80-летию со дня рождения
Михаила Петровича Малиновского
посвящается
Отношение к навсегда ушедшему человеку сложно изложить в нескольких словах, коротко и внятно. Хотя, казалось бы, чего проще – запиши что вспоминается, и всё. А начинаешь перебирать в памяти эпизоды из прошлого – и оказывается, что твоё отношение многослойно, неровно и не укладывается в прокрустово ложе банальных и необязательных характеристик. Может быть, так и должно быть, если речь идёт о человеке глубоком, умном, ярком?
* * *
Я приехал в Омск в конце ноября 1976 года. Поступил работать в отдел истории советского общества Областного краеведческого музея. Через два года мне поручили вновь созданный литературный отдел, который должен был завершить работу над тематико-экспозиционным планом постоянно действующей экспозиции будущего литературного музея имени Ф.М. Достоевского, проделать колоссальную работу по сбору экспонатов, создать вокруг будущего музея «питательную среду» – заинтересованную общественность, благосклонное начальство и проч.
С Омском к тому времени я едва успел познакомиться. Выспрашивал, какие есть писатели в городе, дотошно изучал немного-численные краеведческие книги М. Юрасовой, А. Палашенкова, статьи в журналах и сборниках Ю. Шухова, И. Коровкина, А. Лейфера. Пазл за пазлом складывал для себя картину прошлого и настоящего литературной жизни города и области. Мне, как «неместному», всё отчётливее становились видны достоинства, недостатки, проявленности и «белые пятна» на карте литературной истории региона.
Тогда-то я и услышал впервые о Михаиле Петровиче Малиновском. Если обо всех других пишущих омичах без труда находились чёткие и исчерпывающие характеристики, то о МП всегда говорилось как-то особняком и никогда скороговоркой. Каждое слово, сказанное о нём, продумывалось и взвешивалось.
Поразило, что уважительное отношение к нему проявляли все, с кем приходилось общаться. С ним хотели посоветоваться, узнать его мнение, пригласить (хотя он, наверно, не придёт – не тусовочный человек!), отдать на рецензию статью, рассказ или рукопись книги (прочтёт ли? согласится ли? что скажет?) Но никогда, ни от кого не ощущал скепсиса по отношению к Малиновскому, а уж тем более хоть малейшей критики.
Долгое время жизнь и творчество М.П. Малиновского были для меня неким литературным фоном. Он был как Зевс на Олимпе: все вокруг знали, что он есть, ценили его авторитетное мнение, ощущали его присутствие где-то неподалёку и одновременно всюду – потому остерегались поступать без оглядки, «неправильно». Многие утверждали, что даже видели его, а кто-то, что и выпивали с ним, и беседовали накоротке, но все сходились во мнении, что «Зевс» доступен не всем и далеко не всегда. При этом лучше бы «Зевс» благосклонно отнёсся, чем отозвался критически – к нему прислушаются в любом случае.
Конечно, Зевс и Михаил Петрович Малиновский сложносопоставимые явления – последнему никогда не хотелось владычествовать и повелевать. Но по значимости, по «небожительству», проявленному в общественном мнении – для меня в ту пору это были фигуры вполне достойные сравнения. Михаил Петрович был человеком с позицией, дорожил ею и не хотел ни бросить на неё тень, ни как-то выпятить, заявить о ней.
Потом наступил сложный период, в котором отношение ко мне Михаила Петровича зависело от сложившегося тогда набора личностных ситуаций между мной и между его товарищами и друзьями. Эти люди в силу ряда причин, скажу так, заимели на меня зуб. Причём, не имея для этого никаких объективных оснований – мы часто даже не были знакомы, просто из солидарности с тем, кто, по их мнению, был мной обижен. Ну, а раз они в обиде, теоретизировал я, то их старший друг Малиновский, разумеется, на их стороне.
