Морошка с медом мне запомнилась с раннего детства. Помню, бабушка Зоя отбирала самые спелые янтарные ягоды, заливала их медом и выносила на поветь. А спустя несколько часов на столе появлялось угощение, от которого, как приговаривают в таких случаях, не оторвешь за уши.
Морошка — первая ягода у нас в Поморье. Едят ее круглый год и во всех видах. Любят морошку моченую и с молоком, варят из нее варенья и кисели, ставят настойки, пекут ватрушки и пироги. Но мне, признаться, больше по вкусу две морошечные крайности: бабушкин деликатес с медом и рядовая морошка в собственном соку. Бывало зимой заберешься в погреб, наколешь в миску мороженой ягоды, поставишь ее на шесток, а когда она отойдет, присыплешь морошку сахарком… Уплетаешь за обе щеки и кажется, что уж и нет ничего вкуснее!
И вот в конце июля начинается в наших краях, как бы помягче сказать, легкое помешательство на морошке. Кругом только и слышишь вопросы и разговоры об этой ягоде. Отцвела она или нет, видел ли кто морошку и где видел, есть ли она у Белого моря, в Семже, Койде, Ручьях и много ли ее сейгод народилось? А наиболее отзойные и истовые поклонники северной малины к этому времени давно уже обежали все соседние болотца, долгомошные ельники и моховые тундры, съездили на разведку к морю. Беломорская морошка поспевает позднее, но здесь она особенно вкусна и ядрена, если, конечно, не стояла жара, и не сбило штормами белый ягодный цвет.
Вот и мы однажды, повинуясь какому-то неясному зову, махнули с товарищем за ягодой к морю. Напарник мой, Николай, родом был с вологодских мест, из-под Великого Устюга, но наши края ему так прилюбились, что он и в отпуске-то, в своей лесной отчине, не бывал по многу лет, считая Белое море лучшим местом на свете. Подозреваю я, в том числе и морошка держала его у мезенского берега. Уж больно он был охочий и азартный до этой ягоды.
По каким-то казенным делам Николаю понадобилось остановиться в деревне Семже, и мы бросили якорь под самый креж, обвалившийся за последний год едва ли не на пять саженей. Морской прибой уносит здесь берега каждогодно, и не видать теперь ни домов по первому порядку, ни старинного обетного креста, который пришлось перенести вглубь деревни, ни старообрядческой церкви, упавшей в море. Отвернувшись от берега, тут можно увидеть только рюжи и сетки, близкое море и блестящие на солнце, зеленоватые, бесконечные няши, в которых запросто оставишь сапоги, если стоишь бездвижно.
В Семже у меня тоже было назначено свое задание. По узеньким мосточкам, едва приметным в густых некошенных травах, мимо заброшенной православной церкви и высоченного покосившегося креста, поставленного в память о погибших моряках, я вышел к старообрядческому кладбищу. Теперь мне оставалось пройти вдоль Церковного ручья, через бывшее колхозное поле, чтобы попасть на новый погост и поклониться свежей могиле на семейном кладбище Масловых.
Над деревней только что отшумел проливень, и за моей спиной протянулась влажная темно-зеленая тропка. Все поле от дальней тундры до ручьевины алело иван-чаем. И когда я спускался с веретий вниз, травы тяжело покачивались над моей головой, дурманя медовым запахом. В одной из низинок я на минуту остановился, разглядывая окружавший меня зеленый мир. Впереди из-за травы уже показались громадные лиственичные кресты и надмогильные памятники в виде лодочных весел, справа просвечивал противоположный берег ручья, под ногами густо теснились папоротники, обрызганные то ли вечерней росой, то ли недавним ливнем. Странный невнятный гул слышался со всех сторон, и, присмотревшись, я увидел шмелей. Их было неожиданно много, но они не обращали на меня никакого внимания, занятые возле цветов своим радостным и вековечным делом. Постояв среди трав, я двинулся к могильному холмику под двумя молодыми кедрами…
Ночевать мы определились у старого лоцмана и рыбака Семена Тихоновича.
— Я жду-пожду, самовар грею, а вы все по гостям ходите! — шутейно заворчал хозяин, выступив на крылечко в белых шерстяных носках-головках и галошах. — Ну, скинывайте голяхи да проходите в избу.
Умаявшись за день на открытой речной воде, солнце и ветре, мы с Николаем решили ограничиться только чаем из самовара. Но на столе возникла уха из свежих наваг и камбалок, кулебяки, бутылочка белой и наши сонные лица воссияли, словно омытые ключевой водой.
