Элла ехала домой. Смеркалось. Густой, всепроникающий туман стелился по городу. Машин почти не было видно. Только фары, фары… И гудки, предостерегающие о возможном столкновении. Путь был недалекий, привычный, по Бруклинским улицам. У Эллы тряслись руки, удары сердца пульсировали в висках, ей было трудно дышать. Она вцепилась в руль. «Вот сейчас разобьюсь, и все сразу разрешится. Уйдёт страх. И мгновенная смерть будет избавлением от того страшного, неминуемого конца, который предсказал этот старик», – думала Элла. Она мысленно перебирала в памяти все, что говорил гаитянин. Особенно его последние слова:
– Все будет, как ты просила, чёрный петух сдох. Судьба принцессы сложится удачно. Но тебя ждет расплата за грех. Такое, такое… И тут уже я бессилен тебе помочь. И никто, слышишь, никто тебе не поможет. Ты согласна?
– Да, я на все согласна, – прошептала Элла.
* * *
Стояло лето 1979 года. Они только недавно приехали в Америку. Две семьи новых иммигрантов: Берманы – из Минска, Школьниковы – из Ленинграда. Молодые женщины познакомились на детской площадке. Вернее, сначала познакомились их дети – хорошенькие пяти-летние девчушки. Играли в песочнице, заговорили по-русски и сразу подружились. Тогда в Бруклине русскоговорящих ещё было не так много. Всюду слышалась непонятная пока детям английская речь. А тут вдруг речь своя, родная, как говорили дома папа с мамой.
– Меня зовут Маша. Я и-м-м-м-игрантка, – сказала c важностью девочка со светлыми кудряшками, дочка Ольги Школьниковой, про-износя, спотыкаясь, это трудное слово аж с тремя звуками «М». – А ты?
– А меня зовут Таня. Я тоже иммиг-р-р-р-антка, – ответила гордо рыженькая девочка, дочка Эллы Берман, произнося, запинаясь, это трудное слово, аж с тремя звуками «Р», который она только-только научилась правильно выговаривать.
С тех пор девочки стали неразлучны. Оказалось, что они даже жили по соседству. Они поступили в один и тот же подготовительный класс и попросили учительницу, добрую миссис Уильямс, посадить их рядом. Мамы тоже подружились, но встречались реже, чем девочки. Чаще перезванивались, так как обе были заняты внедрением своих семей в американскую жизнь. А этот процесс требовал полной отдачи.
Ольгин муж Миша днем работал в car service, а вечерами и ночами готовился к экзамену на должность инженера-электрика при муниципалитете. Ольга поступила в Бруклин-колледж. Ей нужны были дополнительные кредиты, чтобы в будущем преподавать в школе ESL (английский как второй язык) детям новоприезжих. Миша с Олей были одногодки, любили друг друга ещё со школы, рано поженились и, несмотря на тяготы эмиграции, сумели сохранить не только теплоту отношений, но даже свежесть чувств. Никогда не повышали друг на друга голоса, ходили по улицам, держась за руки, как молодожены, не стесняясь окружающих. Это был редкостный дар, исключение из правил отношений, которые складываются после десятка лет супружеской жизни. Многие откровенно или в тайне завидовали Школьниковым. Особенно те, чьи семьи эмиграция согнула или сломала.
Семья Берманов держалась на волоске. Элла поступила на компьютерные курсы и с утра до вечера долбила азы программирования. Они сидели на пособии welfare. Эллин муж Веня, в прошлом дантист с лихим заработком, был старше её на десять лет. Ему трудно давался английский язык. В Америке он растерялся, не знал, чем ему заняться, чтобы содержать семью, и вымещал свою неудовлетворенность на жене, которую как-то болезненно, с вывертами, любил. Ревновал Эллу к мужчинам, женщинам, соседям, телеграфным столбам и телефонным разговорам и часто выражал свою подозрительность в форме безобразных окриков и оскорблений. «Шлюха, дрянь! Причесалась, губки накрасила. Куда собралась? Говори!», – раздавался его громкий, на весь этаж, голос. Иногда дело доходило до рукоприкладства, и бедная Элла прежде, чем выйти на люди, прятала следы бешеного мужниного нрава (синяки и отёки) под мейкапом и румянами.
