Карпаты – одни из самых красивых гор Европы. Чего только не повидали они за свой многовековой возраст. Для скольких тысяч, а может, и миллионов человеческих судеб они стали последним прибежищем! Надо посетить этот мир пытливым гостем, чтобы увидеть извечную спаянность гор и их обитателей. Человек покорил Карпаты, как ему показалось, и они умиротворённо расслабились, позволяя прокладывать дороги, тянуть электролинии, строить посёлки и города. Карпатам уже давно нравится помогать людям. Сколько стихий застряли, запутались, ослабли в хитросплетениях каменных ущелий, лесных склонов и не обрушились на человека по обе их стороны. Но всё-таки с Карпатами не шути!
От Ужгорода в глубь гор, на ту их сторону, тянется лента авто-мобильной дороги. Зимой Карпаты особенные – засыпанные снегом, они кажутся ниже, чем на самом деле. Красиво! Всё кругом белым-бело, огромные заснеженные лапы деревьев вроде стонут от тяжести, а если присмотреться, прислушаться, – им хорошо, тепло под снегом… Нежатся… Белоснежные склоны испещрены чёрными стволами деревьев, как будто художник поленился взять разных красок. Но приглядишься и увидишь, что художник хоть и две краски взял, но самые богатые, лучшие. А вон там, против воли живописца, и другая краска примешалась меж снежных барханов – ярко-красный автомобиль, словно игрушечный, нырнул и движется вдоль ущелья. Это семья Кузьминых – Алексей, Людмила и двое их дочерей – возвращаются из путешествия по Европе, которое совершали на своей новенькой машине. «Вот так и по жизни, – тяжело вздохнул Алексей, согнав уже прижившуюся на лбу бороздку, – едва родился – и в путь. И не бывает пути лёгкого, если собираешься прожить жизнь достойную».
– Лёш, ты чего? – заметив вдруг переменившееся настроение мужа, позвала Людмила. Во время поездки они видели друг друга только через зеркало заднего вида, и она пристально смотрела на уз-кую полоску зеркала, ожидая мужниного взгляда. И он взглянул – спокойными, заботливыми, но слегка уставшими глазами.
– Всё в порядке, – успокоил жену Алексей.
Людмила изучающе всматривалась в зеркальную частичку его лица, но на неё опять взглянули все те же глаза, только теперь слегка улыбающиеся. Показалось. Зря дрогнуло женское сердце, но такое оно – всегда начеку.
В горах темнеет быстро. Алексей торопится, чтобы засветло проехать как можно большее расстояние. Машина будто чувствует желание хозяина и мгновенно реагирует на малейшее нажатие педали газа, стрелой пролетая зеркала гололёда и оставляя за собою завихрения позёмки. Заснеженная дорога, словно кокетничая, серпантинится, то опускаясь, то круто взмывая к вершине, и успокаивается, чернея выветренным, задубелым асфальтом на перевале, чтобы опять крутым виражом нырнуть в ущелье и скрыться, пугая и держа водителя в напряжении.
Детвора возится на заднем диване, донимая маму толкотнёй. Людмила развлекает их, как может, читает книжки, раскладывает мозаику и краем глаза посматривает на дорогу, на мелькающие селения.
Частые посёлки, заваленные снегом под крыши, стоят одиноко и кажутся безлюдными. Их вид нагоняет тоску. Только тянутся в небо ровные столбы дыма, значит обитатели сидят по домам, и под снегом, за крепкими стенами, в тепле, бьётся жизнь.
Ночь опустилась незаметно и сразу смешалась со снегом. Дети угомонились, притихли и заснули. Свет фар встречных автомобилей слепил, усиливаясь отблеском укатанного снега. Большегрузные фуры, пролетая мимо, обсыпали автомобиль снежными вихрями, залепляя лобовое стекло. На время в салоне воцарялась темнота. Дворники быстро счищали снег, свет встречных фар врывался, чтобы снова ос-лепить. Людмила всегда удивлялась, как муж видит в такие мгновения дорогу? Но Алексей вёл автомобиль уверенно, и она задремала.