— Ну-ко, ребята, сначала чайку с дороги, — начал потчевать Тихонович, снимая с конфорки заварочный чайник. — Вода-то специально для гостей принесена, с Церковного ручья, из колодца. Там раньше только для пекарни черпали.
Под чаек, заваренный на смородиновом листе, под винцо и ушицу нескончаемой казалась наша беседа. Сотоварищ мой уже клевал носом, а Тихонович все говорил, все вспоминал, волнуясь и стряхивая в ладонь пепел от папиросы.
— Прежде-то наша Семжа в основном от моря жила. Лоцманская служба стояла, морского зверя, тюленя, значит, добывали, селедку ловили, ходили на навагу в Канин, штивидорка была.
— Штивидорка?! — переспросил я в неведении.
— Это пароходы грузили, значит. Соберут здесь артель и едут в Каменку или на Сорок девятый лесозавод на погрузку. И трава у нас тоже хороша, краснухой зовется. От Пыи до Васильевича все одни заливны лайды.
За разговором мы не заметили, как перепрыснул дождик, за окном стемнилось, и хозяин достал с воронца керосиновую лампу. Теперь все предметы в избе, отстоявшие от стола, погрузились в сумерки, и только на цветастой печной занавеске забавно вздрагивали тени старого лоцмана и его смешной расхристаной бороденки. В ту минуту хозяин походил на бывалого пирата, который, жестикулируя, рассказывал своим соплеменникам, в какой затайке на глубине Белого моря схоронен таинственный морской клад.
Николай начал зевать, прикрывая рот рукой, ушел в переднюю комнату и скоро захрапел. А Семен Тихонович все продолжал говорить, чуть склонив голову, но смотрел куда-то в сторону, словно обращался к еще одному, невидимому мне собеседнику. Он рассказывал о суровых бородатых стариках-зверобоях, о попе Паисие, о том, как семжане выделили протопопу Аввакуму семужью тоню на Подпыеськом, как собирали пинагор на берегу моря… «А пинагора в тот год было мн-о-го! Мати-то наша пошла его собирать, омелилась с рыбой да и потонула на косы».
Голос у Тихоновича был глухой, чуть хрипловатый, и только когда он вспоминал о штормах, черные его глаза вспыхивали диковытым блеском, как у молодого цыгана.
— Однажды ехал я в Семжу и ночью напротив Сорок девятого наскочил на мель. Не останавливая мотора, выскочил на кошку, чтобы спехнуть карбас, а он у меня… пошел. Я схватился за борт, весь в воде, залезть обратно не могу. Держусь из последних сил. А штормишко! Осень! Карбас несет в море! Хорошо о вторую кошку омелился. Тут уж я перевалился в лодку, скинул сапоги и отдышался. Потом еще два раза меня прихватывало, но больше из карбаса я не выходил.
Вспоминая об этом случае, старик зажмуривался, взмахивал руками, и в открытом вороте рубахи бледно синел орел, наколотый на впалой груди.
— А вот еще слушай, — горячился он, взглядывая на меня исподлобья. — Нас прихватило на Канине, восемь «мартышек» — малых рыболовных траулеров. Штормина пал страшенный! Четыре судна под Конушин ушли, а мы решили штормоваться. Я тогда механиком ходил. Волна! Ветер! Провода у аккумуляторов оборвало. Капитан мне кричит: «Закройся в машинном отделении и сиди!» Кормовую площадку с тралом задрало вверх, шлюпку смыло за борт, дверь вырвало. Что делалось…
Дослушать я не успел. На улице хлопнула калитка и послышались шаги. Оказалось, это на вечерней воде приехал сын Тихоновича. Он громко ругался под окном, стаскивая сапоги, гремел металлическим коробом. Потом зашел в избу, хмуро поздоровался, выпил стопку с дороги и завалился прямо в одежде на кровать, долго ворочаясь и бормоча во сне невнятную околесицу.
Утром мы вышли в море. Где-то там, в невидимой дали, на Абрамовском берегу были у Николая свои заветные ягодные места. Стояла жара, море сонно дремало, возмущаясь солнечной пылью и брызгами лишь за нашим «Вихрем». Быстро убежала назад Семжа, отчетливо проступил противоположный берег с рыбацкими избами, мысом Масляным по левую руку и мысом Аповским впереди.
