Утром одного из дней начала апреля 1988 года я пришёл домой, как говорят, с пустыми руками, включил свет, и сообщил тяжело больному брату неутешительную для него новость. Он полулежал на низенькой тахте в своей комнатке, с задёрнутыми гардинами, покуривал и ждал меня с нетерпением. Я начал разговор издалека:
— Володя, дорогой, утром, сразу после ночной смены я смотался в городскую поликлинику, выписал рецепт на обезболивающие, сходил в управление МСЧ-42 к главному врачу Елесину, чтобы дал «добро», но на этот раз он мне отказал.
Брат поморщился от боли, от плохой новости, вытер запястьем потный лоб, глянул на меня своими огромными зелёными, как око светофора, теперь затухающими глазами. Я подошёл ближе и виноватым голосом продолжил объяснение:
— Пётр Лазаревич сказал, что этого лекарства, Володя, ни в одной аптеке города нет. Отказали в поставке. Оно имеется только в больнице,— я достал из кармана свёрнутый вдвое квиток, расправил его и показал брату.— Если больной согласен, сказал мне главный врач, выписываю ему направление. Так, что решай.
Вовка был ярым противником больниц. Но, к моему удивлению,— впрочем, чему удивляться-то! — брат откинул суконное одеяло и застиранную простыню, поперечно-полосатую (выцветшее синее с зелёным), спустил ноги. Поднялся неловко. Худющий, одни мослы торчат. Старик стариком. В пятьдесят пять-то лет! Сходил на кухню и молча стал собирать самые необходимые вещи в семейную сумку, светло-коричневого цвета.
От сопровождения брат отказался:
— Доеду автобусом до «Хирургии» в больничном городке. Ну, а там уж рукой подать через дорогу — терапевтический корпус.
Помнится, была суббота середины апреля.
Я наспех позавтракал и завалился спать после ночной канители. Работал тогда слесарем-ремонтником (хлораторщиком) спортсооружений ЭХЗ. Дежурка наша располагалась в здании плавательного бассейна «Нептун».
Разбудил меня телефон, стоящий в головах диван-кровати «большой» комнаты, давно требующей ремонта. Звонил Володя:
— Женя, я уже на месте, в больнице,— произнёс он, как мне показалось, повеселевшим голосом и сообщил этаж, номер своей палаты, дни и часы возможных свиданий.
Потекли обычные дни посещений, передач и плюс ещё, с моей стороны — трёхсменной, «по скользящему графику» работы в качестве слесаря-ремонтника. Со стороны тяжелобольного брата — процедуры, лежание на кровати, проминка по бесшумному длинному широкому коридору, никчёмные разговоры, приёмы пищи, сон и тому подобные заморочки.
Я без причины не пропускал назначенные общения. Исполнял какие-то незначительные просьбы Володи.
Пролетело недели три с той поры, как брата положили в больницу.
Однажды, в мой отсыпной день, под вечер раздался звонок телефона. Я взял трубку.
— Вы — Казанцев Евгений Андреевич? — спрашивает мужчина. Подтверждаю его догадку.— С вами говорит лечащий врач вашего брата. Вынужден вам сообщить, как опекуну, Евгений Андреевич, что состояние здоровья Владимира Андреевича безнадёжное и, по-видимому, через две недели его не станет, самое большее — три недели...
Я... лишился дара речи. Встал по стойке «смирно», заледенел будто. Хотя умом-то и понимал, что это когда-нибудь случится.
Вспомнил о Боге.
Не помню, какие мысли возникли в голове в первый момент после такого известия, но чувства были подавлены. Онемел язык. Я сел на диван-кровать. Задумался.
И как-то вдруг, спонтанно, поднял трубку белого телефонного аппарата с приличной «памятью». Машинально стал набирать номер телефона Елесина, поняв разумом и ощущая всем телом предстоящую утрату.
Вот как случается, ёкнуло сердце — столько лет вместе и вдруг!..