Ближе к полуночи миновали последний перевал. Расступившиеся деревья открыли космическую черноту с рассыпанными звёздами. Верный признак крутого мороза. Млечный путь нависал параллельно вдруг выровнявшейся дороге и где-то вдали ложился на землю, сливаясь в горизонт с искрящейся огромной поляной электрических лампочек Львова.
Начинался последний, затяжной спуск в долину, последний отрезок пути до Львова по ровной заснеженной дороге. Остались позади опасные горные подъёмы и спуски, серпантин и обрывы.
Алексей откинулся в кресле, можно расслабиться.
– Слышь, Люд. Спишь? Скоро Львов.
– Дремлю. Быстрей бы уже, – отозвалась Людмила.
– Надо бы к отцу твоему заехать, – как можно мягче произнес Алексей.
Людмила не ответила. Муж часто заводил об этом разговор. Поначалу его настойчивость раздражала и злила её. Она не понимала, зачем ему это? Если ей уж точно ни к чему. Жила ведь она двадцать пять лет без отца. И ничего!
Шло время. Родилась первая дочка Марина. Потом Иришка появилась. И к предложениям мужа съездить к отцу Людмила начала относиться философски. Если и возражала, то только чтобы сохранить последовательность. В душе же что-то перевернулось и помягчело. Чаще всего разговор ни к чему не приводил. Алексей настаивал, но и сам не торопился с поездкой, всё-таки восемьсот с лишним километров. С двумя крохотными детьми не соберёшься в дальний путь вот так запросто. И поездка всё откладывалась.
Сейчас же это оказалось реальным, и Людмила загрустила. Ей было о чём подумать, но не думалось. Вот так просто – ни одной мысли, одна только тягучая, тяжёлая, удушливая грусть. И всё.
Алексей больше разговора не заводил, давая жене самой прийти к согласию. Остаток пути ехали молча, каждый боролся с обвалом мыслей.
Неоновые стрелки циферблата на приборной панели плавно от-мерили час. Львов заискрился, засуетился, замелькал за окном автомобиля. Предновогодний город готовился к встрече нового тысячелетия. Ущелья Карпат сменились ущельями узких львовских улиц. И всё это Карпаты, живописнейшая Западная Украина.
* * *
Если забором не удивишь, то частокол в наше время – крепостная экзотика. И видеть его в одном из стариннейших городов Европы уже в диковинку.
Николай, или как его звали посельчане – Колька, «по стеночке» добирался домой в умат пьяный. На прошлой неделе ему исполнилось пятьдесят. Окружение и круглая дата обязывали праздновать до пике. Пике затягивалось.
До своего дома, огороженного сталистой сеткой, оставалось пройти вот этот соседский частокол. «У нас тоже такой был…ик, – икота, то ли от алкоголя, то ли от пробирающей ночной прохлады не давала Кольке сосредоточиться. – Зачем отец поменял на сетку? Ик! Надо же! Доживаем целое тысячелетие! Ик! – он посмотрел на растопыренные пальцы и попытался, загибая их, посчитать, сколько же лет осталось до конца тысячелетия, но не получилось. Пальцы никак не хотели подчиниться счёту в уме, и Колька бросил непосильный труд. – Какая разница? Ик! Зачем на сетку поменяли? Так неудобно! – Он медленно склонился, держась за частокол, захватил пучок травы, от-правил его в рот. Пожевал, собирая влагу во рту для борьбы с икотой. Едва ступая, закачался, балансируя в такт жеванию, и остановился, вдруг чему-то удивившись. – Ик! Тьфу, гадость! Обязательно полынь попадётся. – Ослабевшей рукою обтёр рот. Стряхивал, стряхивал по-жёванные остатки и всё-таки вычистил ладонь о брюки. – До калитки доползешь, свалишься за забором и спишь себе, никто не видит. А сейчас что? Весь двор через эту проклятую сетку видно, все соседи пялятся. – Николай стоял, покачиваясь, но колени дрогнули, подкосились, голова дёрнулась и привалилась щекой к кольям. Глаза смогли посмотреть вдоль забора. – Ну, и когда эта сетка проклятая начнется?» Дрожа всем телом, наконец, смог выровнять непослушные колени, и земля на мгновение остановилась, позволяя человеку передвигаться.