Я вспомнил вдруг, как нашел однажды у дедушки Антона на вышке «Лоцию Белого моря». Из закутка между печкой-голландкой и стенкой я вытащил сначала рыбацкий нож в кожанных ножнах, кусок старой сетки с кибасьем и, наконец, тяжелый фолиант в коричневом коленкоре. Это и была лоция. Я раскрыл ее наугад, сел на пол к окошку и просидел так до сумерек. Описания морских берегов и течений, ветров и приливов, островов, мелей и рифов, якорных мест, туманных сигналов и маяков звучали для меня, как русские народные сказки, которым дивишься, но продолжаешь верить до самой взрослой поры. А какие встречались названия в той старой книге! Мыс Рябинов и камень Диана, утес Воронов, подводная скала Мористон, сопка Рукавица, банка Эджент, Медвежье залудье и остров Хромой Васька… Из лоции я узнал об опасной для мореплаванья банке Фальканджер в нашем заливе, о Михайловских мелях против устья Неси и мезенских маяках, о затонувших пароходах «Роджент», «Говард» и «Граф Литке». О кораблекрушениях английских пароходов не помнили даже и старики, а трубы «Литке», как рассказывал дедушка, торчали из воды в миле от Семжи еще много лет.
— На-ко глянь, — окликнул меня Николай, протягивая бинокль. Прямо перед нами увеличился в размерах и приблизился грозный утес, издали похожий на древнеегипетского сфинкса.
— Мыс Перичный! — склонился к моему уху напарник, перекрикивая мотор. — Возле него морошечные поляны, там и пристанем.
Через полчаса, миновав устье Кулоя и маяк на высокой полосатой башне, мы подошли к Перичному, обогнули луду возле него, и высадились на песчаную отмель.
Нет, с крыши на борону мы прыгать, конечно, не стали, сломя голову, за ягодами не побежали, хотя Николай и порывался. Сначала развели костер, поставили палатку на берегу, всласть напились чаю с дымком и накупались, ныряя в море с большого гладкого камня. Вода была — парное молоко, круто разбавленное гольной морской солью. Забредя в волны, я зачерпнул в ладонь кофейного цвета воды и, попробовав, тут же выплюнул горький, пахнущий водорослями рассол. Это и было море с его неумолчным прибоем, соленой водой и неоглядными пространствами до самого горизонта.
На разведку по ягоды мы собрались только к вечеру. С трудом взобрались по сыпучему склону на высокий берег, перевели дыхание и замерли перед тундрой. Она начиналась прямо у наших ног и простиралась до тех пределов, до каких только мог видеть глаз. Лишь впереди темнела полоска редкого леса. На многоцветный таджикский ковер эта тундра никак не тянула, но все же бросались в глаза приземистые кустарники с крупными белыми цветами, сизоватые ягоды голубики, дымчатые седые мхи, как бы присыпанные серебряной пудрой, и редкие островки красно-рыжей морошки.
Первую нерохлую ягоду, скатившуюся мне под ноги и растаявшую прямо в руках, я отправил, конечно, в рот. Но до следующей оранжевой пластины пришлось попрыгать по кочкам уже с полверсты. Над головой еще знойно пекло солнце, настырно зудели комары, ныли ноги, а ягодных зарослей, полян и плантаций не было и в помине. Результат моих поисков был плачевен, и через пару часов беспутых хождений я повернул обратно.
Почистив ягоды и умывшись в болотце, я с облегчением скинул голяхи и уселся во мхи, свесив ноги с берегового утеса. Передо мной синело одно только море. Над песчаной косой кружили чайки. Слева в бледном бирюзовом мареве скорее угадывался, чем виделся далекий берег с Абрамовским маяком на самом мысу. Мимо, выблескивая на солнце белыми спинами, прошла стая белух. Они гнали в Мезень-реку семгу, и мне живо представилось, как в беспокойной тревоге притаились по берегам мужики, как они жгут костры, готовят сетки и стерегут долгожданную красную рыбу. Скоро в ночной темени они встанут в очередь на какой-нибудь уловистой яме, возьмутся за весла и, выметывая из карбасов поплавни, тихо поплывут за удачей.
В моем одиноком сидении над морем, казалось, не было никакой практической пользы. Но все же, думалось мне, может же человек когда-нибудь, при случае, побыть в тишине, подумать о жизни, о себе и других людях. Должен же он хоть иногда, в редкую минуту откровения, наедине с самим собой, задуматься, для чего живет на этой грешной, но прекрасной земле. Вот на этой самой земле, на которой я сижу сейчас, овеваемый ветром, беззаботно свесив ноги с высокой кручи. Я стал думать о моем теперешнем состоянии, о мимолетности счастья, о том, что никогда уже не сидеть мне больше здесь в таком настроении, не пробовать спелой морошки и не мечтать, глядя на тихое в этот час море. И странно жалеючи и мое одиночество, и этот единственный миг, и почему-то всю свою жизнь, я подумал внезапно, как безжалостно-быстро она проходит, похожая на короткий и дивный сон.
