона, из машины.
Ни перед кем покрасоваться статью.
Позволить сердцу сжатье
в неодолимом поле
всемирного любовного закона.
А ведь сонет, застегнутый мундиром,
со штатностью мерцаний
всех пуговиц надраенных, с ранжиром
посылов, утверждений, отрицаний –
воспринят русским миром:
в нем чудится ампир дворцовых зданий
и волны придыханий
при выезде кортежа
любезнейшей владетельницы трона.
Канцона милая, изыски южной школы!
Ты вся – рисунок танца.
А я сбиваюсь и топчу подолы –
чего другого ждать от чужестранца?
Я отпрыск невеселый
далекого промерзшего пространства,
и не могу расстаться
с самим собой, постылым,
на пляж слепящий выйдя из загона.
Стучали кастаньеты и стаканы,
дожди кропили кровлю.
Соборы, променады, истуканы -
все отдаёт мне подлостью и кровью.
А я хочу с любовью
вслед за тоскою по холмам Тосканы
передавать стихами
сияние Сиены,
ее узор на фоне небосклона.
Что ж, муза, ты ко мне неблагосклонна?
2009
***
Каменные вертикали
в плотную чащу сбиты.
Может, понатекали
сверху, как сталагмиты.
Но полутьма в соборе
вдруг отдает пещерой.
Значит, порыв к свободе
не совмещался с верой.
Выйди на площадь в зное
и не сверяйся с датой.
Вывалишься в иное:
люди не в стиле статуй.
Нынче, взамен канцоны,
стадные вопли самок.
Дух объял стадионы.
Оперный задник - замок.
Всюду с мелким товаром
негры и азиаты.
Верди с Леонковалло,
впрочем, с торгов не сняты.
Мессы, мугамы, рэпы –
всё ублажает вкус нам.
Проще пареной репы
смерть, но зачем о грустном.
Выживем, зубы стиснув,
связывая надежды
с вечным отвесом смысла
от вышины до бездны.
Может, штырям и слиться
через милльонолетье.
Жаль, никому на свете
в этом не убедиться.
2009
***
Еще колокола не зазвонили в Лукке.
Никто и никого не дернул за язык.
Строения глядят гравюрами из книг.
На одного меня накатывают звуки
рифмованных стихов. Спросонья не секу
старинный механизм оконного засова.
А всё плачу оброк родному языку.
Приманиваю слово.
Пойми же, говорю, придуман этот лад
в чужой тебе среде – дворяне, разночинцы.
Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться.
Тем временем, рассвет, колокола звонят.
Латинское литье, неторопливый бой.
На россыпи монет чеканят профиль Данте.
Мне внятен их язык, я радуюсь, но дайте
перевести на свой.
2009
О, Бордо!
Наташе
Какой невежа из Тамбова
сказал «французик из Бордо»?
Бордо – гигантская подкова
строений, прочно и дворцово
над ширью выгиба речного
поставленных. Задолго до
Санкт-Петербурга. Здесь Гаронна
ячеиста, глубокодонна.
Океанический прилив
её вздымает. Город славен
как порт. Замрёшь, вообразив
в крестовых парусниках гавань,
где в качке выбирались в порт,
лишь с борта проходя на борт.
Соборы, шпили над подковой…
Нет слова «киевый», «московый».
«Бордовый» - есть. То цвет вина.
Земля холмов по-над Гаронной
вся в рубчатый вельвет зелёный,
что в твой камзол, наряжена.
Вино в цене. Нигде ни тени
хозяйственного запустенья.
Не видно сора…
Но в каких
дубовых бочках вековых
выдерживается уменье
не проявлять пренебреженье
к другим? «Французик» чаще тих.
С улыбкой, пригнанной к губам.
Учтив, приветлив по природе.
Самоподача здесь не в моде,
как бижутерия – у дам.
В одежде всё приглушено:
не встретишь яркое пятно.
Видать, лишь скок из грязи в князи -
даёт нужду в самопоказе.
В Бордо излишня мишура.
Зато в беседе за бокалом
на улице, вдруг ставшей залом,
здесь коротают вечера.
Где давние следы борьбы
сословий, партий и конфессий?
Не все же баловни судьбы!
Но в лицах вызова и спеси
ни капли. Вежливость – не дань.
Что ж, мы в Бордо, а не в Одессе.
Несносен шум. Вульгарна брань.
Незабываемая сцена:
в старинной городской среде
трамвай, прозрачная мурена,
скользит беззвучно, как в воде…
О, хоть бы месяц так пожить,
кредит обговоривши с банком!
О, как могучим негритянкам
(но также хрупким таиландкам)
идёт француженками быть!
О, как умеет улыбнуться
француженка! Ни из чего.
Ты существо, я существо,
глядишь, симпатии сойдутся.
Вот винодел. Вот стеклодув.
Вот клерк. Осмысленные лица.
А вы, чем удалью кичиться,
пришли бы разуму учиться,
косоворотку обтянув.
2012
Несколько вальсовых па
Ольге Калмыковой
Осень. Париж порыжел.
Сена сегодня сера.
Краски под взглядом Сера
освободились из тюрем.
Столик в бистро «Паризьен»
миниатюрен.
Столик всегда на двоих, а Париж для своих
и для приезжих -
всех, кто к узорчатой башне на Сене
из городов, из углов ли медвежьих
вырвался, чтоб осветиться на миг
мимом на сцене.
Жил ли ты, числясь в живых?
Вот подтвержденье.
Кружится голова и складывается стих
из ничего, от одного говоренья.
2012
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(38) январь 2013 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=38
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer1/Dobrovich1.php
