Студенты — тоже люди, только немного сумасшедшие. Особенно в зачётную неделю перед сессией. Лёнька убедился в этом, когда Витёк и Андрюха однажды вечером притащили в комнату целый ворох прокатного туристского снаряжения: палатку, рюкзак, спальники, лыжи, закопчённый котелок и топор. На удивлённый взгляд «сожителя» ответили весело:
— Мы завтра в поход идём, на ночёвку в лес. Ты с нами?
Лёнька молча покрутил пальцем у виска.
— Сам такой,— сказал Витёк и презрительно усмехнулся.— Вот посидишь ещё пару ночей с лекциями и точно сдвинешься.
Утром Лёня, едва разлепив глаза, поплёлся на первую пару, а его друзья-товарищи, всю ночь прохрапевшие богатырским сном, уложили манатки и бодренько поскрипели на лыжах к трамвайной остановке.
В полдень накатила пурга, к четырём часам день укрылся ранними сумерками, стемнело. Лёнька обречённо досиживал бесконечную консультацию, не слушая монотонный голос преподавателя. Тоскливо глядя в чёрное окно, представлял, как ребята валяются сейчас в уютной палатке, налопавшись у костра горячей картошки с тушёнкой, и травят байки под завыванье ветра. Хорошо им, наверное, лежать в тёплых спальных мешках, слушая темноту и заряжаясь адреналином от близости к дикой природе. Благодать...
Он ошибся самую малость. Распахнул дверь в комнату и остановился на пороге, опешив от неожиданности. В паутине растяжек меж койками реяла палатка, и в ней, действительно, с комфортом устроились поверх спальников Андрюха и Витёк, покуривая сигаретки. Выражение Лёнькиного лица им очень понравилось. Сдавленный смех перерос в оглушительный хохот, и туго натянутая палатка затряслась в конвульсиях, когда Лёнька, не в силах держаться на ногах, заполз на четвереньках к друзьям.
— Ну, вы и придурки! — бормотал он, утирая слёзы и пытаясь отдышаться.— Я думал — они в тайге, мужественно борются с трудностями, а они...
— Ты знаешь, как там холодно?!
— Правда?!.. А костёр?
— Да дрова сырые оказались, и вообще... страшно!
Новый припадок напрочь лишил их способности двигаться и говорить ещё на несколько минут. Вдобавок на шум сбежались соседи и потешались в дверях над бесплатным цирковым представлением.
— А-а-а! — заорал вдруг благим матом Витёк и бросился вон из комнаты, расталкивая зрителей.— У нас же картошка на плите!
Ужин получился на славу, хоть и поджарился чуток лишнего. Запасливые путешественники отыскали в рюкзаке бутылку портвейна, хлеб и пару луковиц. Стол накрыли прямо в палатке, на газете.
— Завтра же зачёт...— слабо возразил Лёня, но друзья так на него посмотрели...
Действительно, стоило ли говорить — по двести пятьдесят грамм бормотухи на брата. Зато спали потом без задних ног. В той же палатке, на спальниках, и с открытой форточкой, изображавшей дикую природу.
Свою любовь Лёнька встретил в комнате для самостоятельных занятий, под самой крышей студенческой общаги. Весь семестр «учебка» обычно пустовала, а когда подходил срок сдавать курсовые работы и готовиться к сессии, в неё было не пробиться. Только подскочив часиков в пять утра, можно было захватить местечко за одним из расшатанных письменных столов.
Лёня так и сделал наутро после «походной» ночёвки, выспавшись на всю катушку. И был немало удивлён, когда, поднявшись по истёртым ступеням, обнаружил всего лишь двоих «ботаников» в пустой комнате. Одну беспробудно спящую физиономией в тетрадку личность и едва знакомую девчонку из параллельной группы.