От нахлынувшей грусти меня отвлекает тундра, которая дышит за спиной близко и горячо. От каждого цветка, ягоды и болотца, настоянных на солнце, поднимается терпкий медовый дух. Соединившись с морским бризом из-под угорья — будто добавили в хмельную настойку сахарку и щепотку дрожжей — запахи тундры превращаются в добрую брагу, от которой кружится голова и неудержимо тянет прилечь и сладко вздремнуть в белых пуховых мхах.
Николай, далеко убежавший по своим ягодным палестинам, тоже вернулся ни с чем.
— Нет морошки, нет ягодки, — нервно отвечал он на мой законный вопрос. — Раненько приехали. Эх, погодить бы еще с недельку. Он постоял, с тоскою заглядывая в ведерко, и махнул рукой:
— И через неделю, пожалуй, не будет ягоды. В прошлом году штормами вест цвет сдуло, а нынче, смотри-ко, какая паруха стоит! Все морошки, все тундры выжгло!
— Не-ет, нечего и соваться сюда сейгод, — ворчал он уже из палатки. — Надо на рыбу переключаться. Видел, белуха-то косяком перла?
Он поборщал еще на погоду, поругал надоед-комаров и заснул, по-детски сложив руки под голову.
А мне не спалось. Наслушавшись досыта комаров и проворочавшись до рассвета, я вылез из палатки. В точности говоря, никакого рассвета здесь и не было. Солнце лишь слегка окунулось в море и вновь воссияло расплывчатым бледно-желтым кругом, разрезанным пополам светлым продолговатым облаком.
Я подобрал случайную палку, похожую на посох, и зашагал вдоль берега, осторожно ступая босыми ногами по арешнику. Прилив уже дрогнул и пошел на убыль. Там, где вода отступила, галька еще оставалась влажной и приятно холодила ноги. У морского уреза камней было так неправдоподобно много, они были таких разнообразных и невероятных геометрических форм и размеров, что я останавливался через каждые два шага, с некоторым недоумением разглядывая это чудо. Конечно, попадался прибитый волной мусор, красноватая морская капуста, коричневые и белые с розовыми прожилками ракушки, блестящие морские звезды, но мое внимание почему-то сосредоточилось исключительно на камнях.
Наверное, со стороны это выглядело чудачеством, но кто мог видеть меня на диком и пустынном песке? Я низко склонялся, а иногда просто вставал на колени, чтобы получше рассмотреть эти несметные россыпи под ногами. Тут были камни всех мыслимых видов, цветов и оттенков. Округлые мутновато-белые и желто-зеленые, хрустальные и продолговатые волшебно-синие, кофейные в золотистую крапинку и идеально круглые, как черный жемчуг, плоские, отшлифованные до тончайшего стального блеска. Встречались камни прозрачные, похожие на янтари, жемчужно-серые, малахитовые, с перламутровым и изумрудным отсветом, с бронзоватым налетом, с белоснежной и солнечной чистотой. Меня удивило, что камни имели свой голос. Когда волна отступала, они с тихим шелестом оседали в песок, ворочались в тесноте и шептались друг с другом, сплетничая о море.
Еще вчера вечером придумалось мне сходить к мысу Перичному и посмотреть на него с близкого расстояния. Он нависал над морем молчаливым суровым стражником, охраняя свои пустынные безлюдные берега, забитые многоцветной галькой, гладко-белым плавником, отшлифованным терпеливой волной до зеркального блеска, с причудливыми выворотнями и серыми неподъемными валунами. Если нет спешного дела, то здесь можно было бы бродить часами, как в музее, и запросто выбрать каменья для новой печки в русскую баню или кокору для доброго поморского карбаса.
Чем ближе я подходил к Перичному, тем яснее проступал на фоне синего неба его грозный профиль. Он виделся мне уже не бесстрастным сфинксом, а коварным старым индейцем с двойным подбородком и крючковатым, загнутым книзу носом. Какая-то страшная тайна, вековая загадка, печаль угадывались в его безмолвии. Я невольно стал думать об этом, и мне представилось, как под утесом разбило штормами какой-нибудь парусник, или убитая горем поморка бросилась с высокого берега в кипящее море. Набрав в легкие воздух, я несколько раз громко крикнул: «Эге-й, утес, ты слышишь меня? Слышишь меня?»