Пальцы то и дело застревали в хитросплетении свежесрубленного частокола, сплошь и рядом испещрённого белыми, до древесины, затёсинами, отдающими прохладной свежестью недавней жизни. Попадались колья и от старой изгороди – чёрные, кора с них давно слезла, и шершавые, с трещинами. Поверхность погубленной древесины охотнее возвращала тепло солнечного дня.
Колька остановился, повёл ошалелым взглядом, вцепившись в изгородь, – одну руку холодило, а другую согревало. Изгородь зеброй – старыми и новыми кольями – троилась, разлетаясь в разные стороны, и забегала за спину, словно окружая. Колька повернул голову вслед убегающей изгороди, она китайским болванчиком качнулась и вернулась на место. Собрался было идти, вяло потянул руку, но она прочно сидела между двумя молодыми стволами. «Застрял!» Поднял голову, разглядывая гребень забора. Небо закружилось, изгородь по-тянулась, разноголосо заскрипела, но не упала. Сама устояла и удержала хилую, выпаренную алкоголем фигурку человека: «Нет, не достану… не получится через верх». Голова мотнулась и рухнула на грудь. Колька медленно опустился на колени, двигая руку по щели вниз, ища, где можно высвободиться. Не найдя, потянул с силой, на которую были способны его проспиртованные мышцы. А когда не получилось, ткнулся головой в изгородь и тихо заплакал, подрагивая щупленькими плечами. Заплакал тем сухим плачем, каким плачут многолетние пропойцы. Плакал, плакал, пока не уснул, завалившись набок, с застрявшими между кольев пальцами. Тупая боль на мгновение отрезвила Кольку, и он посмотрел, как мог, куда-то ввысь, своим беспомощным, страдальческим взглядом, словно умоляя о чём-то кого-то там, наверху, и забылся. Не осталось сил… Покинули…
Будут проходить соседи, только проверят – дышит? Устали все таскать пьяного Кольку домой. Ладно бы раз или редко, а так – каждый день. Даже старики-родители махнули рукою: «Ничего ему не станется. Отоспится – сам придёт». Обычно так всё и происходило. Колька трезвел на свежем воздухе и являлся домой.
Мало кто ходит по ночам. А если и идут, то больше пробежками, скоренько в тепло, в домашний уют. В такой кромешной темноте некогда разбираться, что там темнеет под забором. Да и будет ли видно... Ночь быстро укутала спящего Кольку и скрыла, зачернилась в своём коварстве…
* * *
Жил Колька один на белом свете – «ни дитя, ни кутя». Если бы не стареющие родители, никто и не знал бы, откуда он взялся в посёлке. Замкнутым был Колька и молчуном, слова не вытянешь – ни доброго, ни худого. После армии особенно. Кто-то, может, и сохранил в памяти Колькину свадьбу, всё-таки всем миром гуляли. Давно это было, ещё перед самой армией.
Призвали Кольку, и молодая жена пропала. Поговаривали, к родителям уехала и вернётся, когда Колька отслужит. Прошли положенные два года армии, а он не возвращался. Ни одного письма за всё время. Родители кому только не писали, но ответ был один – молчание. Вернулся Колька спустя ещё год – всё это время валялся по госпиталям. Как ни упрашивала мать рассказать, что же случилось с ним, не доняли материны слезы. И только красовался рубец через всю Колькину голову и заканчивался у лопатки. Мать взглянет на сыновью голову и уткнётся в платок, задыхаясь от слёз. В общем, Колька отслужил, а жена не вернулась. Все и забыли о ней. А Колька больше не женился – полюбил один раз и на всю жизнь. Так умел любить!
Время хороший лекарь. Любовная боль, разбавляемая хмелем, притупилась. Жил Колька один-одинёшенек. В отчий дом ходил, как в ночлежку. Целыми днями пропадал где-то. Ладно бы на работе. Но работа заканчивалась в пять вечера, а Колька являлся к полуночи. А в выходные где можно целыми днями пропадать? Бывало, мать не вы-держит и в сердцах скажет:
– Ну, что ты всё один да один маешься? Женился бы. Внуками бы порадовал. Живёшь как пустоцвет.
Колька даже не смотрел на мать, как будто и не с ним разговаривали.
– Ты слышишь меня? Никольша! – просительно спрашивала мать.