Девчонка, судя по всему, сидела над книжками уже давно. Серые глаза её устало и задумчиво смотрели куда-то в далёкие дали грядущего высшего образования и совершенно равнодушно скользнули по лицу вошедшего однокашника. А он вдруг, словно пришибленный, брякнулся на подвернувшийся рядом стул и так и остался сидеть, затаив дыхание и не решаясь поднять мятущийся взгляд. Сердце бешено колотилось, во рту пересохло, и вообще, самочувствие его резко ухудшилось. Явно что-то случилось с Лёнькиным организмом, совсем ещё новеньким и никогда не дававшим раньше никаких сбоев. И причиной этого разлада с самим собой была она — совершенно обычная и единственная из тысяч и миллионов населяющих Землю людей.
Через пару минут Лёнька осмелился всё же исподтишка рассмотреть красу, безжалостно сразившую его сердце. Она продолжала сидеть, как ни в чём не бывало, уткнувшись в учебник, шептала чего-то себе под вздёрнутый носик, морщила его временами, улыбалась, крутила на палец золотистую прядь у виска и не обращала внимания на окружающее. Никого милее Лёнька никогда раньше не видел. Он понял, что пропал. И от этого знания на душе стало горячо, неспокойно и радостно. Начинался «праздник, который всегда с тобой», как сказал старина Хэм когда-то. Какая тут может быть учёба?..
Она заметила парнишку, наконец.
— Ты не поможешь мне разобраться? — прозвучал тихий голос.
Девушка смотрела на него и ждала ответа. Он изобразил на лице задумчивую мину и через силу повернулся.
— Что, что?
— Помоги, пожалуйста, никак не решу задачу по физике,— глаза её были невинны, как и просьба, но в самой глубине их пряталась ласковая хитринка.
Лёньку окатило жаром от макушки до кончиков пальцев. Он заставил себя встать, переместился к барышне за стол и уткнулся в раскрытый учебник. А через полчаса уже кипел, словно самовар, в третий раз рисуя на исчёрканном листке решение задачи.
— Ну, как ты не понимаешь?! Это же так просто!
— Спасибо, теперь мне всё ясно. Другим, я заметила раньше, ты готов объяснять часами. А на меня, значит, можно и поорать?
— Другие — это другие. Они могут быть тупыми... А ты — не можешь,— пробормотал Лёнька, с ужасом осознавая, что сморозил несусветную чушь.
Он поднял растерянный взгляд и с огромным облегчением увидел озорные искорки в зрачках своей симпатии. Она была так близко: русая чёлка над тонкими бровями, лёгкая россыпь веснушек на щеках, ямочки в уголках полных губ... Бесконечно милое, притягательное и родное лицо. И с этой секунды две нашедшиеся половинки стали неотделимы друг от друга, как будто так было всегда и всегда будет.
— Эй, двоечники, сколько время? — заспанная физиономия одним глазом уставилась на ребят из-за соседнего стола.
— Шесть часов, рано ещё, ты спи, спи...— отмахнулись они хором и прыснули со смеху, зажимая рты ладонями.
Её звали Ольга. Оленька, Олька... И ей так понравилось целоваться, да и Лёньке тоже, что с тех пор в любую свободную минуту они убегали гулять и прятались от людей на тропинках Универовской рощи, в аллеях Лагерного Сада, в глухих квадратных двориках академических корпусов политеха, и целовались, целовались до беспамятства.
А когда у обоих уже начинало перехватывать дыхание, и губы превращались в спелые вишни и начинали саднить, они с сожалением отрывались от любимого занятия и просто бродили по заснеженным улицам. Олька рассказывала о себе, с самого далёкого детства. О домике на бандитской окраине степного шахтёрского городка и о своей дружной семье. Про огород, за которым нужно было ухаживать летом. Про печку, которую нужно было топить зимой. Про воду, за которой ходили на колонку круглый год. А Лёнька пересказывал ей книги. Он-то детство провёл в квартире, и времени на чтение мальчишке всегда хватало. Олька слушала с жадным вниманием, переживала за каждого литературного героя, и глаза её меняли выражение вслед за вязью повествования. Она умела слышать.
И никогда им не было скучно вдвоём.