На расстоянии десяти шагов мне, наконец, разгляделось, что человеческий профиль на взгорье образовали торфянники, сползавшие к морю с верховых болот. С этого места Перичный был совсем не страшен. Всего лишь обвалившийся осиротелый берег, поросший по косогорам кустами ярких ромашек. В своем основании мыс оказался скалой из слоеных плит, по которым сбегали ручейки звонкой пресной воды. От подножья утеса тянулась каменистая луда, выпавшая на отливе далеко в море.
Постукивая посохом по вековым плитам, я пошел за убегавшими от меня волнами. Луда уходила в воду широкой уступистой лестницей, камни были холодными, скользкими, покрытыми во многих местах няшей и желто-зеленой тиной. На отдельных плитняках явственно виднелись каменные оттиски каких-то древних папоротников, цветов и моллюсков. Присев на корточки, я рассматривал таинственные отпечатки и думал о неведомых растениях, тропической жаре, о громадных неуклюжих рептилиях, живших здесь миллионы лет назад. Эти загадочные рисунки у моих ног были каменными письменами из почти космического, невообразимо далекого прошлого, которое мы тщимся понять, но которое так никогда и не узнаем. Может быть, думалось мне, здесь и шумело когда-то легендарное Молочное море, поднимался из волн Белый остров, населенный «удаленными от всякого зла, дивными видом» гиперборейцами.
Когда я вернулся к палатке, Николая уже и след простыл. Еще недавно он божился, что ни ногой больше не приступит к болоту, но вот опять поманила его манкая ягодка и тотчас позабылись все вчерашние клятвы. А ведь так убеждал меня с вечера, так клял любимую ягоду.
— Ну ее, к лешему, эту морошку! — распалялся Николай, обжигаясь горячим чаем. — Не зря бабки говорят, что морошка надсада для ножек. Ходи тут, кланяйся каждой ягодке. Рыбу теперь нать смекать, рыбу.
Он отставлял железную кружку и, глядя на закат и вечернее море, восклицал, позабыв обо всех заботах:
— А давай плюнем на эти ягоды, от женок отдохнем, рыбки половим, на море посмотрим. Глянь, какая тут красотища!
Николая я знал давно, но всегда меня удивляло в нем необъяснимое сочетание житейского практицизма и детской наивности. При всех своих мужицких уменьях и хватке, он мог запросто, сидя дома на полу, запеть песню или показывать гостям фокусы. А мне в таких случаях и в самом деле было не ведомо, как это граненый стакан, из которого мы только что выпивали, проходит сквозь старую малицу, принесенную для показа из сеней. Разнообразных фокусов и невероятных историй мой товарищ знал великое множество. Вопросительно глядя прямо в глаза, он обычно встряхивал черными кудреватыми патлами, и обиженно спрашивал: «Ты мне не веришь, да? Не веришь, я по глазам вижу. А я правду говорю, так и было, сам видел!»
За вечерним чаем у моря он, понятное дело, тоже не мог удержаться от своей законной падейки.
— А хочешь расскажу, как я телят в Лешуконском продавал? — Николай принял стопку, крякнул от удовольствия и закурил.
— Я тогда в совхозе работал, в Лампожне, — начал он, не дожидаясь моего согласия. — И вот, значит, задумал наш председатель партию телят продать, а ехать с има никто не хочет. А я в то время, не буду от тебя скрывать, выпивал немножко. Ну, телят на баржу загнали, а меня следом за ними носком бросили.
Просыпаюсь я среди ночи, кругом темнота и только звезды над головой светят. Чувствую лежу на сене, среди телят, в кармане у меня командировочное, а в портфеле бутылка водки и бритва. Рядом мужик стоит в морском кителе и зимней шапке. Представляется мне: «Капитан Потрохов». Я говорю: «А меня Колька зовут, и водка еще имеется». Снова очнулся я уже в проходе, на катере. Гляжу капитан со штурманом в рубке дерутся. Я давай их разнимать: «Ребята, не надо драться, давайте лучше выпьем!» Они тут же драку прекратили, сели мы, значит, втроем на корме и поплыли дальше, в Юрому.
В Юроме пристали, купил я три бутылки «Лучистого» и пошел к главному зоотехнику. Тот вина со мной выпил, а телят не берет. Не приму, говорит, езжай со своим скотом в Верхний Березник. До Березника доплыли, там у меня телят опять не берут. Капитан уже нервничает: «Долго ли еще по реке болтаться будем, скоро шугу понесет, навигация кончится!» В Смоленце снова остановились. Я телят пересчитал, комбикорма продал за четыре бутылки водки и пошел звонить в Лешуконское, тамошнему председателю райисполкома. Кричу ему в трубку: «Как же так, товарищ председатель, соседи-мезенцы предлагают вам племенной первосортный скот, а вы нас футболите и не берете?!»