Понимая это, я не лез к Михаилу Петровичу ни с какими делами, как оказалось впоследствии, правильно полагая, что время рассудит. Хотя, конечно же, многое терял, не общаясь с ним и не зная его мнения. Но степень своей потери я осознал уже много позже, когда какое-никакое общение всё же наступило.
Однако поначалу оно было явно двусмысленным. Как руководитель я должен был относиться к писателю М.П. Малиновскому так, чтобы он стал максимально расположен к литературному музею. При этом мне, как официальному лицу, нельзя было показать внеслужебную заинтересованность. А она в общении с Малиновским у меня в ту пору уже появилась: я вдруг начал писать художественную прозу и хотел, как любой человек, осознавший себя пишущим, узнать мнение о своем творчестве. Я готов был предстать перед МП таким, каким был на самом деле – поздно начавшим автором, голеньким, делающим первые шаги и готовым к ученичеству, несмотря на всё, достигнутое в «другой жизни». В творчестве, если говорить хоть по мизерному, хоть по большому счёту, всегда нужно жёстко отделять семена от плевел.
Михаил Петрович видел мою открытость и, будучи человеком справедливым, имеющим своё мнение, не мог её не оценить. Ведь мои недруги наверняка дули ему в уши, утверждая, что я пыжусь от важности, восседая, как на болотной кочке, в кресле директора музея, что я карьерист, стремлюсь к власти… Кто я для них был такой? Чужак, приехал ниоткуда, никто меня не знал, а лез туда, куда они и сами себе лезть не позволяли. Я воплощал собой известное изречение «понаехали тут…» Даже если бы я тогда стал доказывать всем и каждому, что власть мне не нужна, никто бы не поверил. Мне всегда была нужна не власть, не должность, а дело, которое я считал своим. Уже в ту пору я имел основания полагать, что делаю его лучше, чем кто бы то ни было – и потом успешно подтверждал это на протяжении без малого 30 лет работы в музее. Ну, а если ты лучший, то должен быть первым – я полагаю так и сейчас, когда начальники сверху донизу считают, что профессионалы от дела не должны руководить. По их мнению, руководить должны обученные всего лишь управлять, по-иностранному, менеджеры, а по-нашему, начальники. Им принципиально всё равно, чем руководить – свинофермой или народным хором…
* * *
Малиновский в первые годы после открытия почти не бывал в Омском литературном музее имени Ф.М. Достоевского, пока наша настойчивость в проведении литературных вечеров, презентаций книг, творческих юбилеев не склонила его в нашу сторону. Постепенно и другие писатели увидели в литературном музее свой дом. Здесь их в то время всегда встречали как самых желанных друзей. К ним всегда относились уважительно (что для писателя в Омске далеко не всегда само собой разумеющееся дело).
Я часто слышал от писателей, что к МП тянутся молодые и начинающие, что у МП прекрасный слух на слово. У меня возникла идея, чтобы Михаил Петрович провёл в музее несколько мастер-классов для молодых литераторов или (для начала) бесед со школьниками. В то время Михаил Петрович уже себя неважно чувствовал – ему трудно было ходить, говорили о проблемах с сосудами на ногах, операциях, катастрофически падало зрение. Но, всё же, удалось уговорить его провести ряд встреч с молодыми. Причём до молодых литераторов дело не дошло – здоровье не позволило Малиновскому бывать в музее так часто, как нам того хотелось бы. На встречи с ним приводили наиболее «продвинутых» старшеклассников педагоги, которые входили в Клуб для учителей, студенты библиотечного техникума и педагогического института (тогда ещё не университета).
«Беседы о слове» Михаила Петровича Малиновского имели большой успех, собирали в музее полные залы. Только вот личная незадача – стоило мне сесть где-нибудь сзади с блокнотом и настроиться на неторопливую и тихую манеру Михаила Петровича вести разговор, как меня вызывали – то звонком из министерства, то пожарники изволили пожаловать с внеплановой проверкой, то энергосбыт… Но и то, что я успевал услышать, удивляло и заставляло понять, насколько неправильно я думаю и пишу.