Июнь перевалил через самый длинный день, ночи стали безветренными и тёплыми, как парное молоко. Воздух, напитавшийся солнечного жара, к вечеру колыхался над асфальтом и у стен домов знойным тягучим маревом. Сессия закончилась, и с последним экзаменом отвалились разом все заботы — зубрёжка, бессонница, нервный мандраж. Впереди раскинулось бескрайнее лето, время растянулось неимоверно, и новый учебный год казался далёким и нереальным. Впереди были каникулы, а точнее — трудовой семестр, как тогда говорилось.
Лёнька и Олька решили провести его в стройотряде, только каждый в своём. Рабфаковцы собрались тянуть линии электропередачи в сибирской деревушке с есенинским певучим названием — Коломенские Гривы,— и сблатовали ехать Лёньку. А девчоночий отряд собирался отправиться ещё севернее, в Стрежевое, поднимать в тайге городок нефтяников.
Проводы устроили в последнюю ночь перед отъездом. На пологом берегу реки, «переправившись» по мосту над широким долгим потоком.
Костёр горел, жадно пожирая сухой плавник на ветру и разбрасывая в небо яркие трескучие искры. Картошка на сковороде взялась поджаристой корочкой за шесть секунд, и девчонки бросили в неё тушёнку из двух банок, а Витёк сверху приправил «праздничный» ужин толстым слоем лука.
Потом тихонько пели у костра под Андрюхину гитару.
Лёнька и Олька лежали бок о бок на тёплом песке, подложив под головы скатку из одеяла, ловили взглядами падучие звёзды. Млечный путь искрился туманной вуалью в чёрном небе, и Луна смотрела на Землю с улыбкой Джоконды, загадочно и многообещающе...
До конца июля лил один сплошной, мелкий, занудный дождь. Полигон в самом центре Коломенских Грив, на котором стройотрядовцы «вязали» опоры для электролиний, превратился в неглубокое, по колено, озеро жидкой грязи. От холода и простуды «бедных» студентов спасал обыкновенный физический труд. Наломаешься за день монтажкой и ломиком, увязывая десятиметровые брёвна и бетонные пасынки стальной проволокой, так, что от фуфайки пар валит — никакая хворь не страшна. Бабки местные и мужики только охали, гоняя утрами-вечерами скотину мимо полигона. Качали головами участливо и спешили до дому.
— Лучше б самогонки налили, чем издали жалеть! — кричал им Саня Байкалов и хохотал заливисто вслед.
В августе начали ставить опоры по улицам и тянуть провода. Благо и погодка наладилась. Горячее солнце быстро высушило грязь, обласкало природу и людей, и дела веселей пошли. Вечером в субботу решили закончить пораньше, помыться в бане и отметить за ужином успешное окончание первого стройотрядовского месяца.
— У меня идея,— крикнул Саня, сидевший на траверсе угловой опоры, Лёньке, «повисшему» на соседней в монтажном поясе.— После ужина танцы устроим для всех. Деревенские бабёнки сильно хотят с нами поближе познакомиться. Вон, гляди, одна подруга уже топает.
Вдоль улицы, по «тротуарной» тропинке шла пухленькая девушка в ярком платье и лаковых туфлях. Поравнявшись с очередным столбом, она вскинула к бровям ладонь от солнца и всмотрелась в маячившую наверху фигуру. Лёнька продолжал крепить провод к изолятору, делая вид, что не замечает гостью.
— Эй, Валюха, иди сюда! — крикнул ей Саня.— Он тебя стесняется.
— Я ж не кусаюсь вроде,— ответила девушка, тряхнув рыжими кудрями, хмыкнула и пошла дальше.
— Подожди, дело есть. Сейчас слезу.
Саня перекинул через плечо страховочную цепь, защёлкнул карабин на поясе и начал спускаться, споро переставляя ноги, обутые поверх кирзовых сапог в стальные шипастые «когти».
— Рубль принесла? — с ходу спросил он внизу, потянувшись цепкой пятернёй к крутому бедру собеседницы.
— Это твоё дело? — с озорной улыбкой ответила она и оттолкнула шаловливую руку.— Не лапай, не для тебя приготовлено.
