Диванчик
Вещи мы собрали ещё с вечера. Рано утром Сергей заправил бензин и масло в бачок моторной лодки, а я вскипятила чайник и приготовила омлет из яичного порошка. Наскоро позавтракав, мы отправились на реку мыть посуду.
Приречный луг благоухает мёдом, заливается овсянка-дубровник, мир и покой. Зелень тайги на том берегу постепенно переходит в синеву, растворяясь вдали. Июнь здесь, в Сибири,— ещё весна. Только что отгремели первые грозы, дав старт цветам и травам. Молодой лист душист и терпок. Птицы поют, как заведённые. Северное лето коротко. Всё торопится в рост, в цвет, в гнездо, успеть дать потомство. Природа мудра, она одинаково оделяет своих детей, где бы они ни жили. Пусть здесь мало тепла, зато свет в избытке. И день, и ночь можно петь, цвести, наливаться соком.
Мы тоже рады светлым ночам. Экспедиция длится столько же, сколько навигация. Многое нужно успеть — отоспимся в Москве. Работаем группами по два-три человека. Мы с Сергеем вдвоём. Первый цикл работ завершён. Сегодня возвращаемся на базу. Три-четыре дня на анализ и обсуждения и снова разъедемся. Пока всё идёт по графику. Главное, с погодой везёт, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.
Если смотреть сверху — не река, а зеркало. Банальное, конечно, сравнение, но чистая правда. А бережок, мягко говоря, высоковат. Я оступилась, выронила кастрюльку и, если бы не Сергей, последовала бы за ней на пятой точке. Муж отобрал у меня оставшееся, и остаток пути я проделала, вцепившись в его плечо.
Вот, наконец, и вода. Мисками и ложками мы тревожим стайку шаловливых рыбок. Отыскав беглую кастрюльку, я скребла её песком и не сразу заметила появление нового звука в звенящей птицами тишине. Такой низкий гул, будто идёт очень большая самоходка. Но никаких судов на горизонте. А гул, между тем, приближается, причём подозрительно быстро.
— Смотри! — Сергей схватил меня за руку. Бирюзовая гладь реки выше по течению сделалась чёрной. Граница черноты стремительно неслась к нам.
— Быстро наверх! — скомандовал Сергей. Я начала было собирать ложки-плошки, но он крикнул «брось!» и мы, промчавшись по отмели, полезли по крутизне. Ну, кто же придумал такие высокие берега! Фу, наконец-то... Теперь бегом через поляну к бараку! Упругая волна воздуха ударила меня, швырнула на Сергея. С трудом устояв на ногах, мы добрались до двери и вдвоём еле открыли её... Рёв ветра, треск вырываемых с корнем деревьев, полёт оторванных с крыши листов шифера — стихия, хаос. Вот тебе и на!
Мы обалдело смотрели в окно. Хорошо хоть стёкла не выбило! Первый страшный порыв прошёл, теперь это был просто хороший штормовой ветрюга. Начался ливень. Переезд на базу определённо откладывался до лучших времён. Я уселась за полевой дневник, Сергей — за карту, намечать будущие маршруты. Так прошло полдня. Дождь не стихал, ветер тоже.
Все продукты упакованы, а кушать, однако, хочется. Так, что тут у нас есть поближе? Сухое молоко, макаронные изделия... сойдёт! Сварю-ка молочную лапшу. Отсыпав сухого молока и плеснув в него воды, я задумчиво водила в месиве ложкой, глядя в окно. Реки отсюда не видно, но и без того ясно, что вода в ней кипит белыми «барашками». Над угором появилась голова — кто-то поднимался от реки. Вот уже вырос в полный рост, одной рукой держит маленького ребёнка, другой — чемоданчик, тоже маленький. На ребёнке синий комбинезончик. Стоп! Откуда они тут взялись, в бурю, посреди тайги, в таком виде? Будто на автовокзал приехали!
— Серёжа, к нам гости.
Муж оторвался от карты и непонимающе уставился на меня.
Войдя в барак, человек откинул капюшон плаща и, устало опустившись на нары, сказал малышу:
— Ну вот, Митька, здесь и переждём. Не возражаете, Сергей Петрович? — это уже мужу.
— Вы меня знаете? — Сергей достал сигареты и протянул гостю.
— Кто-же не знает начальника экспедиции Сергея Журавлёва? Читали про вас в «Сибиряке». Фотографию вашу с Леной видели.
Ага, муж — Сергей Петрович, а я, как всегда, просто Лена. Между прочим, я на полгода старше. Недавно вообще смех был. Подплыли на лодке к теплоходу хлеба купить. Тётка-буфетчица как увидела у меня на руке кольцо, так и ахнула: «Как же тебя такую молоденькую мама замуж отдала!» Это в мои-то двадцать восемь. Ну, никак не выходит солидности нагулять. Хотя, вообще-то грех сетовать.