Колька поворачивался к матери, обнимал, целовал в голову и молча уходил из дому, чтобы вернуться, когда домашние уже спят. Надоели все эти разговоры!
* * *
Красив утренний Львов! Морозный воздух аж звенит!
– Мы во Львове, – Алексей пристально посмотрел на жену. – Люд!
– Слышу я, слышу, – отозвалась та, собирая детей.
– Надо бы зайти к отцу твоему.
– Что я ему скажу? Не вертись! – одёрнула дочку Людмила.
– Ой, мама, больно!
– Ты не вертись, и не будет больно. Волосы всё равно надо за-плести.
– Скажешь – здравствуй, – после короткой паузы продолжил Алексей.
– Только и всего-то, – задумчиво произнесла Людмила, глядя в окно. – Ради этого и ходить не стоит. – Вмиг её взгляд вспыхнул страстной уничтожающей злостью, какая бывает только у женщин.
– А тебе надо обязательно претензии предъявить?
– Много у меня к нему претензий, – жестко проговорила Людмила.
– Ты, что ли, замуж за него выходила? – хладнокровно парировал Алексей.
– Не надо было детей заводить, если жить не собирался! – Её глаза загорелись злым, бешеным огнём.
– Прекрати шариковщину разводить! – вспылил Алексей. – Претензии у неё, видите ли, за то, что жизнь ей дали! Родителей не выбирают. И прими его таким, какой он есть. Отказываясь от отца, ты повторяешь его ошибку, а значит, подтверждаешь его же правоту!
Людмила не ответила. Она отвернулась к стене и заплетала косы, не глядя, а слезы медленно сползали по щекам.
Алексей не нажимал и не торопил жену, но и не собирался отступать. Для себя он давно решил, что обязательно надо съездить к отцу Людмилы. Всё как-то не получалось, и вот представился удобный случай – проездом остановились с ночёвкой во Львове.
– Мне даже сказать ему нечего, – успокоившись, примирительно тихо заговорила Людмила. – Все эти годы я была ему не нужна. Да он, наверное, и не знает о моем существовании.
Алексей чувствовал всю тревогу, бурлящую в душе жены. Он прижал её к себе, а она говорила, чтобы решиться на самый важный, может быть, поступок в своей жизни. И он, её муж, должен поддержать её. Он не сомневается – это правильный поступок.
– Тем более, – тихо, почти шепотом, сказал он, – надо поехать и убедиться, что не нужна. А может, он сам скажет: чего приехала? Значит, двадцать семь лет не был нужен, а теперь вспомнила?
– Он, наверное, и не знает, что я есть на свете. Хотя мама писала, – Людмила замолчала, вспоминая. – Да писала. Мы даже ездили, когда мне было лет семь или восемь, но никого не оказалось дома, и мы уехали, ни с кем не повидавшись. Нет, не могу. Уедем отсюда.
– Но так нельзя! – вспылил Алексей. – Хороший или плохой – он твой отец! Убедись! Пусть он не захочет тебя видеть! Прогонит, наконец. Переживи, выстрадай свою правоту! Испей до капли свою судьбу!
– Ты думаешь, так будет легче?
– Если прогонит? – Он задумался и тяжело вздохнул. Знакомая до боли ситуация. – Не легче, – согласился Алексей, и ему стало не по себе оттого, что их могут выгнать и придётся пройти через странное унижение: – Горше! Но это будет твоё личное решение, а не чьё-то. В конце концов душу питает страдание, а не счастье.
– Мне страшно, – глаза Людмилы опять наполнились слезами, она их едва сдерживала, но они набухали и крупными каплинами, тихо, срывались вниз: – Я много раз представляла себе эту встречу и всегда боялась только одного… – Она замолчала, набираясь сил и делая глоток, и слезы обильным потоком слетели с её глаз.
– Чего же? – Алексей шептал, чтобы даже голосом не испугать, не потревожить, растеребленную рану души любимой.
– Понимаешь… Мы встретимся… – Людмила не выдержала и громко расплакалась.
– Ну-ну-ну, – заулыбался Алексей, сам едва сдерживая слёзы. – Хорошо, что встретитесь. Может, он приличный человек. Обрадуется внучкам. С дедом поздравим его. Потом, мы же не обязаны часто к нему ездить.