— Какие мы строгие! Для кого честь бережёшь?
— Так я тебе и сказала. Держи карман шире.
Девушка стрельнула глазами в Лёнькину сторону и протянула знакомцу смятую купюру на раскрытой потной ладошке.
— Ай, молодец, Валюха! За это я тебе сейчас новость скажу, такую-ю!
— Какую?
— Мы сегодня вечером пляски устраиваем! Сбор в девять часов.
Саня подбоченился, наслаждаясь произведённым эффектом.
— Беги скорей к подружкам, скажи всем. Будем ждать. Да бражки не забудьте прихватить!
Валя кивнула, повернулась плавно, отчего грудь её всколыхнулась за вырезом тяжкой волной, притягивая к себе вспыхнувший взгляд парня, и ушла неспешно. Саня облизнул пересохшие губы, посмотрел на рубль, зажатый в пальцах, довольно засмеялся.
— Лёнька, кончай работу, я денег раздобыл! Гуляем сегодня!
После бани всей толпой раскрасневшиеся от крепкого жара студенты прошли деревню насквозь по центральной улице. Поверх заборов и из окошек им вслед смотрели спелые девчонки, срочно наводившие марафет, несмотря на запреты родителей. Местные парни кучковались по двое-трое у ворот, решали — идти ли на танцы, их ведь вроде никто не приглашал.
Стройотрядовский вагон-городок стоял на отшибе, километрах в пяти от села, рядом с высоковольтной подстанцией. Пока ребята топали к нему напрямик через лес, успели высохнуть и волосы, и полотенца, накинутые на голые загорелые плечи. Дома ждал ужин с временной отменой сухого закона, небо играло закатом, птицы гомонили вокруг по деревьям, и дышалось от всего этого благолепия легко и радостно, как бывает, наверное, только когда ты молод, беспечен и здоров, как бык.
Так было, и так будет...
Светлая, усыпанная звёздами ночь раскинулась над Сибирью. На «пляски», как выразился Саня, деревенские подтянулись без опоздания. На тракторах, мотоциклах и велосипедах. Парни привезли девчат. Студенты не подали виду, что удивились такому повороту событий — женского пола явно хватало на всех с избытком.
Из громкоговорителя-колокола над вагон-городком поплыла музыка. Крис Норман клятвенно обещал кому-то хриплым фальцетом: «Водки найду-у»! Ему вторили на разные голоса явно принявшие перед танцами «на грудь» для храбрости или для задора гости. Дамы наперегонки, не дожидаясь объявления «белого» танца, без разбора ангажировали кавалеров. Но Лёнька достался именно Валюхе.
Она сходу прильнула к нему всем телом, обвила шею горячими руками, смотрела в глаза смело, не отрываясь, и молчала. У Лёньки аж дух захватило, колени задрожали противно, не спасали и праздничные сто пятьдесят. Испугался он, что греха таить. Испугался, что поддастся неприкрытому напору, а отшить её сразу, конечно, не мог. Решил подождать окончания танго, чтобы потом незаметно слинять куда подальше. Валя не оставила ему такого шанса. Лишь только музыка стихла на несколько секунд, она мягко взяла стушевавшегося парня под руку и шепнула на ухо:
— У тебя есть сигареты с фильтром? Угости.
Они отошли в сторонку, свернули за ближний вагончик, остановились. Лёнька вытряхнул из пачки пару сигарет, чиркнул спичкой.
— Ты чего такой колючий? И не похож на городского — больно стеснительный.
Глаза её блестели в лунном свете, тихий смех хрусталём рассыпался в душном воздухе. Огонёк сигареты, разгораясь при очередной затяжке, отражался в зрачках кошачьими угольками.
— Просто не хочу заводить лишних знакомств,— подумав, медленно ответил Лёнька.
— Чего ты, в самом деле, я ж тебя не съем. Потанцуем и разбежимся, делов-то,— Валюха бросила окурок на землю.— У меня в сумке, в коляске, самогонка лежит. Надо тебе всё-таки, выпить немножко, а то совсем раскис.