Гость, наконец, представился:
— Я из Горетово, директор школы, Виктор Анисимов. Не слыхали?
Что ж, будем знакомы, Виктор. Чего это тебя понесла нелёгкая в непогоду, да ещё с дитём малым? Ну, ни черта эти мужики не соображают! А жена-то куда смотрит! В отпуск она, что ли, уехала? Решительно отбираю младенца у родителя. Снаружи Митька весь мокрый от речной волны. Внутри... ну, внутри, естественно, тоже мокрый. Так, тёплая вода, условно чистый вкладыш от спальника, и вот уже завёрнутый Митька упоённо причмокивает молоком, которое я так кстати развела к их появлению.
— Ловко вы с ним управляетесь! — одобрил гость.— Своих-то, поди, нет ещё?
— Свои на будущий год уже в школу пойдут.
Показываю на прикнопленную к стене фотографию Машки и Дашки.
Кстати, я же чуть не забыла её здесь. Мамаша называется!
— Ух ты, близняшки! — восхитился гость.— И уже шесть лет! А я-то думал, вы ещё девочка.
То-то же! Я раздуваюсь от гордости.
— А Митьке десять месяцев. Аккурат сегодня стукнуло. Ну, ничего, и он вырастет,— почему-то вдруг посуровел Виктор. Может, показалось?
Заводим обычный разговор случайных знакомых. Долго ли плыли из Горетово? Часа три. Когда выезжали, ещё тихо было? Нет, первый шквал уже прошёл. А лодка какая? «Казанка». Я холодею. В такую погоду и на «Прогрессе»-то мало кто поплывёт даже в случае крайней нужды, а на лёгкой «Казанке» перевернуться и вовсе ничего не стоит, её же швыряет, как щепку.
— Как же вы Митьку везли?
— Посадил рядом, укрыл плащом. Но как только первая волна ударила, он встал, колени мои обхватил, лицом в них уткнулся и всё время так простоял.
Что-о?! Простоял?! В этой чёртовой «Казанке» и усидеть-то взрослому человеку в волну трудно. А тут дитё десятимесячное! Простояло!! Три часа!!! Со смесью ужаса и восхищения взираю на груду спальников, где сладко улыбается во сне героическая кроха.
— Ну, я одной рукой — за румпель, а второй его придерживал. Он то на ногах стоял, то на коленках. А сюда подъехали, смотрю, невмоготу ему. Вот и остановился...
Дальше выясняется, что по пути они перегнали почтовый катер. Скоро он будет здесь. Виктор предлагает не дожидаться погоды, а плыть на почтовом. Что ж, это мысль. Надо только его не пропустить.
— Пойду, гляну,— Виктор выходит за дверь. Сила ветра такая, что ему не сразу удаётся её открыть.
— Серёж, а если он догнал почтовый, что ж он не поплыл на нём дальше?
Муж поднял от карты отсутствующее лицо.
— Что, Лен? На почтовом? Кто его знает... а вообще, действительно странно. Знаешь, похоже, у него что-то стряслось. Больно уж торопится. Но раз сам не говорит…— и Сергей снова уткнулся в карту.
Возвращается Виктор с известием, что почтовый уже появился на горизонте. Начинается лёгкая суета — выносятся вещи, грузятся в «Прогресс». Когда почтовый уже близко, Сергей стреляет из ракетницы. Катер подходит по возможности ближе к берегу, разворачивается носом против ветра и сбавляет обороты. Теперь самое трудное — подплыть на лодке и выгрузиться. Ох, как бьёт лодку о борт катера! Ой, лучше не смотреть! Фу, кажется обошлось... Вторым рейсом «Прогресс» забирает меня с Митькой и подтаскивает к катеру викторову «Казанку» — её мотор залит водой и не заводится. Сильные руки подхватывают меня, выдёргивая из лодки на палубу катера. Снизу передают малыша. У перепуганного Митьки сосредоточенное лицо. Он сопит и крепко хватается за меня ручонками. Интересно, он вообще плачет хоть когда-нибудь?
Обе лодки привязывают под борт. Катер прибавляет обороты, разворачивается и отходит от берега. Всё, поехали!
В кубрике почтового нас ждёт крепкий чай, крупно нарезанный хлеб, солёная рыба. Красота! Усаживаемся, соловеем в тепле... Катер качается как колыбель, спит Митька, чинно течёт солидный мужской разговор о рыболовных снастях и лодочных моторах. Не то чтобы я не могла его поддержать, но уклад здешней жизни, в общем, не предусматривает моё в нём участие. Да и жарко уже стало от гудящей печурки, на которой без конца подогревают чайник. Дождь вроде кончился, и вообще потише стало. Пойду-ка на ветерок.