...Я попросил главного врача не переводить брата в палату № 1 онкологического отделения, что в западном торце коридора. Из этой особой комнаты еженедельно, а то и чаще, вывозили на вёрткой тележке в рост человека неловко заневоленных покойников. А через какое-то время, сменив простыни и наволочки, переводили в неё из другой... очередного. Все больные, понятно и дураку, знали...
Елесин Пётр Лазаревич в общих чертах был знаком с нашей судьбиной и сочувственно относился ко мне, когда я приходил заверить рецепт на наркотики брату. Он понял первопричину моей просьбы без разъяснений и пообещал.
Мы с Володей вышли из палаты и присели на мягкие топкие диваны лоджии. На виду — большой аквариум, в котором кипела жизнь опьянённых бытием удивительных «золотых» и прочих рыбок.
— Ты, Женя, побудь здесь,— сказал худой и, как стена, бледный, Володя,— я сейчас, только схожу... сестра укольчик поставит. Чуть не забыл...
— Пожалуй, тут забудешь,— подумал я, входя в его положение, направляясь к широкому окну в торце коридора.
На улице весна! Конец апреля. Деревья ещё голые, листвой непокрытые, тянутся ввысь. Рудые, или, точнее сказать, бордовые серёжки тополей набухают.
Меня окликает Володя, вернувшийся из процедурного кабинета:
— Иди сюда, Женя. Сядем, поговорим,— произнёс он теперь уже жизнерадостным хрипловатым голосом.
Выглядел он архи-плохо. «Храни его Бог»,— невольно подумалось. Худой. Тело таяло. Мосол на мосле. Глазищи и сивые небритые щёки ввалились. Безразмерная, с закатанными выше запястья рукавами, полосатая помятая казённая распашонка обвисла, смотрелась салопом.
— Готовят к операции, наверное, скоро будут делать. Ничего, может, пронесёт. Значит, ещё не всё кончено, значит, поживём.
Брат поглядел на меня, ожидая подтверждения его прогнозов. У меня непроизвольно наворачивались слёзы, подступали к горлу. Я проглотил скопившиеся и... промолчал. Володя присел на одно из кресел, поглядел на очарованных существованием рыбок этого прозрачного манежа — объёмного, лирического, улыбнулся, опять же, достал портсигар и коробку спичек, заозирался, прокашлялся и закурил. В неположенном месте.
Я сел на стоящий рядом диван. Володька неожиданно спросил:
— А Кан тронулся? — Вовка же заядлый рыбак!..
— Да нет, но — вот-вот.
— Спасибо тебе, Женя, что приходишь, заботишься обо мне,— и он вдруг засмеялся:
— Помнишь, когда мы жили в Увало-Битиинском детдоме, в те дни,— сто лет пройдёт не забуду! — когда ты уже выздоровел от сыпняка и помогал по хозяйству дяде Мише, то,— Вовка многозначительно прервал речь, улыбнулся и продолжил,— то приносил мне печёной картошки, завёрнутой в тряпицу! Голодали же тогда. Досыта не наедались. А тут, проснусь, бывало, после «мёртвого часа», суну руку под одеяло. А под боком, она, картошечка тебе, сила! Ещё тёпленькая!..— Брат благодарно, как-то даже радостно, посмотрел на меня, замолчал и стал наблюдать за резвящимися «золотыми» и всякими там заморскими малютками, переливающимися всеми цветами радуги.
Мир Божий в миниатюре. Как сейчас помню...
В спальне Увало-Битиинского детдома вечером после поверки, обшарив тщетно полки своей тумбочки в поисках завалявшегося сухарика, чтобы, хоть сколько-то утолить голод, ничего достойного внимания не обнаружив, кроме, разве что жирного розового клопа, которого, долго не думая, тут же придавил клочком газеты, Женька неожиданно предложил Коломину:
— Лёшка, пойдём утром после завтрака зорить грачиные гнёзда. Дядя Миша по воскресеньям меня от работы освобождает, так что можно. Птицы эти где-то неподалёку, видимо, водятся, раз и в деревню залетают.