Михаил Петрович говорил о слове как о чём-то вроде обычном, но поворачивал его так, что оно представало совсем иным, незнакомым, как будто освещённым со всех сторон и любовно оглаженным. Он как будто брал слово на ладонь, взвешивал его, осматривал и, решив, как с ним поступить, или укладывал в текст, или бережно (бережно!) откладывал в сторону. Так он поступал с каждым (!) словом. И, наверно, именно поэтому нести ему на суд свои «творения» было и страшно, и немного совестно – всё равно как приглашать дорогого гостя в неприбранную квартиру.
Очень жаль, что ни на видео, ни на диктофон те беседы не за-фиксированы. Мы часто беспечно полагаем, что будем жить вечно, и всё ещё успеется… Уникальные «Беседы о слове» в музее так и остались только в памяти тех, кто на них присутствовал от начала до конца. Не исключаю возможности когда-нибудь прочесть признание известного дипломата, литератора, педагога, журналиста, политика – в том, что свой путь он выбрал благодаря впечатлениям, полученным на встречах в музее с Михаилом Петровичем Малиновским.
* * *
Малиновский был заядлым курильщиком, а я – то курил много и жадно, то, накурившись до изнеможения, бросал. Правда, хватало меня на год-полтора.
Как-то мы договорились в определённое время встретиться в музее. МП зашёл ко мне с приличным опозданием и стал извиняться, что вот, мол, дурная привычка, пока не покурит, дела нет. Я спросил, а не хочет ли он бросить курить – всё-таки очень вредно для сосудов, сердца, тем более, что у него проблемы со здоровьем. Михаил Петрович ответил, что врачи сказали ему, мол, раз куришь всю жизнь, то теперь прекращать поздно. Но надо ограничить количество ежедневно выкуриваемых папирос до двух. Вот, одну из сегодняшней нормы он только что с наслаждением выкурил…
В тот день я решился и попросил Михаила Петровича прочесть мой рассказ «Первая смородина». Если уж выносить свой текст на суд, то пусть этот суд будет беспристрастным и таким, решению которого доверяют все.
МП взял рукопись с собой, через несколько дней рассказ про-чёл, но не стал черкать текст, оставляя на полях язвительные замечания, которые для автора подобны укусам ядовитой змеи. Такой манерой мстить за просьбу прочесть произведение, за отнятое у них время, в особенности отличаются провинциальные поэтессы, считающие себя маститыми и непревзойденными. Я помню, как корёжилось моё насмерть уязвленное самолюбие, когда читал их отзывы на мои стихи. Обидно было даже не за себя, а за них, считающих, что могут вот так – жёстко и наотмашь расправляться с автором. Но с тех пор я прекратил писать стихи. Может быть, стоит поблагодарить за науку?.. Помню я, и как близкая мне тогда женщина, прочитав первую редакцию этого рассказа, бросила: «школьное сочинение». Я-то писал художественный текст, пестовал его, как малое дитя, а мне такое…
Михаил Петрович, в очередной раз приехав на один из вечеров в музей, зашёл в мой служебный кабинет, где мы смогли остаться с глазу на глаз. Он сказал, что очень хорошо понимает героя рассказа. Но вот читателю, – говорил Михаил Петрович, – чтобы лучше вчувствоваться в авторскую интонацию, надо что-то более сильное, захватывающее, чтобы цепляло. Подводка нужна, и финал – такие, которые заставят перечитать рассказ, вернуться к началу и снова дойти до конца.
Я со всей ещё присущей мне пылкостью (мне было уже почти полвека от роду) принялся перерабатывать рассказ. Новую редакцию «Смородины» снова показал Малиновскому.