Перегнувшись через борт, смотрю, как нос катера режет волны на две упругие серебряные ленты. Они разлетаются в стороны, кудрявятся пеной и рассыпаются брызгами. Почему огонь и вода так притягивают взгляд? Бесконечно можно смотреть. И как бы мудреешь, понимаешь что-то, что нельзя объяснить словом. Говорят, память предков, генетическая память... А что это такое? Как оно работает?
— Вот как, Лена, в жизни бывает,— я чуть не кувыркнулась за борт от неожиданности, но Виктор этого не заметил, он тоже смотрел на воду.— Вот как бывает. Три года мы с ней нормально жили. Я для неё всё делал, а она, паскуда, с заезжим молодцом на диванчике... в зале у нас стоял синенький такой диванчик в цветочек... в спальню-то вести видно постеснялась, а тут вот на диванчике... Я тогда неводить с мужиками ездил на всю ночь. Возвращаюсь утром — спит на диванчике. На столе бутылка, закуска засохшая... Чегой-то, говорю... Она как вскочит, забегала, ой, прости, Витенька, подруги заходили, заснула, прибрать не успела. А у самой губы вспухшие. У ней подруги — Зинка с пекарни, да Людка с магазина. Людка за товаром уезжала. А Зинка, та, правда, заходила, соседи мне потом сказали, и ещё двое к ним пришли, строители. А потом Зинка с одним ушла, а эти остались... на диванчике... Да я тебе его сейчас покажу.
Из внутреннего кармана пиджака появляется фотография. С фотографии улыбается очаровательная брюнетка с ямочками на щеках.
— Кто это?
— Да я ж тебе говорю, это тот самый диванчик.
— А на диванчике кто?
— Это она... так вот ты видишь, вот он диванчик-то, на нём всё и происходило.
Сочувственно качаю головой и двигаюсь в сторону кубрика. Виктор не отстаёт. В кубрике нет никого, кроме спящего Митьки,— Сергея как почётного гостя позвали на капитанский мостик — соучаствовать в ведении судна по бурным водам.
— И ладно бы ещё я её честную взял, так она ж ещё в девятом классе путаться начала. Деревня — не скроешь ведь ничего. Я ж её, подлюгу, из грязи вытащил, учиться на курсы послал, секретаршей в сельсовет устроил, она ж мне по гроб жизни благодарна быть должна! Отблагодарила!.. на диванчике.
Виктор скрипнул зубами и выругался. Я мысленно его извинила.
— Она тогда, дрянь, после первого разу-то такой лапши мне на уши навешала — рукой махнул. Ладно. Забыто. Живём дальше. Даже диванчик, дурак, отремонтировал. Обивка-то на нём потёрлась уже. Так перетянул. Зелёненький сделал в клеточку. Здесь на фотографии-то он ещё в цветочек? А нет, уже в клеточку. Ну вот, живём. Поехал я в отпуск к матери. Они не ладят, один поехал. Возвращаюсь, соседи говорят, опять тут этот пасся. На зелёненьком уже, стало быть. Ну, я ей: так мол и так, всё мне известно. Она, курва, в ноги мне повалилась и опять за своё: он-де меня принудил и пригрозил тебе рассказать, что я сама... а я и испугалась. Прости, мол, Витенька, в жизни больше никому не дам до себя пальцем коснуться, кроме тебя.
Пацана я тогда пожалел, пацан у нас был уже. А диванчик сжёг. В огород вынес и сжёг. Веришь-нет, не мог я на него смотреть больше. Так она, гадина, сама выносить помогала, в балок сбегала, канистру солярки принесла. Сгорел диванчик. И картошка в огороде сгорела. Снова живём. Смотрю, зачастила она на почту. А этого... который с ней... на диванчике... в посёлке уже не было, уехал. Ну, я туда сходил, с кем надо поговорил, заплатил, конечно — а как же? И через некоторое время отдают мне письмо — её письмо. Вот оно, читай. Что, темно здесь?
Так он истолковывает мой, выраженный мимикой и жестом протест против столь недостойного занятия, как чтение чужих писем.
— Тогда я сам тебе прочту.
Нет уж, только не это. Беру листок. Стараюсь не читать, но глаза против воли выхватывают обрывки фраз: «Игорёк, любимый... живу воспоминаниями... сердце замирает... а если думаешь, что боюсь мужа, то не боюсь».
Ура, Сергей возвращается, я спасена. Отдаю письмо, качаю головой, развожу руками. Нет, оказывается, муж — только за сигаретами. Мы с Виктором опять вдвоём. Продолжаются мои мученья.