— Ну, и помог товарищ председатель?
— Что ты! В Лешуконском на пристани встречали меня, как первого космонавта. Посадили в машину, в гостиницу устроили по брони. Я остатки отрубей продал и мы с капитаном еще на неделю загудели.
Домой явился в кепке-шестиклинке с прялкой под мышкой. Жена спрашивает: «Где портфель с бритвой, где шапка лисья?» А что я скажу?! Портфель потонул в реке, а шапку я в Палащелье на стару прялку выменял. А прялка, скажу тебе, интере-е-сная. С виду, как все, с цветочками да конями, а на обратной стороне пароход колесный нарисован. И названье-то, слышь, у того парохода — «Коля». Потому по пьянке и выменял. Она и посейчас у меня сбережена. А шапка, что? Облиняла бы уж давно за эти годы…
И так мне славно было сидеть вчера у костра, слушать эти простецкие байки, пить чай пуншиком и смотреть на прибой. И так грустно стало сейчас без Николая, одному на безлюдном и диком берегу. Ведь за сутки с лишком, что провели мы у молчаливого мыса, мимо нас прошли только пограничный катер да рыбокомбинатовская дора с бригадой ягодников.
Чтобы скоротать время, я вытянул продольники со свежим уловом, сварил уху и завалился в палатку в ожидании приятных сновидений. Обычно дома, в родной избе, спишь безо всякого сна, как младенец, а тут вдруг в душе разыгралась такая феерия, сотканная из многоцветных и призрачных откровений, что впору было записать их для памяти. Но ведь, как всегда, только размежил глаза, встрепенулся от сладкого сна, от недавней небесной сказки, а уж ни в сердце, ни в памяти ничегошеньки не осталось. Былое назад не воротишь и откровение, раз не хватило ума понять, второй раз не явится.
В ту же минуту мое внимание привлек странный шум, и я выглянул из палатки. Тотчас в лицо дунул свежий ветришко, море вдруг показалось сумрачным и угрюмым, взлохматилось буйными белыми кудрями и бросало в берег седые пенные хлопья. Попутный ветер стремительно подгонял прилив, настырно покачивая нашу лодку, откинутую от берега на длинном якоре. Легкое беспокойство кольнуло меня в левый бок. Натягивая сапоги, я увидел, как из-за дальнего взглавья появилась фигурка Николая, спешившая к палатке.
— Все, погодка пошла, — запыхаясь, громко сказал он еще издалека, выбрасывая на ходу сигарету. — Пора сматывать удочки. Если заштормит, будем здесь без хлебов куковать неделю.
Под нарастающий гул прилива и ветра, мы начали таскать в лодку поклажу: железные короба и одежду, котелки и ведра с морошкой, палатку, сетки, чайники. С последним грузом я подходил к «Оби» уже по пояс в воде, поднимая на вытянутых руках спальники и котелок с нетронутой ухой. Волны хлестали через борт, ветер крепчал. Передав Николаю груз, сопротивляясь прибою, я с трудом перевалился в лодку. «Обь» тотчас дернулась и взревела мотором.
— Вычерпывай воду! — закричал напарник, прибавляя газу.
Первые минуты мы шли против ветра, в голомя, а затем повернули вправо и поехали, как говорится, под музыку к чертям в гости. Казалось удивительным, как в одночасье переменилась погода. Бледного робкого солнца стало почти не видно, низкое небо на все четыре стороны законопатилось черными тучами, сердитый ветер хлестал нам в лицо холоднющими солеными брызгами. А бедную нашу лодочку кидало из стороны в сторону, как игрушечный детский парусник. Когда, завывая мотором, «Обь» взбиралась на взводень, море уходило куда-то прочь, проваливалось вниз, и впереди виднелся только окраек темного неба. Затем, соскальзывая с волны, как с горы, лодка с грохотом ухала вниз, с ревом загребала винтом воздух, и вновь карабкалась вверх.
Внезапно ветер сменил направление, ударил торок, и набежавшая с кормы волна накрыла нас с головой. Мотор умолк…
Это сейчас, открыв окно в теплую сентябрьскую ночь, хорошо сидеть и вспоминать о нашем летнем морском приключении. А в те минуты нам было не до веселья. Лодку залило водой, правое весло смыло за борт, мотор чихал и никак не хотел заводиться.
— Садись в весла, греби! — скомандовал Николай чужим голосом.