Маша росла в спокойной обстановке любви, мира и согласия, а Таня – была свидетельницей буйного отцовского гнева и закрывала уши руками, чтобы только не слышать грубый папин голос. Она убегала к Школьниковым или к другим соседям, иногда – просто на улицу или даже пряталась в шкафу. Отец девочку никогда пальцем не трогал, но ей все равно было страшно. И маму жалко.
– Господи! Когда твой хам Венька, наконец, утихомирится и возьмет себя в руки? – спрашивала Ольга Эллу, заметив на лице подруги очередной припудренный кровоподтек.
– Никогда! Вот такой урод уродился. Десять лет уже мучаюсь. Зачем, сама не знаю. Там в Минске это ещё было терпимо, а здесь он совсем распоясался.
– Ну, значит, хватит мучиться. Пошли его к черту. Разведись, в конце концов. Ты же ещё молодая, красивая. Выучишься на программиста, будешь деньги хорошие зарабатывать. Найдешь себе достойного бойфренда. Да и Танечка перестанет бояться. Чем такой папашка, лучше совсем никакого, – уговаривала Люся Эллу.
– Знаешь, я однажды его чуть не прикончила.
– Да ты что!
– Да, да! Так получилось. Пришла я домой с курсов в одиннадцать вечера, голодная, усталая, жуть. А мой муженек-бездельник – нет, чтобы ужин жене приготовить. Смотрю: лежит себе на кровати, скотина этакая, прямо в одежде и в ботинках. Пьяный в дупель и храпит на всю квартиру. Меня вдруг обуяла такая бешеная злоба. Накатило. Схватила я маленький кухонный топорик для рубки мяса и хотела Веньку этим топориком прикончить. Не веришь? А ты поверь. Стою я над ним с топором, замахнулась – и тут вдруг телефон зазвонил. Я, само собой, отложила топор и сняла трубку. Вдруг что-то важное? Оказалось – ошиблись номером. Меня, словно холодной водой окатили, пришла я в себя и отнесла топорик на место в кухню. Видно, Бог меня и Веньку спас от убийства. Никому об этом не говорила. Тебе первой рассказываю.
– Ну, кошмар, Элка! Чем в таком аду жить, лучше уж развестись. И как можно скорее. А вдруг следующий раз, когда схватишься за топорик, телефон не зазвонит? И что тогда? Ты убьешь Веньку и сядешь в тюрьму лет на двадцать? Если ты о себе не думаешь, хоть о Танечке подумай. С кем ты её оставишь? Отправишь в Минск к маме?
– Следующего раза не будет. Я научилась себя контролировать. Вот ты говоришь, развестись. Легко сказать. Ну, подам я на развод. Ведь Венька добровольно ничего не подпишет. И будет этот процесс тянуться месяцами, а то и годами. И как мы с мужем разъедемся? Он же из дома не уйдет. Мне придется вместе с Танюшкой жить в приюте для бедных женщин, которые спасаются от своих мужиков. С испанками и чёрными. Нет, тебе этого не понять, подруга… Так что не давай ты мне бесплатных советов.
Несмотря на страшное признание, Элла продолжала жить с Веней. Она смирилась и перестала жаловаться на мужа, да и он слегка успокоился, притих, так как в конце концов устроился на работу в лабораторию зубным техником по изготовлению коронок, мостов и вставных челюстей. В общем, иммигрантская жизнь потекла своим чередом. Правда, Танечка росла девочкой нервной, впечатлительной и легко возбудимой. Видно, отложились в её детском сознании отвратительные сцены отцовского буйства, когда она в слезах убегала из дому или пряталась в шкаф.
Учились Маша и Таня в школе хорошо. Обе были отличницами. Только Маша все схватывала на лету и не прилагала к занятиям больших усилий, а Таня брала предметы усидчивостью и прилежанием. Когда у Берманов и Школьниковых появились лишние деньги, решили учить девочек игре на фортепьяно. И снова Маше музыка давалась легко, как бы играючи, а Тане, чтобы выучить какую-нибудь несложную вещицу, приходилось разбирать ноты и практиковаться часами.
Учительница музыки не могла удержаться и постоянно нахваливала Машу и ставила её в пример Тане. Какая, мол, Маша талантливая, и как она прекрасно играет! Это было не педагогично и подтачивало не только детскую дружбу, но и материнскую. В итоге Тане пришлось бросить уроки музыки, так как все равно толку от этих уроков особого не было – сплошной напряг и нервное расстройство. А Маша успешно музицировала и даже выступала в красивом новом платье на школьных концертах.