— Конечно, гнездятся. И в колках неподалёку. Например, вправо по переулку за огородами, по дороге в Аксёново. За «Низинкой». Сразу после поля, на котором в прошлом году картошка росла. Да толку-то.
— Здорово! — обрадовался Казанцев.— Толк-то есть, Лёша: добудем яичек, напечём на костре, налопаемся!.. Не хуже чем в гостях у моей тётки Марьи, которая живёт в Аксёново.
— Ну, уж ли?! — засомневался Коломин.
— Эх ты, дубина! Да ты хоть когда-нибудь весной зорил гнёзда-то?
— Нет, не приходилось.
— А на берёзы-то хоть лазил?
— Какой деревенский мальчишка на деревья не лазил. Чаще на суковатые, конечно, сподручнее. А грачи вьют гнёзда — о-го-го на каких, не долезешь, не дотянешься.
— Ну да, не долезешь. Мы-то в боголюбовском детдоме с Игнатом Володиным и Витькой Нестеровым лазили, добывали, пекли яички на костре! Знаешь, какая вкуснятина! Наедимся и запьём берёзовым соком!..— размечтался Казанцев.
— Да, ведь, они маленькие, яички-то,— контратаковал Фёдор.
— Вот, чудик! — три-четыре грачиных, считай, куриное яйцо,— парировал Казанцев,— а их в одном гнезде бывает аж до пятнадцати! Наедимся. Ну, что, пойдём, Федя?
— Я подумаю.
Коломин подумал, почесал затылок и согласился.
— Хорошо бы втроём. Я бы Федю Ботова пригласил, да ведь он инвалид.
Фёдора в спальне не было. Отсутствовал, должно быть, по нужде перед сном. У него с малолетства левая нога была тоньше правой и как бы заплеталась при ходьбе. Вымахнет он её вперёд, перенесёт тяжесть тела и — скорей на правую ногу, чтобы опереться основательней... и снова. Так вот и мучается Ботов уже столько лет. А что поделаешь?..
— Женя, мы же на обед опоздаем! — засомневался снова Коломин.
— Наверное,— подтвердил Казанцев.
— Так ты, Жень, может, попросишь Марию Ивановну, пусть она нам выдаст обеденные пайки хлеба.
— Ха-ха, Лёшенька. Дубина ты. Даже и пытаться не буду. Не знаешь нашу Марусю. Справедливую, даже, можно сказать, суровую. И не сунусь даже к ней с такой просьбой. Ты хоть когда-нибудь заметил, чтобы она меня и моего Вовку привечала: ну, супу бы в обед погуще налила или там каши побольше в тарелку положила?
— Да, нет.
— То-то и оно. Она же, Маруся, аксёновская. Дочь моей тётки Марьи. А тётя моя — дочь Александра Моисеевича, моего деда. Он грамоте и тому, как надо жить-быть, у ссыльных правдолюбцев-народников учился, сторонников самого Чернышевского!.. А у них равноправие было превыше всего. Так что нет, Лёшка. Да мы и так наедимся досыта, вот, посмотришь. Как в гостях у тётки Марьи,— повторился Казанцев, подумал, грустно усмехнулся и добавил: — да ведь у них теперь тоже не мёд житуха, не халва подсолнечная.
Дождик бы только не тормознул. Но, судя по вечерней заре, завтра погода, как на заказ, вёдренная будет — ни клока туч разлапистых, ни розовых, ни бордовых цветов...
Лёшка пошёл пригласить зорить гнёзда Свешникова Кирилла из соседней палаты, а Казанцев стал готовиться к завтрашней вылазке.
