До меня доносился монастырский колокольный перезвон, разбегающийся по ближайшим полям и зовущий к вечерне. Но идти я не торопился. «Полежу немного, ничего страшного», – пробормотал я про себя и улегся на зеленую траву. Надо мной, среди синевы, проплывали белые пятна. Для меня это были лишь пятна, а какую они имели форму, додумывал сам. В своё время я очень сильно благодарил Бога, что он оставил мне возможность хотя бы видеть цвета, а для создания образа есть руки, и теперь я знаю, что зеленая перина имеет форму треугольника, листья овальны или непонятно какие, а вот облака… Какие они? Я протянул руки к небу, и мне показалось, что до-тронулся до них, пощупал их, пытаясь определить, какие они. Мне показалось… Внизу, за поляной, на которой я лежал, журчала речка. Её голубые косы были сдавлены серыми заколками, которые вторгались в голубизну, нарушая её игривый поток. Казалось, что её берега из-за их серости также созданы человеком, как и наш монастырь, который серой глыбой стоял среди изумрудно-рубиновой долины.
Закрыв глаза и заложив руки за голову, я старался услышать каждый звук поляны: стрёкот куда-то вечно спешащих кузнечиков, неторопливое порхание бабочек с цветка на цветок, жужжание медоносов и легкое дуновение ветерка, поглаживание которого создавало спокойствие и навевало дремоту. Вечернее багряное солнце светило неописуемо ярко и шептало убаюкивающим голосом: «Закрывай глаза, закрывай глаза, закрывай глаза. Засыпай, засыпай, засыпай». Сколько раз я казнил себя за слабость, сколько раз я говорил себе, что не поддамся этим уговорам, но всё было тщетно.
Буквально через десять минут я проснулся в поту. Опять этот сон, который мучает меня уже не один год и снится только днем. Поначалу это был лучик света в темном царстве, но сейчас я его боюсь. Он возвращает меня назад, он не дает мне жить, он мучает меня! Каждый раз я вижу одно и то же. Сначала это была общая картина, а со временем я стал выделять в нем детали.
Где-то вдалеке я слышу двух разговаривающих людей:
– Что, совсем плохо?
– Не совсем, конечно, но шансов на выживание – 50 на 50.
Дальше идут всхлипы.
– Но вы же говорили что-то про операцию.
– Поймите же вы, операция в данном случае не выход. Очень низкий процент положительного исхода. Ваш сын очень слаб.
– А вы предлагаете, чтобы он пролежал всю жизнь как амёба? У него же семья, дети!
– Я… я не знаю.
– Всё вы знаете, вы сами родитель. Я люблю сына и худшего ему не пожелаю. Он всегда был против того, чтобы, извините, конечно, ходить под себя. Операция, и всё! А как она пройдет – воля Божья. Мы все будем молиться.
И опять рыдания.
– Но вы же понимаете, что даже в случае положительного исхода операции осложнения не исключены. Он будет не таким, как раньше.
– Всё равно лучше, чем сейчас.
– Мне нужно согласие близких: жены…
– Какое ещё вам нужно согласие, – перебил женский плачущий голос, – я мать и говорю – операция!
Все затихло. Слышно было, что кто-то где-то ходит, скрип полов, сопровождающийся звоном то ли стекла, то ли чего-то металлического. В окно светило яркое солнце. Весна. Это я понял по капели и сосулькам. Меня окружали белые стены, какой-то экран и девушка в халате, которая после того, как я открыл глаза, соскочила и нажала какую-то кнопку на стене, закричав: «Пациент пришел в сознание». Все я это видел боковым зрением, ни повернуть голову, ни пошевелить какой-либо частью тела не получалось.
Я удивленным взглядом смотрел на двух мужчин в белом, на женщину в годах, которая плакала и старалась погладить меня, на молодую женщину в слезах, которая что-то бормотала, склоняясь к моей щеке, на двух малышей, стоящих по обе стороны кровати и держащих меня за руки, на поседевшего ссутулившегося мужчину с глазами, покрытыми прозрачной поволокой, молчаливо стоящего у меня в ногах. Кто все они? Кто? И тут я весь сжался, мне стало страшно, страшно от вопросов. Кто я? Где я? Что вообще происходит? Зачем я здесь?
На этом сон мой обрывается. Больше я не вижу ничего.
Краски, краски и силуэты. Расчудесные силуэты, смешение красок, плавные переходы чего-то одного в другой, их переливы. Как красив мир силуэтов! Из этих красок я рисую себе такую панораму, какую захочу, как представляю тот или иной предмет, какое дарю ей настроение, с чем её сопоставляю и кому хочу преподнести. Как прекрасен мир красок!
Я сидел на траве и слушал затихающую мелодию колоколов, которая наплывами проникала в самое сердце. Голубизна неба уже покрывалась оранжевой пеленой, облака смотрелись как белые горошины небесного вечернего платья, или как небольшое жемчужное колье на коже загоревшей девушки. Мне много рассказывали о прошлом: о том, кто я, кто эта заплаканная женщина в возрасте и седой мужчина из сна, кто молодая женщина, которая каждый день обнимает меня, кто эти два веселых человечка, которые с криком «Ура, папа!» наперегонки бросаются ко мне и повисают у меня на руках. Мне рассказали всё. Я чувствовал и чувствую их теплоту, только вот сам почему-то обогреть не могу. На постоянный вопрос о самочувствии я уже устал отвечать и стал просто кивать головой, и мы друг друга понимаем. Я до сих пор так и не осознал до конца, что изменило мою жизнь, тот несчастный случай или всё–таки один из теплых вечеров, когда я с отцом сидел на скамейке во дворе и наслаждался погодой. Мы раз-говаривали ни о чем, общие темы, и тут он спросил: «Как твоя душа, сынок?» Я не знал что ответить, мне было неизвестно, о чём он говорит. А уже вечером случайно услышал разговор:
– Не плачь, мать, не плачь.
– Ну как так, ну как так!
– Он живой, и это главное.
– Нет, нет, это тело выжило, а душа умерла. Это не наш сын, он умер. Это, это…– и дальше громкие слезы.
На ещё недавно оранжевом небе уже начинали появляться серые мазки, которые наводили тоску и заставляли сердце волноваться. Волноваться, потому что скоро придет темнота, несущая с собой не-известность. И даже яркая летняя луна не будет спасением. Колокола затихли, все в округе погрузилось в тишину, и только было слышно, как внизу плещется и веселится молоденькая речка, нарушая своим игривым смехом спускающееся с небес спокойствие.
Я задумался, я заслушался. Неожиданно для меня появился чело-век в тёмном. Это был инок из монастыря. Он присел рядышком. Мы оба молча смотрели на речку, которая под руками заката уже приобрела сине-зеленый цвет.
– Мы тебя потеряли, скоро вечерняя трапеза.
– Так ты за мной. Лето заканчивается, скоро…
– Ты всё-таки нас покинешь.
Мы замолчали, вслушиваясь в тишину. Уже совсем не был слышен стрёкот кузнечиков, над нами закружили ночные мотыльки.
– Я вижу, ты печален, – почти шепотом проговорил монах.
– А ты думаешь, каково малышу, когда его отрывают от материнского молока? Нам пора, пора, брат. Дай мне руку, а то серость стен обители растворилась в темноте.
Мозолистая, крепкая рука монаха сжала мою, и мы направились в дом. Где-то вдалеке тишину разорвало глухое уханье совы и полное страдания одинокое завывание волка.