Засуетившись, я ступил ногой в котелок с ухой, опрокинул чайник и схватился, как за соломинку, за наше единственное весло, выгребая им против волны.
По причуде судьбы мы оказались в открытом море без мотора, на самом толкунце, напротив устья Кулоя, где река и морской прилив сливаются в штормовой пляске. Ждать нам помощи было не от кого. Мы остались одни-одинешеньки перед стихией, надеясь только на хлипкое веслышко, на мотор, который, может быть, когда-нибудь заведется, и на удачу, отворотившую от нас свои черные прикосливые глаза. Удивительно, но никакого страха я не испытывал. У меня лишь все захолодело в груди и замерло в тревожном предчувствии. Я изо всех сил налегал на весло, глядел на своего товарища, стоящего на коленях в корме, и думал лишь о моторе, над которым колдовал Николай. По сторонам, на туманные дали, на волны, громоздившиеся до горизонта, я старался не смотреть. Я думал не о жизни и смерти, а только о моторе, об этом чертовом куске железа, от которого зависело сейчас наше спасение. Буквально третьего дня я был в нашем хозяйственном магазине и видел в углу эти новенькие моторы, прислоненные друг к другу, лоснившиеся моторным маслом. Но тогда мне была нужна цепь для пилы, и на лодочные моторы я оглянулся лишь краем глаза. Что поделаешь, так уж странно все устроено в жизни, ведь когда я куплю мотор, мне кровь из носа понадобится цепь для «Дружбы».
Раз за разом дергал Николай за шнур, пытаясь вдохнуть жизнь в молчавший «Вихрь», в изнеможении садился на корточки, утирал с лица соленые брызги, и беззвучно шевелил губами. Он понимал лучше меня, что нам грозило, но всякий раз оборачивался с улыбкой на лице. Всем своим видом он как бы беззаботно кричал мне: «Ну что, дружок, в славный мы переплетец попали! Не боись, прорвемся. Этот-то штормишко еще чепуха, я на морях и не такое видывал…» Он смеялся, но в его глазах были смятение и безысходность.
Сколько же таких глаз видело Белое море, прибирая к себе на вечный постой очередную душу?! Нет, наверное, ни одной семьи в наших поморских селах, где бы не помнили об утопших родичах или тех, кто после чудесного избавления, запрягал лошадку за лиственничными плахами, чтобы поставить обетный крест по такому случаю. Да что говорить о дальней родне, коли мой прадед, Дмитрий Кириллович, сам сгинул на море, в устье Мглы, возвращаясь с путины. Шторм в тот день, сказывали старые бабки, пал такой, что ни одной дощечки с дедова карбаса не сыскали.
Или вот двоюродник, Владимир Егорович, промышлял селедку на Канине. Уже домой сряжался, все боченки со свежей рыбкой один к одному направил, в лодку грузился. Но налетел торок нежданно-негаданно, и вернулся рыбак в Мезень лишь через десять ден холодный и голодный, валясь с ног, с одним рюкзачишком, в котором гремели только деревянная ложка да миска. И весь век вспоминал потом тот случай, благодаря, кого положено, за спасение. О дюжине боченков с рыбой даже не заикался. Бог дал, Бог взял!
Или сосед Трофим Ильич… Пошел с тремя сотоварищами на промысел и попал в непогодь. На приливе дора хватила мели и опружилась. Старого дедка Семена волной захвостнуло сразу. Второй напарник, Афанасий Егорович, пожалел кожаны ватары, не стал разболокаться, и тоже пропал. А Трофим Ильич скинул с себя все не жалеючи, сумел выбежать на крутую кошку и захватился за хвощ. Так, в полном оцепенении, не сдаваясь шторму и ветру, он простоял несколько часов, пока не зарубило прибылую воду, дошедшую ему до подмышек. Когда шторм утих и прилив повернул на убыль, увидали Трофима сенокосчики. Пальцы его разжать не смогли. Повалили в телегу и так привезли до дому, с травяными клочьями в окаменелых руках, но зато живого.
…А наше с Николаем положение и в самом деле становилось все отчаянней. Шторм разошелся не на шутку. Ветер стал страшен. Грянул дождь. Огромные волны, похожие на живые горы с ледяными снежными шапками, уже нависали над нами со всех сторон. Ураган подхватывал эти пенные вершины и, сдувая их с волн, поднимался к небу белой непроглядной метелью. Мы оказались полностью во власти стихии, которая, хохоча, вытворяла с нашим бедным ковчегом все, что хотела.