Казанцев вывернулся из калитки на улицу первым. Огляделся — нет ли шухера, как говорили детдомовцы Боголюбовки, ну, воспеток (воспитательниц) там, или кого из сексотов-доносчиков, свернул вправо, припустил по мураве обочины дороги. Не добегая до кузницы, юркнул в переулок и было пошагал по Аксёновской дороге, но тут же остановился и стал поджидать дружков. Солнце уже вылезло на тесовые крыши рубленых домов основной улицы, озаряло, веселило. Тучи на небе отсутствовали. Веяло прохладой, но... вот-вот и потеплеет, по-видимому. Залаяла чья-то собака. Стадо коров уже прошло. Из-за угла дома нарисовался босоногий Лёшка Коломин. Бледненькая луна на фоне лазури, очертаниями на лешего, что ли, похожая, как бы, казалось, шла навстречу, совмещалась с западным горизонтом.
Почти сразу за Лёшкой появился и Свешников.
«Три мушкетёра», любители приключений. Босые. В лаптях, не говоря уж о казённых полуботинках, на деревья не полезешь. Но в зимних шапках-ушанках не по сезону. Шагали с прискоком, помалкивали. О чём говорить-то. Всем было Женькой всё растолковано ещё прошлым вечером.
Шумно пролетела к старице парочка гагар.
Высоко, синицами гонимый, парил кречет.
Ротозейничали. Оглянутся назад, глянут на огороды, на село и — дальше. Дорога, довольно торная. Справа и слева — лесная поросль. Щебечут птицы.
А вот и обещанное Коломиным поле.
— В прошлом году на нём росла картошка!..— Казанцев неожиданно для Лёшки и Кирилла резко свернул влево, чтобы убедиться в Лёшкиной правоте.
— Ты куда это, Женька?! — окликнул его Свешников. И Лёшка тоже остановился в недоумении.
Удостоверившись, что поле и впрямь было под картошкой, Женька махнул рукой, позвал:
— Пацаны, идите сюда!.. Видите?..— Казанцев показал Лёшке и Кириллу только что выковырянную, довольно крупную картофелину.
— Дива-то!..— недоумённо произнёс Коломин.
— Если её прохлопать, Лёша, хотя бы ладошками, получится лепёшка. А испечь, да не одну, как мы в боголюбовском детдоме, в золе только что прогоревшего костра, то получатся лепёшки из мороженой картошки!..— не упустил возникшую мимолётную рифму, успел, скаламбурил таки юный лирик, взглянул на Кирилла и продолжил, но уже прозой:
— В начале войны, ещё когда мы с моим Вовкой квартировали у бабы Раи, мы пекли их весной и в русской печке. Деревенские пацаны и потом так... В детдоме-то где пекти? На костре только, у колхозного поля, возле околка... А вы, пацаны, как будто и не голодали...
Мы с Вовкой перевелись в этот детдом и радовались нежданному благополучию. Хотя бы тому, что пайки хлеба, да белого! — здесь куда больше, чем в Боголюбовке, порции первого и второго — тоже. Воспитанники здесь были почти все блокадники. Льготами пользовались.
Война была ещё в разгаре, и пайки подрезали, порции уменьшили. Живо так. Голодно стало...
— Идём вдоль полосы, собираем мороженую картошку. Можно в шапки,— скомандовал он.— Если связать тесёмки, вот так, получим что-то вроде корзинки.
Женька и определил для этих зимних ушанок другое предназначение, но помалкивал до поры.
...Стали высматривать, выковыривать прозимовавшие под снегом клубни. Не доходя до конца пашни, парнишки насобирали почти по шапке этих раскисших, неживых клубней и свернули на дорогу.
Бодро шагали, помалкивали. Махали в такт движению новоиспечёнными лукошками, на две трети наполненными обещанными Казанцевым, надо же, съедобными! — лепёшками!..