– Понимаешь… Вот встретимся… – Людмила сдержала новый приступ слёз. – Мне же надо будет как-то к нему обратиться? – Она смотрела на мужа и ждала ответа.
Алексея обескуражил вопрос жены. А ведь и правда! Что же, вот так просто, с бухты-барахты приехать и с порога: «Папа, здравствуй».
– Скажи просто: всем здравствуйте.
– Леша, кому всем?
– Он же не один живёт, – растерялся Алексей. – Сегодня выходной. Все дома. Отдыхают.
– У меня язык не повернется назвать его папой, – задумчиво сказала Людмила. И по её голосу чувствовалось, что это правда.
Алексей стоял, задумавшись. Оба молчали, думая каждый о своём.
– Заехать надо, в этом я не сомневаюсь. Сориентируемся по обстановке. Все! Все-все-все! Вперед! – Алексей быстро заходил по но-меру. – Положись на меня. Потом, наша детвора не даст всем скучать.
– А если он, здороваясь, кинется обниматься, целоваться, – не унималась Людмила.
– Почему ты решила, что кинется? – обескураженный вопросом жены Алексей резко остановился.
– Все родственники целуются при встрече.
– Ты ещё не видела человека, а уже придираешься к нему, – и Алексей решительно закончил: – Так, всё! Решено. Собирайся. Детвора! Едем к дедушке.
Вызвали такси и поехали. Детвора сидела смирно, словно чувствуя напряжение родителей. Алексей не на шутку волновался. И, чтобы отвлечься, болтал с водителем. Людмила молчала, уткнувшись в окно. Таксист быстро нашёл нужный адрес в поселковых трущобах Львова. Остановился у самой калитки, испугав писком тормозов всех собак в округе. Алексей расплатился с таксистом, и машина с зелёным огоньком и шашечками укатила, поднимая завихрении снега.
– Здравствуйте! – громко поздоровался Алексей с мужчиной, вышедшим из дому на лай собаки.
– Здравствуйте, – ответил тот, понимая, что гости приехали к ним, но, кажется, ошиблись. Он их не узнавал.
– Простите, – улыбнулся Алексей и протянул мужчине листок, – это ваш адрес?
Мужчина внимательно посмотрел в листок и, с недоверием глядя на незнакомца, кивнул.
– Да, наш. Наша фамилия. А кто именно вам нужен?
– Николай Васильевич.
– Вы кто ему будете? – после некоторой паузы и долгого изучающего взгляда спросил мужчина.
– Видите ли, – начал Алексей, – я муж его дочери. Это его дочь Людмила, а это наши дети, его, стало быть, внучки.
Мужчина вмиг изменился в лице и засуетился.
– Проходите, проходите, – от внезапно нахлынувшего волнения он никак не мог открыть калитку, пытаясь одновременно загнать собаку в будку и кого-то позвать из дому ещё. – Пошёл в будку! Выйдите кто-нибудь! Помогите! Это к нам! Проходите. Я брат Николая Васильевича, – пропуская гостей, представился мужчина и протянул Алексею руку: – Жора. То есть Георгий. Значит Васильевич.
Из дому вышел старик и с непонимающим видом рассматривал незнакомое семейство. Детвора путалась у ног родителей, стесняясь и мешая всем двигаться.
– Папа, – возбужденно кричал Георгий Васильевич, суетясь. – Это Колькина дочка приехала. Это наш дед, – указал он на отца, тут же представляя его: – Василий Савельевич.
– Нинкина, что ли? – разглядывая гостей, переспросил сына Василий Савельевич.
Георгий Васильевич от неожиданного вопроса замер. Он уже давно забыл, как звали жену брата.
– Ну да, – вспомнив, что не было других жен у брата, быстро сориентировался он. – Проходите в дом. Мама! Колькина дочка приехала с семьей! Проходите. Не стесняйтесь, – суетился Георгий Васильевич, – она у нас уже шестой год не встает. Проходите в комнату.
Так, толкаясь с юлящими детьми, Алексей и Людмила вошли в просторную комнату. У стены стояла широкая кровать. На кровати – уже успела встать – сидела приличная старуха, со всех сторон обложенная подушками. Она слышала шум на улице. Слышала разговор и уже встречала гостей с нахлынувшим и растущим волнением. Вошедший следом Георгий Васильевич представил:
– Это наша бабушка – Ульяна Ивановна.