И все же был, был, оказывается, один добрый ангел-хранитель, который видел все наши мытарства из своей голубой, поднебесной выси! Как только наша лодка, залитая водой, начала тонуть, мотор вдруг взревел и… за-вел-ся!
Я бросил весло и стал суматошно вычерпывать воду вместе с ухой, морошкой и чаем. Николай дал полный газ и мы, лавируя между волн, помчались от шторма прочь. Еще около часу он преследовал нас по пятам, колошматя по лодке из последней мочи. Но после Семжи, за мысом Толстик, ветер и волны стишились, сквозь облака пробрызнуло солнышко, по сторонам побежали знакомые берега сплошь уставленные рыбацкими сетками. Здесь, за ветром, на родной реке, мы были уже, как у тещи в гостях. Николай оставил мотор и пересел к рулю, обняв меня за плечи свободной рукой. «Каково давеча-то, а? Каково?! Ничего, дружище, кто моря не видел, тот жизни не знает!» — прокричал он, скалясь желтыми зубами. И хлопнув себя по колену, захохотал счастливо, пунцовея обветренным небритым лицом. А мне было не до смеха. Мои ощущения походили на те, какие бывают после зимней рыбалки. Когда придешь в избу с реки, с трескучих морозов, да сразу и прислонишь заколевшие пальцы к горячей печурке. Руки тотчас отерпнут и с ноющей болью начнут отходить от холода.
Но что творилось в моей душе! Казалось, весь ликующий мир готов был принять нас в свои объятия! Солнце выпросталось из-под темных покровов и жарило во всю летнюю силушку. Теплый встречный ветер небрежно трепал наши просоленные рубахи и волосы. Речные брызги от лодки, взметаясь вверх, оседали на наших лицах прохладной бронзовой пылью. И даже мудрые, все повидавшие на веку сосны тоже приветно шумели кронами, салютуя, как мне казалось, нашему возвращению.
Впереди по левому берегу, где кончался сосновый бор, выросли из-за леса две высоких трубы из красного кирпича, показались знакомые силуэты лесозавода и иностранное судно, стоящее под погрузкой. Мы помахали морякам, что-то кричавших нам с парохода, промчались мимо медово-желтых штабелей с досками и причалили к берегу, поджидая полную воду. Николай поднял мотор и стал возиться с гребным винтом, а я сел на берег, у самой воды, раздумывая о нашем недавнем приключении. «Почему же, — разговаривал я сам с собой, — нам было послано это испытание? За какие грехи? Не могло же все это произойти случайно, просто так, по прихоти ветра и шторма?» И глядя на текучую воду и солнечные сполохи в реке, я начал снова перебирать в памяти всю свою недолгую жизнь, со всеми печалями и радостями, передумывая ее год за годом.
Делал я это уже не однажды, и всякий раз жизнь моя казалась совсем пропащей. Вот именно, всякий раз, но только не сегодня! И с невероятной остротой, до остановки дыхания, до внезапной сердечной боли я ощутил вдруг, как же она прекрасна — жизнь — и как я ее не ценил, развеивая по пустяшным делам, не замечая тихой и простой красоты. Не слышал протяжных песен березовых и сосновых хоров, не видел хрустальных капель, слетавших с весел в речную воду, не чувствовал запаха обыкновенной летней травы, которую я ненароком примял сейчас босыми ногами.
— Ты чего это?! — вдруг спросил мой товарищ, отвлекшись от мотора.
Вид у меня, и правда, был странноватый. Я смотрел в пустоту и широко, беспричинно улыбался. Наверное, в ту минуту веселья я походил на сияющий самовар, который забывчивая хозяйка вытянула из запечья, из своего закутка и отшоркала чистым речным песком до солнечного зеркального блеска.
— Что там высмотрел? — снова удивился Николай. Он свесился за борт, зачерпнул ладонью речной воды и неожиданно окатил меня с ног до головы. Я засмеялся. Сначала вполголоса, а затем все громче и громче. Николай недоуменно смотрел на меня, крутил у виска пальцем, тая улыбку, но потом не выдержал. Через минуту мы уже безудержно хохотали вдвоем, точно малые дети. И даже усатый морской заяц, лениво проплывший мимо, с удивлением повернул в нашу сторону свою лысую голову.
Отсмеявшись, мы прибрались в лодке, выкупались и молча разлили по кружкам остатки водки, закусывая ее сухарями с морошкой. Мы черпали ягоды прямо из ведерка с морским рассолом, скрипели зубами и морщились от терпкого кисловатого привкуса. В другое время на порченые соленые ягоды я бы, конечно, не посмотрел… Но теперь эта морошка показалась мне самой вкусной на свете!