— Я ей ничего не сказал. Утром — она спала ещё, у неё зуб ночью болел, под утро только заснула — Митьку одел, дверь снаружи на проволоку закрутил и в лодку. Всё! Бывай здорова, вспоминай свой диванчик!
— Куда же вы теперь?
— В Тын, а там — на самолёт и в Новосибирск. У меня мать в Новосибирской области. Свой дом. Оттуда уже в Горетово телеграмму отобью, чтобы расчёт выслали, и на развод подам. Разведут без звука. Я в Горетово большой человек, директор школы, а она — тьфу. Пока нас разыщет, дело сделано будет. Попомнит у меня диванчик!
— Митьку жалко, как же без матери...
— Она, что, мать? Истаскалась вся. Нужна она ему, такая! Я своей-то матери ещё раньше написал про её фокусы. Она мне так ответила: приезжай, Витя, не сомневайся, работа тебе найдётся, и мальца без твоей шалавы подымем. Сразу надо было ехать, а я ещё надеялся на что-то. Мать-то моя сразу всё поняла. Она у меня с пониманием. Митьке с ней хорошо будет. Здоровье у неё ещё есть. Вырастим парня.
— Как же вы на новое место, в чём есть, без вещей?
— Вещи — дело наживное. Вот глянь-ка...
Виктор открыл свой чемоданчик. Я так и ахнула! Полон собольих шкурок! Тёмных и посветлее, блестящих, пушистых, волосок к волоску. Никогда не видела столько соболей сразу — здесь не принято хвастать соболиным фартом.
— Осенью на охоту сходил, белок сдал, а этих ей на подарок оставил. Она про них и не знает. Вот когда пригодились. Знаешь, здесь на сколько? Хватит и вещи купить, и на жизнь на первое время. Митька нужды знать не будет.
Вернулись Сергей с механиком. Проснувшийся от мужских голосов Митька потянулся ко мне и с нежной внятностью, присущей совсем маленьким детям, произнёс: «Мама». Я глупо просияла, беря его на руки, и смущённо оглянулась.
— Вот-вот, ничего, он быстро её забудет,— мстительно сверкнул глазами Виктор.
— К Уманску подходим,— сообщил механик.
Я оставила Митьку и выскочила на палубу. Стоящий на стрелке двух рек Уманск наплывал, разрастаясь, как в сферическом зеркале. Вдоль берега сновали лодки. Одна явно направлялась к нам. Механик прищурился:
— Кому это там неймётся? Пристанем же сейчас — так нет, лезут прямо под киль! Да это никак Кучеренко! Стряслось чего, что ли?
С лодки на палубу поднялся человек. Что-то сказал капитану, потом Виктору. Вдвоём с Виктором они спустились в кубрик. Я сунулась было туда же, но Сергей поймал меня за рукав.
— Так подъезжаем уже, Серёжа, выходить будем, надо Митьку одеть и вообще...
— Не беспокойтесь, мамаша, без вас справятся.
— А, ну да... Серёж, а кто это к нам подъехал?
— Семён Кучеренко, уманский участковый.
Скоро они появились — Виктор с чемоданчиком и участковый с Митькой. Виктор шагнул к нам. Глаза его были прищурены, губы кривились.
— Эта тварь, оказывается, уже по всем посёлкам радиограммы разослала. Везде меня встречают, и здесь, и в Тыне. Ребёнка я у ней украл, видите ли. Я — отец этому ребёнку! Но ничего, мы ещё посмотрим, чья возьмёт!
Участковый с Митькой сел в лодку. Отвязали викторову «Казанку», после нескольких попыток Виктор завёл мотор. Они уехали. Катер пошёл к пристани.
Через час Уманск уже медленно уходил за поворот реки. Стояли мало — из-за шторма катер вышел из графика. Сергей обнял меня за плечи:
— Иди вниз, Ленка, хватит на палубе торчать, простудишься.
Мы ехали дальше, в Тын, там базировалась экспедиция. Рано утром будем на месте.
А вечером следующего дня в дверь нашего тынского жилища постучали. На пороге — Виктор. С Митькой и чемоданчиком.
— ???
— А я тебе что говорил,— возбуждённо сверкал он глазами,— говорил, по-моему выйдет, вот оно и вышло! Что ж, участковый не мужик, что ли, не понимает? Посидели мы с ним, выпили. Я как порассказал про художества этой шлюхи, он и говорит: «Ладно, Виктор, я тебя не видел. В шторм ты прошёл, на лодке, другим берегом». И своим сюда по рации сообщил, ну словом, чтоб они меня... тоже... не заметили. Всё, рейс у меня через сорок минут. Не достанет она нас больше, пусть теперь локти кусает да диванчик вспоминает! Летим с Митькой в новую жизнь. Попрощаться зашёл. Не поминай лихом! А это вот тебе на память.