Несмотря на некоторые проблемы, девочки продолжали дружить, но, когда в High School они обе влюбились в одного и того же мальчика, а он выбрал Машу, они по-крупному рассорились и несколько месяцев не разговаривали.
Таня рассказала про свою «беду» маме, и Элла впервые за долгие годы дружбы с Ольгой обиделась на судьбу и обозлилась на подругу. «Ей всё, а мне ничего. У неё и муж любимый и любящий, и дочка способная, удачливая. А у меня что? Сумасшедший Венька и нервная бесталанная дочка. Это несправедливо. Так дальше продолжаться не может. Надо что-то делать…», – с горечью думала Элла, но что надо делать, как исправить ситуацию, она пока не знала.
Потом Маша и Таня помирились. Машин бой-френд оказался не-надёжным искателем приключений, и она не захотела с ним больше встречаться. Этот разрыв сразу склеил старую дружбу с Таней. Маша первая позвонила Тане, попросила у неё прощения за то, что раньше променяла её на никчемного бой-френда. Таня вроде бы оттаяла… Но это уже была не та Таня, которую Маша знала и любила с детства. У Тани начались необъяснимые перепады в настроении: то беспричинная экзальтация, когда жизнь рисовалась в слишком радостных, розовых тонах, и она чересчур громко и натужно хохотала. То наступала полоса черной злобы и депрессии, когда она начинала ненавидеть всех окружающих, огрызалась, дерзила учителям, подругам и родителям.
– Танька, что с тобой? Ты какая-то странная. Может, сходишь к психологу, выложишь ему свои проблемы? – советовала подруге Маша.
– Какие проблемы? О чем ты говоришь? Мне никакие шринки не нужны. Оставь меня в покое. Не лезь не в своё дело, – огрызнулась Таня.
– Как знаешь, – отвечала Маша. – Только мне стало очень трудно с тобой общаться. В тебя словно бес вселяется.
– Может, и вселяется. Ха-ха-ха! А тебе страшно? Подумаешь, на-пугала… Не хочешь со мной общаться, не общайся. Плакать не стану. Ты мне уже давно надоела своими успехами, – нагрубила подруге Таня. И они окончательно рассорились.
Таня понимала, что с ней происходит что-то странное. Она часто не могла сосредоточиться, мысли прыгали с предмета на предмет, и, когда такое накатывало, она никак не могла завершить ни одной мысли, ни одного действия. Как будто что-то блокировало мысли-тельный процесс, а потом в её голове раздавались злобные, ехидные голоса. Они смеялись над ней и называли её неудачницей. Нещадно болела голова. Таня стала плохо спать. Запустила учебу. Элла почти насильно потащила дочь к психологу. Психолог беседовал с Таней раз в неделю, она раскрывала перед ним свои проблемы и страхи, и ей на какое-то время становилось немного легче. Но вскоре сеансы с психологом перестали помогать. Пришлось пойти к психиатру, который сказал, что случай сложный и запущенный, что он не может так просто поставить диагноз и налепить на девочку ярлык. Хорошо бы Таню положить в психиатрическую лечебницу на обследование и только тогда назначить лечение.
– Нет! В сумасшедший дом я её не отдам! – отрезала Элла и по-ставила точку на официальной психиатрии. «Есть же какие-то нетрадиционные способы лечения. Надо найти гомеопата, знахаря, шамана, колдуна, наконец», – думала она.
Насколько Элла не любила своего мужа, настолько она обожала дочь, и готова была ради неё на все, даже продать душу дьяволу, если только это исцелит Танечку. Правда, в дьявола и дьявольщину она не верила… пока.
Разочаровавшись в американской психиатрии и помощи психологов, Элла полезла в Интернет и погрузилась в чтение разных сайтов и объявлений от целителей, магов и волшебников, которые обещали избавить от сглаза, порчи, родового проклятия и всех душевных и физических недугов. Одно объявление больше других привлекло её внимание. «Старейший целитель и маг из Гаити поможет решить все ваши проблемы».
