Рассказ А. Антипина «Полынь серебристая» был напечатан в журнале «Двина» в 2010 году (№4). Иногда прочитаешь рассказ — и на другой день не вспомнишь о нём. Но тут дело другое: проза Александра Антипина действует поистине магически, перечитываешь её вновь и вновь…
И дело даже не в ярком образном языке, насыщенном северным говором. Об этом следовало бы написать отдельную статью. Самое важное здесь то, что за неторопливым повествованием, за незатейливым сюжетом кроется глубокое — глубинное, я бы сказала — содержание.
Рассказ начинается характеристикой героя: «Нет, пожалуй, и, правда, не сыскать на всём белом свете человека несчастнее Саврила Дмитриевича Тараканова. Всё-то у него в жизни не как у людей, всё наискось да наперекосяк. За что бы ни взялся, непременно случится конфуз или какая-нибудь раздобурда. Не великое, к примеру, заделье заколотить гвоздь в стенку, но Саврил Дмитриевич и тут обязательно шарнет молотком по пальцу. А что говорить, если он начнёт подшивать валенки или запрягать лошадь? Тут уж греха не оберёшься».
Как тут сразу не вспомнить чеховского Епиходова: «Человек он смирный, а только иной раз как начнет говорить, ничего не поймешь. И хорошо, и чувствительно, только непонятно… Человек он несчастливый, каждый день что-нибудь. Его так и дразнят у нас: двадцать два несчастья...»
Сам герой «Вишнёвого сада» говорит о себе: «Я знаю свою фортуну, каждый день со мной случается какое-нибудь несчастье, и к этому я давно уже привык, так что с улыбкой гляжу на свою судьбу».
Вот на этом его сходство с Саврилом Таракановым и заканчивается.
Дело в том, что Епиходов, на самом деле, просто маленький человек с завышенным самомнением и непомерно большими претензиями: «Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер». Несмотря на все его потуги казаться значительнее, чем он есть, никто из персонажей пьесы не относится к нему серьёзно. Деятельную Варю он раздражает: «Только и знаешь, что ходишь с места на место, а делом не занимаешься. Конторщика держим, а неизвестно — для чего». Даже Дуняша, за которой он ухаживает, не принимает его всерьёз, относится к нему, как к насекомому, по словам самого же Епиходова. Не спасает его попытка прикрыться якобы красивыми фразами вроде: «Я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю». Епиходов способен лишь жаловаться на непонимание окружающих: «Работаю ли я, хожу ли, кушаю ли, играю ли на биллиарде, про то могут рассуждать только люди понимающие и старшие». Для того чтобы протестовать против несправедливости, он слишком труслив. Варе, выставившей его за дверь, он кричит — уже из-за двери: «Я на вас буду жаловаться». Разумеется, это лишь слова, которые никогда не воплотятся в дело.
Не таков герой Антипина, он примечателен не только своими несчастьями. Он тоже, как и Епиходов, знает о своей неудачливости: «Почему, в кого я такой несчастный?» Подолгу он размышляет о причинах своих несчастий, пытается найти им объяснение. «Но вразумительного объяснения не находил. Ничего худого людям он не замысливал. По злому умыслу не грешил, ломил на работе, как все. Да и в большой фамильной родне Таракановых, ни у сватов, ни у своячениц, не находил Саврил никаких приметных изъянов. В кого он пошел со своею бедой?»
Таких людей в старину называли бесталанными. Вспомним хотя бы сказку «Иван Бесталанный и Елена Премудрая». Герой её, Иван, «старается сделать по-доброму, как лучше надо, да нет у него удачи и разума мало». Так думают о нём и мать, и окружающие его люди. А в итоге сказки он оказывается, в отличие от премудрой героини, наделён главным человеческим талантом — добротой, благодаря которой смог он и жизнь сохранить, и счастье добыть, и даже суженую уму-разуму научить. «Видно, не кладется он и не дарится, а самим человеком добывается», — размышляет о его таланте старик, отец Елены Премудрой.