Из заветного чемоданчика возникает меховое чудо, тёмно-коричневое с проседью, с искрой, как здесь говорят. Как же давно мне хотелось соболью шапку! Но Сергей и слышать не хотел купить шкурку у охотников:
— Ты прекрасно знаешь, что это не-за-кон-но!
— Но ведь все так делают, и у всех жёны в шапках,— ныла я.
— Приедем в Москву, купишь в магазине.
— Ну да, втридорога! Что нам, деньги девать некуда?
— Значит, пока в вязаной походишь.
Вот и весь сказ.
Пушистая мечта нежно ласкает мне руки. Я набрасываю её Митьке на шею, связываю узлом лапы и хвост.
— Гы-ы,— радуется Митька и пускает пузыри на драгоценный мех.
— Спасибо, Виктор, но это слишком дорогой сувенир. Я не могу взять, извини.
Они уходят. Черёмуховый цвет за окном бередит душу манящим ароматом.
Хрустальные сине-золотые дни начала сентября. Работа почти закончена. Скоро в Москву. Каждый раз в конце сезона мне немного грустно. Не то, чтобы домой не хотелось, совсем нет, наоборот, жду не дождусь схватить в охапку Машку-Дашку и расцеловать любимые мордашки (во, прямо стихи!). Но всё-таки, всё-таки...
Уж больно шалым цветом расцветает тайга, больно щемящим ароматом наливается воздух, больно звучной становится тишина и шумы-шорохи в ней...
У реки солнце припекало почти по-летнему.
— Ле-е-на-а! — от стоящей поодаль самоходки ко мне бежал человек.
— Смотрю, девушка гуляет, в бинокль глянул, а это ты. Здорово!
— Виктор! Вот это да! Какими судьбами?
— За оборудованием приехал. Оборудование пришло для горетовской школы. Сегодня погрузили, завтра с утречка двинемся. Самоходку-то видишь госпромхозовскую? Вот на ней.
— Так ты по-прежнему в Горетово?
— Ну. Оборудование вот получил. Прошлый год ещё заказывал, только пришло. Вы-то как? Сергей здесь?
— Здесь Сергей, в конторе. Всё нормально у нас. Сезон закончили, домой собираемся. А где Митька?
— Митька молодцом. В ясли ходит, говорить начал. Растёт пацан.
— А что жена?..
— Да живу я с ней,— он махнул рукой и неожиданно просиял улыбкой, на миг затмившей блеск предзакатного солнца.
Всё как у людей
Этим летом Маня с семьёй жила в деревне. Нельзя сказать, чтобы ей там сразу понравилось: удобства на улице, вечно мокрая трава, непривычные запахи и странные звуки старого дома, который вздыхал и постанывал по ночам. Сухой треск крыльев мошкары, вьющейся вечерами под оранжевым абажуром, раздражал, вызывая желание прихлопнуть. Утомлял почти несмолкаемый ор соловья, такой громкий, будто тот засовывал голову прямо в форточку. Маня пыталась его выследить, но куст сирени был густым, а птаха — осторожной. И вообще, она скучала, потому что Василию здешняя жизнь наоборот сразу пришлась по вкусу. Он перезнакомился с соседями и частенько пропадал из дому. К тому же в реке водилась рыба, а в лесу и в поле дичь. Вечерами Василий похаживал на охоту или присоединялся к местным рыбакам.
— Что за радость — часами пялиться на поплавок? И почему я всё время должна сидеть одна! — ворчала Маня.
— Охота пуще неволи, Мусенька,— оправдывался Василий.— Потом, ты ведь не одна, а с Ксюшкой. Кстати, парное мясо и свежая рыба ребёнку на пользу. Да ты и сама не отказываешься. А если скучно, пошла бы, вон, хоть с соседками поболтала.
— О чём мне с ними разговаривать! Вряд ли у нас найдутся общие темы.
— А ты попробуй. Вот по диагонали от нас живёт вполне симпатичная...
— Кто? Эта коротконогая толстуха?
— Ты красива, но не унижай других.
— А что это ты её так защищаешь,— щурилась Маня,— Ещё и симпатичная, видите ли! Это не к ней ли ты захаживаешь вечерами, м-м?
Наверно, это глупо, и пусть лучше он не догадывается, но она ревновала. В самом деле, она ведь не знает его здешних друзей. Может, среди них и подружки имеются?
— Да, будет тебе,— пытался предотвратить ссору Василий.
Но Маня уже завелась:
— И потом, как ты справедливо подметил, я не одна, а с ребёнком и помню об этом в отличие от некоторых, которые совсем забросили родное дитя. Забыл, что случилось в день приезда?