Она тараторила без остановки, снова подхватила его под руку, и они, спотыкаясь, наощупь пошли искать мотоцикл. Нашли, вернулись к вагончикам. Танцы были в самом разгаре.
— Где твоя комната? — спросила Валя, касаясь губами Лёнькиного уха, чтобы перекричать музыку.— Стаканы есть там?
— Нет, вся посуда в столовой.
— Ладно, всё равно пошли к тебе, чтоб не мешал никто. А то налетят, как саранча, вылакают все, оглянуться не успеешь.
Они поднялись по ступенькам, вошли в комнату. Лёнька потянулся к выключателю на стене, девушка перехватила его руку.
— Увидят же, а от луны и так светло, мимо рта не пронесём.
Она по-хозяйски расстелила на столе газету, поставила мутную поллитровку, выложила шмат копчёного сала в марле, хлеб, огурцы, лук зелёный. У Лёньки слюнки потекли от одного запаха домашней деревенской еды, хоть и недавно из-за стола вылез.
— Знаю я, чем мужика-то раззадорить! — радостно сказала Валюха, выдернула зубами деревянную пробку из горлышка и протянула бутылку Лёньке.— Глотни-ка.
Он махнул рукой на свои предрассудки,— что такого-то, в самом деле,— и сделал три неосторожных глотка. Только после этого уразумел, что пьёт почти чистый спирт, поперхнулся, хватанул воздуха ртом и раскашлялся, зажмуривая брызнувшие слезами глаза. Валя рассмеялась, постучала его по спине, сунула в руку огурец и скорей настрогала перочинным ножом сала. Пока он утирал слёзы и закусывал, выпила сама, наблюдая за парнем внимательно и откровенно.
Подошла, расстегнула полы кофточки, открыв тугие груди с острыми сосками, помедлила секунду, давая кавалеру время насладиться взглядом, и впилась ему в губы жарким поцелуем. Он уже почти провалился в бездну, увлекаемый желанием и хмелем, но насмешливая улыбка Луны, заглянувшей в окно, кольнула сердце воспоминанием.
Лёня твёрдо и резко отстранил от себя девушку, развернулся к столу и снова приложился к бутылке.
— Хорошая у тебя самогонка,— сказал, набивая рот кусками сала, хлебом и луком.
Валя смотрела на него с изумлением, перерастающим в злую обиду. Спохватилась, запахнула кофту, теребила пуговицы нервными пальцами, жгучими зрачками пытаясь поймать глаза кавалера.
— Ты жрать сюда пришёл?! — спросила звонко.
— Ага,— Лёнька пьяно ухмыльнулся, изображая заядлого алкаша, а сам готов был сквозь землю провалиться.
Но другого выхода у него просто не было...
— Что случилось, Олька? — через силу спросил Лёнька.— Уже три месяца не могу добиться от тебя ни слова. Почему ты чужая со мной?
— Обыкновенная, как все.
Они разговаривали, будто сквозь толстое вагонное стекло, говорили и не слышали друг друга. А сказать нужно было обязательно и многое — ещё минута, и поезд уйдёт.
— Я очень скучаю...
— Не подходи ко мне больше...
— Это глупо, наверное, но я не могу без тебя.
— Я не хочу с тобой встречаться.
— Почему?
— Ты летом-то времени зря не терял. С деревенскими развлекался. Или забыл уже?
— Что за выдумки? Кто тебе наплёл? — Лёньку словно ушатом ледяной воды окатило.— Не знаю, что тебе наговорили, но это всё неправда!
— Рассказали добрые люди,— Олька смотрела на него, улыбаясь, но в глазах её стояла тоска смертная — приговор окончательный и бесповоротный.— Ну, что ж, молодец, сейчас все так делают. Одна для души, другая — для тела. И у меня появились новые друзья.
— Это ты всё врёшь! — он разозлился не на шутку, заиграл желваками.— Тебе соврали, и ты врёшь!
— Нет, не лгу, милый,— она смеялась и жгла, жгла его взглядом до самого сердца.— Я пошла к нашим.