На это раз был телефонный разговор. Михаил Петрович сказал, что всё у меня получится, и что у меня нет необходимости получать у него литературные консультации. Я спросил, почему. Он ответил, что все авторы так или иначе реагируют на критику. Но одни делают в точности, что им скажет старший товарищ. Скажешь, что слово надо заменить – заменят. Исправят синтаксис, упростят предложения, деепричастные обороты превратят в простые глагольные фразы. Просто выправят текст, как убирают опечатки. Если же вдруг исправленный рассказ подвергнется критике не потому что в нём лишние запятые, а за огрехи в композиции или содержании, то почему-то оказывается виноват наставник, к нему молодой автор тут же бежит с претензиями: «Вы же мне сказали, я так и сделал, а тут мне такое говорят…»
Далее МП произнёс слова, которые навсегда остались в моей памяти. Он был приятно удивлён, как именно я отреагировал на его даже не замечания, а мысли вслух о моей рукописи. По мнению МП, я отреагировал не буквально, а творчески. Действительно, его слова, сказанные вскользь, адресованные не к конкретной фразе и не к стилистике, заставили меня придумать такой зачин и такой финал, который порадовал даже весьма и весьма требовательного к слову Михаила Петровича.
После этого разговора я снова стал самозабвенно чистить рассказ, а потом решился предложить его в газету Омского отделения Союза российских писателей. Взыскательный и требовательный к авторам редактор газеты А. Лейфер сказал мне, что рассказ «нормальный». В 2002 году «Первая смородина» появилась на страницах «Складчины». И хотя у меня к тому времени уже было несколько из-данных авторских книг, я считаю, что с этого рассказа, собственно, и началась моя литературная биография.
* * *
Второй памятный разговор с МП состоялся опять-таки в музее. На этот раз до начала литературного вечера я пригласил «на огонёк» М.П. Малиновского и замечательную омскую писательницу Г.Б. Кудрявскую. Зашла речь о творческих планах, новых рассказах и книгах. Я вдруг решил поделиться с мэтрами давно волновавшей меня темой. Однажды на конгрессе в Москве услышал выступление директора одного из крупных культурных фондов. Он, бывший фронтовик, человек глубоко пожилой, стоя за трибуной, говорил с нами, приехавшими из провинции, как с товарищами, сетовал на грубость и цинизм наступившей жизни (был разгар перестройки и гласности). Ронял слова неторопливо, как будто мы собрались со всех концов страны, чтобы беседовать вот так целую вечность.
Недавно, говорил он, я потерял жену, тоже фронтовичку. Такое она пережила – страшно вспомнить. Маленькая, хрупкая девушка, а под обстрелами, под бомбежками была, и раненных выносила – меня, обездвиженного, контуженного, на себе с поля боя буквально выволокла, спасла. Всю жизнь вместе прожили душа в душу. А тут плохо ей стало, – сердце! – вызвал скорую. Та по городу мчится, а на дорогах пробки повсюду, не пробиться. Я водителя умоляю, быстрее, мол, быстрее. Он возьми да какой-то джип подрежь, чтобы в другой ряд перейти. И – светофор! Тут из джипа выскакивает громила, и к нашему водителю – вытащил его и давай избивать: «Ты, мол, кто такой, чтобы меня подрезать!» Пока разбирались, пока снова поехали – моя фронтовичка умерла…
Рассказываю я эту историю, которая к тому времени не давала мне покоя уже несколько лет, а мэтры переглядываются и молчат. «Писать об этом надо», – сказал, наконец, Михаил Петрович. А Галина Борисовна – человек ироничный – добавила: «А Вы зачем это нам рассказываете? Вот мы сейчас возьмём, да напишем…» Мы посмеялись, и на этом встреча закончилась: начинался литературный вечер. И кто знал, что та встреча и тот «разговор» окажутся последней встречей и последним разговором с Михаилом Петровичем Малиновским. Теперь жалею, что свой рассказ «Приехали», опубликованный ещё при жизни Михаила Петровича, с благодарностью не посвятил ему.
* * *
Не знаю как для других пишущих, а для меня всегда важно ощущение незримого присутствия особого читателя, который имеет абсолютный слух и не потерпит вранья – ни в слове, ни в интонации. Таким творческим камертоном для меня был и остаётся Михаил Петрович Малиновский.