Тогда они все втроём пошли прогуляться по деревне и едва свернули на соседнюю улицу, как на них с лаем набросился огромный ротвейлер. Заслонив жену и дочь, Василий бросил им: «Осторожно уходите»,— а сам приготовился задержать пса, если тот вздумает кинуться следом. Пёс с лаем скакал вокруг, но схватить не решался, а Василий всё время поворачивался к нему лицом и смотрел в глаза. К счастью, довольно быстро на лай выскочил хозяин и затащил собаку во двор. Возмутительно, выпускать таких псов без поводка и намордника! На улице гуляют дети! И что характерно, этот хам даже не извинился.
Под впечатлением происшедшего Ксюшка сочинила песенку:
Мой папа самый сильный,
Мой папа самый смелый,
Мой папа всех на свете победит.
Мой папа самый умный,
Весёлый и умелый,
И с ним не страшен никакой бандит.
И частенько распевала её к вящему удовольствию Василия.
После того случая у Мани пропало желание ходить гулять. По утрам хозяева дома, где они жили, на старенькой «Ниве» уезжали на работу в город, Василий, отдохнув после завтрака, отправлялся на поиски приключений, а Маня играла с Ксюшкой, бродила по саду или проводила время в уютном кресле-качалке на террасе. Вот и все развлечения.
В тот день после сытного обеда её потянуло в сон, но на улице так орали куры, что заснуть было просто невозможно. Маня решила посмотреть, что там у них стряслось. Но стоило ей показаться за калиткой, куры угомонились и принялись чинно рыться в пыли. Сидя на обязательной деревенской скамеечке возле калитки и глазея на кур, она задумалась.
— Добрый день, Манечка! — раздался совсем рядом мурлыкающий голос. На скамейку подсел Борис, сосед из дома напротив. Очень, надо сказать, приветливый сосед. Маня частенько перебрасывалась с ним парой слов. Ей нравилось, что он держался так, будто они знакомы давным-давно. Да и вообще, он был ничего...
— Жара-то сегодня какая! Скучаете?
— Да вот, вышла взгянуть... тут шум какой-то был.
— А-а, это свадьбу гуляют на соседней улице. Что же вы не пришли?
— Куда? На свадьбу? Нас не приглашали.
— Да что вы, Манечка, это же деревня. Все соседи приходят запросто. Пойдёмте сейчас!
— Нет, всё-таки неудобно. И мужа сейчас дома нет.
— А-а... да... я говорю, жара-то какая. Водички попить не дадите? — Борис наклонился к Мане, касаясь её уха усами. Ей стало щекотно и смешно. И тут Борис вдруг легонько прихватил её ухо зубами. Маня так и подскочила:
— Вы что себе позволяете!
— Простите, не сдержался,— промурлыкал Борис, лаская её взглядом,— как вам идёт сердиться, киска!
— Я вам не... А вот и мой муж. Сейчас он вам разъяснит правила хорошего тона.
По разъярённому виду Василия было ясно, что он всё видел, а, может, и слышал.
— Ступай в дом! — рявкнул он Мане.
Лучше было не возражать. Маня быстро, не оглядываясь, пошла по дорожке. С крыльца за кустами и деревьями ей было не разобрать слов. Доносился лишь низкий баритон Василия и срывающийся тенорок Бориса. Мане даже показалось, что она услышала звук удара, после чего голос Бориса сорвался в фальцет и стал удаляться. На дорожке показался Василий.
— Ну и слизняк оказался этот твой рыжий,— презрительно фыркнул он,— я и дать-то ему толком не успел, а он уж и скис.
Маня так и ахнула.
— Ты с ума сошёл! Что про нас скажут! Как так можно!
— Только так и нужно! — рыкнул Василий,— А тебя, что, тоже надо поучить? Так мне не трудно! — и он влепил жене оплеуху.
Ох, надо было ему, как следует, ответить, но Маня только прошипела:
— Совсем спятил, идиот, ребёнок же смотрит!
Действительно, перепуганная Ксюшка робко выглядывала из-за угла террасы. Василий сверкнул глазами и молча ушёл в дом. Маня обиженно уселась на крыльце и стала смотреть вдаль. В вечереющем небе с визгом носились стрижи. Их стремительные виражи и пронзительные крики всегда завораживали Маню. Казалось, если посильнее напрячься, как следует сгруппироваться и правильно оттолкнуться, она тоже сможет взмыть над садом и рекой, отчаянно вопя от полноты жизни. Вот и сейчас это ощущение постепенно вытеснило обиду и овладело всем её существом. Когда какая-нибудь птица проносилась особенно близко, у Мани даже безотчётно напрягались и начинали вибрировать мышцы. Чепуха, конечно, но как здорово было это себе представлять!