Рыбки смотрели из аквариума на Лёньку и разевали рты. Тоже хотели что-то сказать, но он их не слушал.
За окном упала быстрая зимняя ночь. Свет уличного фонаря отпечатался на потолке чётким квадратом окна. Из-под закрытой двери в комнату сочились музыка и смех.
Он вышел к столу, налил себе водки полный фужер, выпил махом, оделся в коридоре и полетел вниз по лестнице. Шагнул из подъезда — шапка в руке, пальто нараспашку — и ткнулся в сугроб головой, упав на колени. Дышал сквозь снег, пока щёки, нос и уши не превратились в бесчувственные льдышки, а волосы в скрипучий проволочный клубок. Встал, отряхнулся, глянул на чужой дом за спиной. Хмель накатил ознобом, светлые пятна окон колыхались и плыли в глазах, вытянулись жёлтыми цепочками от земли до неба. Порывы ветра задували весёлую музыку из форточек на улицу, рассыпались в воздухе на белые ноты-снежинки и искристой порошей укрывали истоптанное месиво у крыльца.
Никто его не искал.
Жгучая обида захлестнула горло, сердце ухало молотом в груди и в висках. Лёнька выпростал из кармана мятую сигарету, закурил жадно, выдыхая дым ноздрями и загоняя горечь в желваки на скулах. Нашарил в сугробе шапку, натянул на макушку и пошёл вдоль улицы прочь, пошатываясь в такт раскачивающимся пятнам фонарей под ногами.
В скверике позади автобусной остановки шла драка. Последние ночные пассажиры топтались в ожидании транспорта на скрипучем снегу и делали вид, что не замечают размахивающих рук, ударов и криков за своими нахохленными спинами. Дрались трое курсантов против пятерых — уличной шпаны. И это было несправедливо, по мнению Лёньки. Он даже не успел, как следует, подумать, а ноги уже перенесли его через сугроб на газоне, и руки принялись растаскивать дерущихся. Курсанты и шпана тоже ничего не поняли, но потасовку свернули и разбежались в разные стороны. Лёнька воспрянул духом и с чувством исполненного долга потопал дальше.
Тротуар привёл его к площади перед зданием РОВД. На площади никого не было, кроме памятника Дзержинскому, и тёмные милицейские окна свидетельствовали, что в плане борьбы с преступностью в городе всё обстоит нормально.
Лёнька как раз проходил мимо задумчивого первого чекиста, когда почувствовал вдруг удар под колени и от неожиданности упал вперёд. Нападающий всем телом навалился ему на спину и скрёб ногтями щёки, стараясь засунуть пальцы Лёньке в рот и порвать губы. Лёнька брезгливо помотал головой, отплёвываясь, с усилием поднялся на ноги и стряхнул с себя противника. Тот отскочил и испуганно замер в двух шагах, ожидая ответной атаки.
— Ты чего, с ума спрыгнул? — удивлённо спросил его Лёнька.— Чего на людей бросаешься?
— А ты сейчас за курсантов бился с нашими, а? — озираясь, ответил типчик.
— Ничего я не бился,— улыбнулся Лёнька,— я просто разнял их.
— Врёшь, гад,— неуверенно настаивал противник и всё оглядывался.
С той стороны, куда он смотрел, из-за деревьев вывернул длинный парень в узкой короткой куртке и неторопливо направился к спорщикам. Лёнька выудил из пачки сигарету, распахнул пальто, шаря зажигалку по карманам джинсов, прикурил. Он не желал больше никаких драк, хотел только побыстрее уладить недоразумение и идти дальше своей дорогой.
— Эй, друг, рассуди нас,— обратился к новому человеку с просьбой.— Он зачем-то напал на меня, хотя я ничего ему не сделал.
— Конечно,— прищурив острые глаза, сказал подходивший и выставил вперёд правую руку, вроде как поздороваться.