«Это – то, что надо. Гаити, Вуду. Я знаю: они не лгут, они действительно всемогущи», – подумала Элла и позвонила по указанному телефону. Трубку сняла женщина, она говорила по-английски с резким гаитянски-креольским акцентом. Элла изложила свою проблему.
– Привозите девочку или фотографию. Лучше несколько фотографий. Старый Жиль вам поможет, – сказала женщина и назначила время приема.
Элла никому ничего не сказала о своих планах. «Таня со мной всё равно никуда не поедет. Значит, надо везти фотографии». Она порылась в семейных альбомах и выбрала три снимка. На одном была изображена Танечка в детстве: здоровая, улыбающаяся, радующаяся жизни. На другой, недавней фотографии, у Тани был потерянный взгляд и полуулыбка, скорее, жалкая попытка улыбнуться. На третьей, старой фотографии Таня была заснята вместе с Машей, на Машином дне рождения. Девочки сидели на диване, обнявшись, и радовались празднику, дружбе, жизни. «Эту тоже возьму, на всякий случай. Пусть у него будет выбор», – решила Элла, села в машину и поехала в гаитянский район Бруклина.
Она запарковала машину на Church Avenue и пошла искать нужный адрес. Неприятно и даже боязно было плестись по улицам черного гетто. Элла чувствовала себя воистину белой вороной.
Наконец, она нашла номер дома, в котором жил старый колдун. Дом был четырехэтажный, грязный, без лифта. Элла нерешительно позвонила в дверь. Ей открыла женщина средних лет в полосатом балахоне, с ярким тюрбаном на голове и огромными серьгами в ушах.
– Проходи вон туда, не бойся. Старый Жиль ждет тебя, – вежливо, но без улыбки сказала женщина в тюрбане.
Элла вошла в полутемную комнату, стены которой были увешаны чучелами убитых животных и какими-то странными символами. В центре комнаты в глубоком кресле перед маленьким столиком с горящими свечами сидел древний старик. Над ним висело чучело обезглавленного черного петуха. «Старику, наверное, не меньше ста лет», – подумала Элла, сказала «здравствуйте» и села напротив. У неё было ощущение абсолютной нереальности происходящего, как будто она перешагнула заветную, запретную черту и очутилась в зазеркалье. «Если он при мне будет потрошить петуха, меня вырвет. Надо бежать отсюда!» – в ужасе подумала она, но не могла сдвинуться с места, как будто её привязали к стулу.
– Пришла, так сиди, не дергайся. Чего испугалась? Давай, показывай фотографии, – сразу приступил к делу гаитянин.
Элла с трудом открыла сумочку (замочек никак не поддавался) и трясущейся рукой протянула колдуну три фотоснимка, которые принесла с собой.
Старик долго и внимательно смотрел на снимки, что-то бормотал про себя: то ли богам своим молился, то ли духов призывал. Потом многозначительно изрек:
– Если ты хочешь, чтобы эта больная девочка выздоровела, вон та, здоровая, девочка должна заболеть. Это грех, но иначе больная не поправится. Грех будет на тебе. Страшный грех. Я только посредник духов.
– А нельзя, чтобы больная выздоровела, а здоровая осталась здоровой? – прошептала Элла.
– Нельзя. Болезнь души просто так не уйдет. Ей нужно другое тело. Оставь фотографии мне. Приходи через три дня. Согласна?
– Согласна. Ведь у меня нет другого выхода.
– Другой выход есть. Ничего не делать. Может, ей через двадцать лет, если она доживет, станет лучше.
– Я не могу ждать двадцать лет! Я хочу сейчас, – закричала Элла. – Сделайте что-нибудь как можно скорее!
– Не кричи! Оставь фотографии и иди домой! Приходи через три дня, – повторил старик и указал Элле рукой на дверь. Видно было, что он устал и говорил через силу.
– Спасибо! – прошептала Элла.
– Не ведаешь, за что благодаришь, иди уже, женщина!
Элла не знала, как полагается уходить от колдуна. Она боялась повернуться к нему спиной, боялась сделать неверное движение и на-чала нелепо пятиться назад, пока не наткнулась на дверь. Потом к ней снова подошла женщина в тюрбане и назвала денежную сумму. Сумма оказалась больше, чем они договаривались по телефону. Но Элле было все равно. Она отдала все, что у неё было в кошельке, и уже готова была снять с пальца дорогое кольцо и сунуть его гаитянке как часть оплаты, но та от кольца брезгливо отказалась.