Из дома вышел Василий и сел рядом.
— Ладно, мир! — буркнул он.— Но запомни: ты — моя жена. Моя! Поняла?
— Поняла,— шепнула Маня и потёрлась носом о шею мужа.
Всё ещё опасливо косясь на отца, на крыльцо вскарабкалась Ксюшка, слегка помедлила и ввинтилась между родителями. Немного помолчали. Потом Ксюшка замурлыкала своё: мой папа самый лучший, большой и справедливый...
— Устами младенца глаголет истина,— назидательно заметил Василий.
И всем сразу стало легко и весело.
Наступил июль — макушка лета. Соловей замолчал, дали задрожали в призрачном мареве, и даже куры стали ленивыми и нешумными.
После завтрака Маня умыла Ксюшку, которая до ушей перемазалась манной кашей, и, поскольку росы не было, отпустила играть на лужайку. Сухое утро переросло в душный день. К обеду Ксюшка приплелась домой вялая и капризная. Побыстрее накормив, Маня уложила её спать и собиралась отдохнуть сама. Но не вышло.
— Ксюфа! — раздалось от калитки. По дорожке шла Маленькая Соседка.— А где Ксю-уфа?
— Ксюша спит, Милочка,— отозвалась Маня.
— А я хотю с ней игла-ать! Ксюфа-Ксюфа-Ксюфа!
— Не надо её будить, Милочка,— попросила Маня.— Поиграй пока со мной.
— А ты умееф? — усомнилась Маленькая Соседка.— Ты зе больфая!
— Я не очень большая, Милочка,— засмеялась Маня.— Вот смотри. Бежим!
Они поиграли в салки, в прятки и ещё в одну игру без названия. Потом Маленькую Соседку позвали обедать, и она, покапризничав для порядка, ушла домой. Это было хорошо. Маня с облегчением вернулась на увитую диким виноградом террасу и устроилась в своём любимом кресле-качалке.
Было очень тихо. Птицы молчали. Даже шмелей не было слышно. Все будто затаилось, ожидая чего-то. А может быть, миром просто владела полуденная дрёма. Маня отдалась ей без возражений. Во сне она ещё некоторое время играла с Маленькой Соседкой. Потом с Ксюшкой. Потом они обе исчезли, и стало как-то неуютно. Потом тревожно. Потом страшно. Маня искала причину страха и нашла её: спрятавшись в кустах, за ней следил ротвейлер с соседней улицы. Поняв, что обнаружен, пёс кинулся на Маню. Она бросилась бежать к террасе, но террасы не было, и Маня всё бежала и бежала по лужайке, а за ней гнался ротвейлер. Она слышала за спиной его глухой рык и напрягала все силы. От натуги у неё в глазах вспыхивали искры, а спасительной террасы всё не было. Обернувшись через плечо, Маня увидела, что ротвейлер вырос до размеров дома и продолжал увеличиваться, как бы клубясь и нависая над садом и бегущей по саду Маней.
Ксюшка! — вспомнила Маня.— Надо спасать Ксюшку! Ведь такому будет мало меня одной. Меня ему не хватит, а надо сделать так, чтобы хватило. Как это сделать, Маня точно не знала, но выходило, что надо бежать, даже если этот клубящийся ротвейлер настигнет и проглотит её. Так и случилось. С очередным громоподобным рыком, сопровождающимся фейерверком искр, Маня была проглочена, но продолжала бежать ради Ксюшки. На неё навалилась страшная тяжесть, что-то давило и угнетало, но она бежала и, кажется, добилась успеха: оно расступилось, и Маня опять оказалась на подобии лужайки. Но успех был иллюзорным, потому что её вновь преследовал другой ротвейлер, находящийся внутри первого. Всё повторялось по заданной схеме: второй ротвейлер тоже разрастался и клубился, и Маня поняла, что для спасения Ксюшки мало только бежать — нужно разорвать цепь циклических явлений, а сделать это в одиночку она не сможет.
— Васи-или-ий! — закричала Маня изо всех сил и проснулась. Но цепь циклических явлений не разорвалась. Вот он, ротвейлер, всё так же клубится и рычит до искр из глаз. Хотя, если честно, с ротвейлером у него уже мало общего. Скорее всего, это чёрная туча, рокочущая громом и прыскающая молниями. Просто жуть, подумала Маня, вздрагивая от очередного разряда, и пошла в дом — Ксюшка там могла проснуться и испугаться. Помимо грома, за окном нарастал какой-то тревожный гул. Первый порыв ветра был такой силы, что дом содрогнулся и как бы присел. Загрохотал слетевший откуда-то лист железа, и что-то с жалобным стоном рухнуло в саду. Частым горохом замолотило по крыше.