Лёнька потянулся к нему в ответ, но парень уже скользнул мимо, криво ухмыляясь, и утащил за собой настырного спорщика, схватив его за рукав. А у Лёньки вдруг обожгло низ живота, и глаза поплыли вбок, увлекая за собой голову, а за ней и всё тело. Он опустился на ослабевших ногах, сел на тротуар, сглатывая накатившую тошноту. «Вот ведь напился, дурак, прожёг свитер»,— вяло подумал парнишка и стал оглаживать живот в поисках упавшего огонька сигареты. Но вместо этого нашарил скользкую влагу, сочащуюся сквозь шерсть свитера, отдёрнул в испуге руку и стал тщательно обтирать её о снег.
Фонари ярко горели вокруг. Феликс Эдмундович строго взирал с пьедестала на пытающегося подняться Лёньку, будто хотел тут же арестовать его за вопиющее нарушение общественного порядка. Лёньке было стыдно за свою кровь, размазанную по утоптанному снегу у самых ног Дзержинского, и он понимал, что сильно виноват. Но сделать ничего не мог. Феликс Эдмундович хотел отвернуться от этого безобразия, но тоже не мог. Тогда он просто перестал смотреть на парня, словно того и не было.
Наконец, какой-то прохожий, обойдя окровавленную фигуру на тротуаре, свернул к высокому каменному крыльцу и начал колотить в дубовые двери. Заспанный дежурный вышел на улицу.
— Тут у вас прямо под окнами пацана убили, а ты и не видишь ничего,— в сердцах сказал прохожий и быстренько испарился по своим делам.
Спешил, наверное, домой с работы. А может, просто не хотел, чтобы его схватили в свидетели или в обвиняемые и затаскали по судам. Дежурный моргал глазами, ничего не понимая, потом увидел чёрное тело на красном снегу и бешено засвистел, сбегая по ступенькам.
— Вы чего это здесь? — задал дурацкий вопрос милиционер, перестав свистеть.— Тут нельзя в таком виде!
Он оказался молоденьким, как и Лёнька, и вовсе забыл, что нужно делать.
— Я не буду,— прошептал раненый, глядя снизу в его румяное лицо.— Помоги... скорую...
Тут только дежурный включился в ситуацию и кинулся обратно. Вспомнил про телефон. Через пять минут на площади стало тесно от бело-красных и жёлто-синих машин.
Повезло Лёньке — получить ножиком в живот в таком замечательном месте...
Из операционной его перевезли на каталке в палату и оставили досыпать под наркозным хмелем на железной продавленной кровати. Первое, что попалось на глаза, когда очнулся, было Ольгино лицо. Она внимательно, без улыбки смотрела на него, кивнула удовлетворённо, заметив его пробуждение, и отвернулась в сторону. У окна, за изголовьем кровати стоял кто-то ещё, не видимый Лёньке.
— Живой, всё нормально,— сказала Ольга этому невидимке, потом обратилась к раненому.— Ты сам виноват. Зачем разыграл трагедию всем на показуху?
Лёнька не верил своим ушам. Запрокинул голову на подушке, пытаясь взглядом ухватить лицо третьего. Получилось — это был тот самый длинный парень с острым взглядом и скошенной улыбкой — и тут же провалился снова в бредовый сон...
— Любовь до гроба, дураки оба! — ляпнул Лёнька и счастливо улыбнулся сквозь слёзы.
Олька ревела рядом с его кроватью, шмыгала красным носом и тоже виновато улыбалась.
— Ты же понимаешь, нам никак нельзя друг без друга,— говорил Лёнька и гладил её ладонь.— Понимаешь?
— Ага,— кивала она, улыбалась и ревела.
— Это всё ерунда, заживёт, как на собаке,— говорил Лёнька и прижимал её ладонь к своему лицу.
— Ага,— кивала она и снова ревела.
— Ты только больше не говори так,— шептал Лёнька и целовал её руку.— И я не буду, хорошо?
— Ага,— она потянулась к его губам...
Но поцеловаться им не дали.
Дверь распахнулась, и в палату ввалились Витёк и Андрюха, наполнив пространство хрустящим морозом и новогодним мандариновым духом.
— Эй, больной, кончай шланговать! Мы в поход собрались и на тебя спальник прихватили...