– Можно просто баба Ульяна, – красиво улыбнулась Ульяна Ивановна. – А ты значит Люда, Колькина дочка? – неожиданно обратилась она к Людмиле, и та растерялась. Такой дочкой её никогда ещё не называли. Людмила улыбнулась и неуверенно кивнула, одним движением и подтверждая сказанное, и приветствуя.
– Представляй семью, дочка, – звонким баском командовала Ульяна Ивановна и, не дожидаясь, сама вызывала к знакомству. – Вы, стало быть, муж?
– Здравствуйте, Ульяна Ивановна. Алексей, – представился Алексей, подходя к постели с протянутыми руками, словно они были старыми знакомыми, давно не виделись, и вот выдался случай. Ульяна Ивановна тоже протянула обе руки и так, держась и улыбаясь, они рассматривали некоторое время друг друга, в молчаливом знакомстве.
– А это внучки? – насмотревшись на мужа Людмилы и отстраняя его, но не отпуская руки, обратилась Ульяна Ивановна к детям. – Ну, покажитесь! Какие вы красавицы!
Девочки, стесняясь, прятались в полах маминого пальто, выглядывая на незнакомую старуху, которая ко всему прочему как-то странно восседала на кровати и даже не соизволила встать им навстречу.
Быстро собрали на стол. Дети занимали всех. В заботе о них все быстро сошлись в разговоре. Говорили обо всём сразу, как давно знакомые, но никогда не видевшиеся родственники. О Людмилином отце речь никак не заходила. Алексей переглядывался с женою, но тоже не решался спросить первым.
Наконец принесли семейный альбом, и Ульяна Ивановна принялась рассказывать о людях на снимках. Алексей слушал внимательно и с нетерпением ждал заветного снимка с отцом Людмилы, а он всё не появлялся.
Детвора совсем освоилась и гоняла по всему дому. Успокоилась и Людмила. Всё складывалось благополучно. Могли и выгнать с порога. Но не выгнали, а приняли хорошо. Не выгнали, а значит, всё в порядке. И потом, это ни к чему никого не обязывало.
– А это наш Коленька в школе, – вдруг сказала Ульяна Ивановна.
Алексея словно подкинуло, и он тут же выпалил:
– А, кстати, где он? – Подбежали запыхавшиеся девочки, и Алексей, чтобы спрятать смущение, обратился к ним с улыбкой: – Почему мы не видим нашего деда, детвора? А ну, идите к дедушке Жоре и спросите, где дед Коля?
Дети с шумом, галдя, выбежали из комнаты. Алексей посмотрел на Ульяну Ивановну. Она не отводила взгляда от Алексея, потом медленно перевела его на Людмилу, совершенно не мигая. Откуда-то из груди, из самого материнского сердца, у неё тихо вырвалось:
– А вы что, не знаете?
– Что – не знаете? – силой воли успокаивая возбуждение, предчувствуя что-то неладное, переспросил Алексей.
– Его с нами уже три года как нет, – старуха-мать взялась расправлять складки покрывала, которым были накрыты её ноги. И только едва заметная дрожь в пальцах выдавала её волнение. Она боролась с комком в горле, чтобы не разрыдаться. И поборола, потому что через мгновение на гостей она смотрела светлым взглядом. И только застрявшие у краёв глаз одинокие слезинки своим блеском выдавали её тайну.
– Как – нет? – Алексей медленно опустился на стул. Глупый вопрос, но о чём можно спросить, когда тебя и самого пронизала иглами насквозь ужасающая догадка?
– Он умер.
Все увидели на лице старухи холодную улыбку.
– Странно… – протянула Людмила.
– Ничего, дочка, – вздохнув с облегчением, успокаивающе по-гладила внучку по спине Ульяна Ивановна. Её жест красноречиво говорил, что ради этой встречи она жила все эти годы и прожила бы ещё столько же. Сын не смог. Она дожила за сына.
– Странно, что человек умер… – как-то неопределённо продолжила Людмила, заглядывая куда-то далеко, через годы, назад. – Был счастлив, и умер, не зная, что он был счастлив.