Есть этот главный талант и у героя Антипина. К своим злоключениям относится он «серьёзно, с печальной покорностью, словно именно так всё и должно было случиться». Слушая его, рассказчик не знает, «плакать… или смеяться. Не бывает, чтобы у человека случались одни невзгоды. Есть же, наверное, какой-то великий закон, по которому распределяется счастье? Или оно вольно рассыпано по земле, как осенние листья? Возле одних деревьев пусто, а у других — густо». Первоначально он не придаёт тому, что знает о Савриле, да и самому Саврилу, большого значения: «Я стоял, слушал и, как часто бывает, не слышал собеседника, думая о своём». Даже, случалось, над Саврилом «подтрунивал… свысока, подсмеивался». И только потом понял, «что не цветы и травы открывал… Саврил Дмитриевич, — а человека». Удалось-таки герою Антипина поделиться своим талантом с рассказчиком…
Ещё более близок Саврил к герою сказки П.П. Бажова «Каменный цветок». Данилку Недокормыша тоже неудачником считали: «в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча» не гож, «дарованья к такому делу не оказалось», подпаска тоже из него не получилось. Увлёкся игрой на дудочке, да и потерял коровёнок.
Не умеет Данилка прислуживать, угождать: «Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются». А главное, сильно отличается от других людей. Словно не от мира сего, как и Саврил.
Раньше таких людей нередко считали юродивыми. При этом слове вспоминаются герои Пушкина, Некрасова, Достоевского. Николка в железном колпаке, не желавший молиться за царя Ирода; Пахом в женской рубахе, сердобольно вздыхающий из-за беды стариков, потерявших сына-кормильца; молодой человек с тощим узелком и падучей болезнью — князь Мышкин…
В русской литературе, как, впрочем, и в жизни, юродивый стоит рядом с праведником или, лучше сказать, праведником и является. Он умерщвляет своё тело, если не веригами и постом, так вечным недоеданием — вспомним платоновского Юшку. Над ним смеются и гонят его мальчишки, иногда и взрослые, но он всегда говорит правду, а если и пытается лукавить, то получается по-детски простодушно.
В старину юродивых обычно оберегали. Вспомним хотя бы отношение Ивана Грозного к Василию Блаженному. В веке XX всё переменилось. Таких людей не только стали называть ненормальными, но и убивать: тот же Юшка.
Что случилось в XX столетии? Только ли в войнах, революциях, безбожии причина? Ведь многое выше предела человеческого терпения было и ранее. Любой век для России — век кровавый. Может, масштабы не те, но дело-то не в масштабах.
Что-то перевернулось в человеке. Не стремится он уже к самосовершенствованию (если и стремится, то чаще всего лишь внешне), не ищет духовного пути, довольствуется тем, что имеет. Если же нет развития души, наступает её деградация.
То же мы видим и в веке XXI. На рубеже веков человеку вообще живётся тяжело, а в России особенно. Смуты, войны, смена власти, непосильные реформы, потеря дороги, утрата былых ценностей. Всё призрачно, расплывчато, ненадёжно. За какую соломинку ухватиться зыбкой человеческой душе, чтобы не смыл её несущийся мимо поток?..
Любовь, Вера, Надежда… Кажется, все ответы даны в этих трёх словах, но сколько железных башмаков стопчешь, прежде чем обретёшь хоть что-то. Чаще просто бессильно бредёшь по бездорожью, кровь так и сочится из разбитых ног, душа, точно затвердевший глиняный ком. Идёшь просто потому, что знаешь: надо идти. Не знаешь куда, не знаешь зачем, знаешь — надо. Жаль только, что не всегда замечаешь других идущих, потому что, будучи мелким и слабым, сосредоточиваешься на своих горестях и страданиях, не видя чужих бед, не чувствуя чужого горя…
Не хватает нам порой главного человеческого таланта. Кто бы мог нас ему научить? А герои Бажова и Антипина и другими талантами обладают. Данилка ещё с детства на травы заглядывался. Старый пастух «и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?
— Я и сам, дедко, не знаю... Так... ни о тем... Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький... По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили... А букашка-то и ползет».
Саврил травы тоже замечает с детства. Только интерес у них разный. Данилу влечёт пока не известный ему, никем не открытый талант художника, Саврил «сначала за бабкой Феосбой по лесам шастал, а после и сам, когда прихватило желудок, начал выискивать в лугах лечение».
Но не только «лечение, а отраду душе искал он в лугах и лесах». Лечит смутную человеческую душу природа. В тяжёлое время пойди в лес, прислонись к любому дереву, забудь гордыню свою и суету, и почувствуешь странное успокоение, точно сочится из древесного ствола в тело твоё, в сердце твоё непонятная целительная сила.