– Кольцо оставь себе. На нем – печать твоей души. Остальные деньги принесешь через три дня, – велела женщина.
* * *
С Машей стало происходить что-то странное. Она вдруг разом потускнела и пожухла, словно высохший осенний лист. Ушла в себя, не хотела ни с кем говорить и почти ничего не ела. Большую часть времени она лежала на кровати или сидела на стуле, уставившись в пустоту. Когда Оля и Миша спрашивали её, что произошло, Маша только смотрела на них беспомощным взглядом, мол, я сама не понимаю, и опускала глаза. Пригласили на дом известного психиатра, который после наблюдения за Машей и безуспешных попыток достучаться до её разума, почесал затылок и, в конце концов, изрек:
– Это весьма необычный случай. Признаки аутизма, как правило, проявляются в раннем детстве. А тут взрослая восемнадцатилетняя девушка. Может быть, это посттравматический синдром? Надо понаблюдать больную. Я, конечно, могу приходить на дом, но лучше положить девушку в стационар. Например, в клинику в Балтиморе.
Ольга день и ночь плакала, не могла ни работать, ни спать. Миша как-то сразу постарел, ссутулился, все ходил из угла в угол по комнате, не в состоянии принять решение, что делать с дочерью.
Неожиданно, после нескольких лет молчания, Школьниковым позвонила Таня. Машу к телефону не позвали, сказали, что она уехала в колледж, в другой город. Таня говорила странно нормально, совсем как в былые годы.
– А в каком Маша колледже? Можно я ей напишу?
– Маша сильно загружена учёбой. Она сама тебе напишет, – пробормотала Ольга и тут же сменила тему:
– А как мама? Мы с ней сто лет не разговаривали.
– Заболела мамочка. Она лежит в больнице в Манхэттене… в онкологии. Просила вас её навестить. Очень просила. Она сказала, что это важно!
– Хорошо! Я завтра к ней приеду, – пообещала Ольга и записала координаты больницы.
* * *
В палате на стульях около кровати больной сидели, опустив головы, Веня с Таней. Когда Ольга вошла, Элла открыла глаза, словно почувствовала её приход. Её было трудно узнать. Сорокапятилетняя женщина выглядела старухой. Седые, непрокрашенные волосы пучками вылезали из-под косынки: безобразный след химиотерапии. Исхудавшее лицо покрылось морщинками и пожелтело.
– Выйдите на пять минут. Мне надо поговорить с Ольгой, – по-просила она мужа и дочь. А ты, Олечка, садись на кровать, вот сюда. Как хорошо, что ты пришла. Я не хочу тебе ничего объяснять. Это долго… Просто прости меня, если можешь. Хотя такое простить нельзя.
– Да за что я должна тебя простить? О чем ты?
– Неважно. За все… Но я хочу, чтобы ты знала. Это не по злобе и не от зависти, а от любви и безысходности. Я так люблю, любила мою Танечку! Вот адрес и телефон старого колдуна-гаитянина в Бруклине. Он ещё жив. Я проверяла, звонила. Поезжай к нему, покажи эти фотографии и попроси вылечить Машу, – Элла протянула Ольге клочок бумаги и конверт со снимками.
– Какой колдун? Ты бредишь. Я к колдунам не хожу. И откуда ты знаешь, что Маша заболела? Я никому ничего не рассказывала.
– Просто знаю. Не спрашивай. Заклинаю тебя: пойди к колдуну. Попроси его: пусть нашлет Машину болезнь порчей на меня. Я ведь все равно умираю. Мне недолго осталось. И еще… скажи ему, что я уже… почти искупила свой грех. Сил больше нет говорить. Все! Я хочу остаться одна. Прощай!
Ольга зарыдала. Она дотронулась до Эллиной руки, прощаясь с подругой, и быстро вышла из палаты.
По дороге домой Ольга плакала от жалости к Элле, вспоминала молодость, как они познакомились и подружились. И ещё Ольга силилась понять, за что та просила у неё прощения. Как-нибудь потом она, Ольга, об этом ещё подумает. Не сегодня, не сейчас. Ведь у неё теперь есть адрес колдуна, мага, который может исцелить Машу. Появилась надежда…