Ксюшки в комнате не было. Маня в растерянности обежала дом, и тут мир раскололся. Гул, что нарастал издали, достиг дома и стал нестерпимым. Маня выскочила на крыльцо и не увидела ничего за белой грохочущей стеной. Землю устилал слой круглых льдинок. Оскальзываясь на них, Маня помчалась по дорожке. Градины лупили её по голове и спине. Почему-то Маня знала, что нужно бежать на реку, и, достигнув обрыва, почти сразу увидела светлую головку дочери. Скользя по льдинкам, Ксюшка пыталась карабкаться наверх, но с каждым шагом съезжала всё ближе к воде. Маня кубарем скатилась вниз по обледеневшей тропинке, подхватила голосящую Ксюшку, и в этот момент, град сменился ливнем. Глинистая тропинка, по которой Маня несла, Ксюшку в момент сделалась водопадом. Маня потеряла равновесие, и они обе оказались в воде, накрывшей их с головой. Когда Маня вынырнула, Ксюшка уже не кричала, и это было страшнее всего. Маня заставила себя сосредоточиться на борьбе с течением и каким-то чудом выволокла Ксюшку на берег. Ксюшка дрожала крупной дрожью и безумными глазами смотрела на мать. Маня чувствовала, что её тоже начинает бить дрожь, тело онемело и не слушалось, а с неба и обрыва ни них продолжали нестись потоки воды. Собрав последние силы, Маня закричала, как кричала в своём страшном сне. С учётом шума ливня это было безнадёжно, но — о чудо! — над обрывом тут же появилась чёрная голова Василия. В следующую секунду он был рядом, подхватил Ксюшку и полез наверх, цепляясь за траву и коряги. Маня последовала за ним.
Как они добрались до дома, Маня не помнила. Первым делом нужно было обсушить и обогреть Ксюшку, потом привести в порядок себя и только после Маня почувствовала страшную усталость. Последним ощущением было тёплое плечо мужа, к которому, засыпая, она прижалась головой...
Когда они проснулись, их встретил душистый, чисто вымытый мир, безмятежно отражающийся в лужах и кокетливо сияющий каплями в лучах предвечернего солнца.
Услышав звук мотора, они вышли на крыльцо встретить хозяев, и, когда те подошли, неся продуктовые сумки, заговорили все разом. Маня сказала, что была такая невозможно чёрная туча, такие жуткие раскаты грома, страх, какой ливень и чудовищный ветер, она чуть с ума не сошла от ужаса и от криков Ксюшки, но хуже всего было, когда Ксюшка замолчала.
А Василий сказал, что он всегда говорил, что воспитание ребёнка — это очень ответственно, но Маня, видимо, ещё слишком молода, чтобы понимать это в полной мере, и, если бы он не подоспел вовремя, то неизвестно, чем бы всё кончилось, то есть наоборот, известно, но об этом не хочется говорить, и вообще всё хорошо, что хорошо кончается, и, в конце концов, на то он и глава семьи, чтобы обеспечивать её безопасность.
А Ксюшка сказала, что она и не испугалась вовсе, то есть, конечно, очень испугалась, но позвала папу с мамой, и они пришли и спасли её, и иначе и быть не могло, потому, что мама самая лучшая, а папа самый сильный. И она затянула свою песенку.
Хозяева слушали и качали головами, глядя на сломанную яблоню и сорванную крышу сарая. Потом все поужинали, и наступил тихий и долгий летний вечер. Закат был сначала золотым, потом медным, а луна — сначала медной, потом серебряной.
Умыв и уложив Ксюшку, Маня вместе со всеми сидела на террасе. Подступали сумерки. Василий встал и с наслаждением потянулся.
— Пойду, пройдусь, пожалуй,— сказал он,— может, к соседям загляну.
Маня молча кивнула. Конечно, пусть идёт. Почему бы мужу не прогуляться, когда всё хорошо и спокойно. А она с удовольствием посидит тут, где весело вьётся мошкара под уютным оранжевым абажуром, а за стеной сладко посапывает Ксюшка. И какая, в сущности, разница, к кому он сейчас пойдёт! Дело не в этом, а в том, что в трудную минуту есть на кого положиться. Главное — знать, что, когда нужно, он будет рядом, поможет, защитит, спасёт. Чего же ещё? Это и есть семья. Семь я. Хоть их сейчас только трое.
Василий мягко спрыгнул с крыльца и растворился в темноте. Точнее растворился он только для хозяев, пивших чай на террасе, а Маня ещё долго следила за его удалявшейся тенью. Потом она тоже потянулась, запрыгнула на хозяйские колени и свернулась уютным клубком. Почувствовав на затылке руку, ласково перебиравшую ей шерсть за ушами, Маня блаженно зажмурилась и замурлыкала.