А бабка Феосба была «не великая…знахарка…, но пошто-то всё чего ле кудесила да шептала сама с собою. По малолетству Саврил не запомнил бабкиных рецептов, но каким-то чудом осели в памяти её слова о редких и знатных травах:
«Самая наипервая трава — царь-архангел. Собою мала, росточком с четверть, рудо-желта, видом ни трава, ни дерево, — пришамкивала бабка толстыми синюшными губами. — А в ней кажутся всякие цветы и узоры, как зайдёшь против солнца и посмотришь. Наверху четыре цвета: червлён, зелен, багрён, синь. Листочки кругленьки, что денёжки. А по сторонам до верху ещё двенадцать цветов разновидных: красной, чёрной, белой, лазоревой, жёлтой, осиновой, мясной цвет, кирпичной, тёмно-вишнёвой, что павлинного хвоста конец.
“Баушка, а где растёт она?” — спрашивал Сарька, теребя на макушке волосы.
“По сильным раменьям да подле рек. Только не всякому она покажется, близь не допускает, не даёт себя человеку взять. Ей, как царю, все травы поклоняются и постилаются. А брать её нать с крестом и молитвами в Иван-ден”, — строго отвечала Феосба, озираясь вглубь леса».
Зародила бабка мечту в душе Саврила — найти чудо-траву. Узнав о смерти бабки, будучи в армии, тяжко горюя по единственной близкой ему душе, «Саврил вспоминал синие жилы на её руках и её губы, торопливо шептавшие над цветами: “Та трава угодна ко всяким вещам и ко всяким болезням... С великою честью вознесётся тот человек на земли, кто её сыщет”».
Не вознестись над другими, не получить лёгкую славу хотелось Саврилу, а чтобы благодаря трудам его люди обрели исцеление от всех болезней. Хотелось ему стать уважаемым ими, но не просто так, а за помощь свою людям. Вспомнив, что бабка указывала, что рядом с царь-травой цветёт полынь серебристая, «с новою силою кинулся Тараканов в бега по окрестным заполькам, пожням и луговинам. Уж так ему хотелось “...с великою честью вознестись на земли” и отринуть от себя все несчастья». Мечта о «золотом веке», о всеобщем благе…
Разыскивая чудодейную траву, постигает Саврил неведомую ему раньше красоту мира, тайны природы. Внутренним зрением — очами души — глядит он теперь на всё окружающее его. Комната его «заставлена картонными коробками. На каждой из них с такой же тщательностью, как в поминальной книге, стояли названия: “ромашка”, “багульник”, “таволга”, “пижма”, “вереск”, “копытник”…» О любой травке, о любом цветке он может рассказывать истории: «Ет-та щавель-кислушка, здесь пижма... У меня, слышь-ко, моль все валенки съела, дак пижма и выручила. Моль-то порато етой травы боится…» И когда Саврил говорит о них, даже внешне он становится иным: «Только что он сидел у сестренницы в худых душах, угрюмый и молчаливый, а тут вдруг разом переменился и поглядкой, и разговором. Да и лицо его — недавно ещё смурное, пониклое — как-то невзначай осияло, разгладилось, словно весёлый ветер сдул со лба печаль и морщины».
Герой русских сказок и за тридевять земель пойдёт, чтобы счастье своё и людское обрести. Саврил Тараканов не только неустанно ищет своё тридевятое царство — полынь серебристую — знак, указующий царь-траву, но и язык латинский выучивает самостоятельно, чтоб о цветах и травах больше узнать. И даже, прочитав на латинском фрагменты древнеирландской поэмы, сумел их не только перевести, но и выучить наизусть…
Автору остаётся только дивиться: «Из каких только тайных пружин, страстей и причуд состоит русский человек?!»
Необычная мечта есть и у Данилы-мастера. Мысль о ней в душу Данилы тоже заронила бабка. Бабка Вихориха, у которой он отлёживался после побоев.
«Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.
Раз Данилушко и спрашивает:
— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
— А разве, — спрашивает, — еще не открытые бывают?
— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
— Чем, бабушка, несчастный?
— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали, Данилушко».
Мечта в душе Данилы-мастера стала путеводной звездой в освоении мастерства. Захотелось ему «так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать».
Можно ли считать ненужными поиски каменного цветка — символа совершенной красоты и мастерства?
Рассказчик «Полыни серебристой» говорит о бессмысленности и безнадёжности поисков этой чудо-травы. Но можно ли считать бессмысленной и безнадёжной судьбу Саврила Тараканова, его детскую веру в мир луговиков и полуденниц, наполнение его дней «нежданной и негаданной красотой»?
Странными людьми кажутся окружающим и Данила, и Саврил. Мечта о счастье, о необыкновенной красоте и гармонии ведёт их по миру. Ведёт не ради наживы, не ради лёгкой жизни, а потому, что «не хлебом единым жив человек…»