...Щебет птах!.. Жёлтенькие и большие, как птенцы кобчика, цветковые почки вербы. «Низинка». С накатным, похоже, из осиновых ровных брёвен, настилом. Двух брёвнышек посередине не хватало. По узенькому руслу между намокших стволов текла живая талая вода.
Солнышко припекать стало. Что-то неразборчивое, своё, пташечка прощебетала и вспорхнула...
«Надо поторапливаться,— подумал Казанцев,— хоть бы к трём часам, к «мёртвому часу» успеть вернуться».— Он прибавил шагу. Лёшка и Кирилл еле за ним поспевали.
Отвилок дороги вправо.
Возле колка, слева, мальчишек заметили грачи и — ну, галдеть, ошалевшие, почувствовавшие неладное. Самые беспокойные вылетели навстречу, отмахивались, возможно, даже материли пришельцев на своём языке, кто их поймёт?..
Казанцев облюбовал место стоянки около плакучей, пока безлистной, но уже с набухающими серёжками берёзы. Вытряхнул из шапки картошку.
— Вот здесь и костёр организуем,— громко сказал он мальчишкам,— хворосту много, гнёзда грачиные — рукой подать.
Взлетели две куропатки. Любопытствовал суслик.
Женька отцепил солдатский котелок, подарок дяди Миши, от ремня под толстовкой навыпуск, снял крышку и установил его у комля дерева. Выдернул ножичек из ножен. Просверлил им бересту. Берёзовый сок не заставил себя ждать. Капли чистые, как слёзы, покатились вниз, косо по серебряной бересте, но из-за небольшого наклона ствола, сорвались... и затарабанили по донышку ещё пустого котелка.
Мальчишки тем временем тоже вытряхнули содержимое шапок рядом с Женькиной кучкой мороженых клубней. Наблюдали.
— Ну, что ротозейничаете, хворосту принесли бы, хоть по охапке,— оговорил их Казанцев на правах старшего по возрасту знатока.
...Наевшись вдоволь, как говорят, от пуза, облупленных печёных грачиных яиц и этих лепёшек, допив берёзовый сок и, котелком таская из ближайшей лужи с оседающим смурым сугробом снеговой воды, «поддавая», как в бане, парнишки залили ещё шипящие остатки костра.
— Ну, всё, пацаны, скоренько собираемся и... потопали! — скомандовал Казанцев,— до объявления «мёртвого часа» успеть бы.
Шумно взлетела пара казарок!.. Трезвонили жаворонки. Разорённые грачи не могли успокоиться. Галдели, мотались вверх и вниз, слева направо. Атаковали. Суетились. Норовили отомстить. По небу проследовали две чёрно-белые вороны. Непрошенный вихрь взвинтил, снизу вверх, сухие прошлогодние листья...
В Вовкиной двадцатиместной палате пацаны спали. Или умело притворялись. Мёртвый час.
Не шваркая ногами, а на цыпочках прокравшись к кровати младшего брата, Женька подсунул ему под одеяло штук семь испечённых в золе костра лепёшек, а пятнадцать штук грачиных яиц, завёрнутых в тряпицу, оставил на его тумбочке.
...Прошедшая ночная смена была не из лёгких: спуск воды из большого бассейна, очистка и смыв плесени с бортов и дна, заполнение этой огромной ванны свежей водой, да плюс «сюрприз» — два засора!..
Пока, легко сказать, в резиновых перчатках, вручную прокрутил семиметровым тросом шарошки, очистил канализационные трубы в мужском и женском туалетах, всё переделал — и ночь пролетела. Не прикорнул даже.
Открываю дверь квартиры — надрывается телефон. Поднял трубку.
— Женя,— говорил Володя взволнованным голосом,— знаешь, что я хочу тебе сказать!..
— Да, что ты, Вова,— я к тебе завтра утречком приду, и ты мне всё скажешь.
— Ну, что ж, ладно, Женя — ответил он...
Так мы простились.
После полуночи поднял телефонную трубку в предчувствии чего-то недоброго. Звонили из морга...
