ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Райнер Малковски (1939–2003). Наверное, это не самый знаменитый немецкий поэт. В литературных кругах он известен – широкой публике, кажется, нет, или почти нет. Все же его именем названа одна из престижных литературных премий Германии (Rainer Malkowski Preis), присуждаемая раз в два года одноименным фондом в сотрудничестве с Баварской Академией изящных искусств.
Перечислю, очень вкратце, основные факты его биографии.
Рождение в 1939 году в Берлине означает военное и послевоенное детство, детство среди развалин. Оно же означает и юность в эпоху еще длящегося “экономического чуда”. После первых поэтических опытов, не удовлетворенный ими, не удовлетворенный и школьным образованием (какой поэт бывает им доволен?), Малковски бросает гимназию и начинает работать в области рекламы, сначала в Берлине, затем во Франкфурте, наконец в Дюссельдорфе. Карьера его складывается головокружительно, к 30 годам он – руководитель и совладелец одного из крупнейших европейских рекламных агентств.
31 декабря 1971 года всякая карьера заканчивается. Еще совсем молодой человек, Малковски оставляет свою деятельность в области рекламы и удаляется в крошечный городок Бранненбург-на-Инне в Баварских Альпах, на самой границе с Австрией, чтобы отныне и до конца жизни посвятить себя только поэзии.
Девять поэтических сборников выходят отныне с промежутками в три-четыре года. Выходит и проза, очень краткая, как и стихи, по-своему – не менее любопытная. Все же Малковски – поэт по преимуществу, прозаические его опыты воспринимаются как комментарии к стихам.
Краткость есть способ укрыться от чужих глаз. Всякие стихи суть форма самораскрытия. Однако поэт, завороженный краткостью, одновременно раскрывает и скрывает себя. Как Малковски-человек удалился на самую окраину своей страны, так Малковски-поэт уходит в сторону, недоговаривает, боится прямых заявлений. Его тексты стремятся к концу, к последней строке (последнему слову), к (часто парадоксальному) выводу, выпаду. В них есть, следовательно (бывает, следовательно), что-то от хокку. Они создают ощущение простоты, легкости и совершенства. Можно представить себе, какой труд стоит за этой простотой, этой легкостью.
В одном из своих прозаических текстов Малковски сравнивает роман и стихи. Роман, пишет он, при всех своих прочих замечательных свойствах, не может одного – приобрести характер некоей вещи, стихи же как раз наоборот – именно вещью и пытаются быть, пытаются стать. Рассуждение это восходит, конечно, к знаменитому рильковскому Ding-Gedicht, “стихотворение-вещь”. “Вещественность”, или, если угодно, “вещность” (Dinghaftigkeit) стихов предполагает их “сгущенность” (Verdichtung) и “сподручную краткость” (handliche Kürze). Лирический поэт заворожен вещами, пишет Малковски, определенностью их формы, их пластическим совершенством, их “мечтательной массой”, их молчанием.
В основе его стихов лежит, как правило, некое единократное, неповторимое вúдение, акт восприятия, эпифания вещи. “Восприятие как событие – вот что должно произойти в сознании автора, чтобы стихотворение могло возникнуть”. Это восприятие само собой переходит в мысль, следовательно – в слова. “Точное видение – это еще только видение или уже мысль?”
Понятно, сколь высок удельный вес каждого слова в таких стихах. Тем труднее, но и тем увлекательнее, переводить их.
Я расположил стихи в хронологическом порядке. Подборка открывается стихотворением из первого сборника Малковски (“Что за утро”, 1975) и заканчивается стихотворением из последнего (“Происхождение часов”, 2004).
Алексей Макушинский
Райнер Малковски
УТРО В МИЛАНЕ
РАСКОПКИ
Вчера здесь раскопали античный
амфитеатр, ему почти
две тысячи лет.
Но это еще не самое
удивительное: в нижнем ряду
обнаружили едва ли не полностью
сохранившийся скелет.
Очевидно, зритель, отказавшийся
поверить,
что все закончилось.
CУББОТА, ПРИВОКЗАЛЬНАЯ УЛИЦА
Какое облегченье, когда
в субботу, в толпе
на привокзальной улице,
вдруг взгляд выхватывает фонтан,
статую у фонтана.
Невозмутимо
нимфа улыбается в пустоту,
не преследуя никакой
дурацкой цели.
ПЛЯЖНОЕ КАФЕ
Посмотри на голый лес
соломинок
в стаканах со светлым пивом.
На темные очки и рты в креме
от торта вокруг
жестяных столиков, под которыми
плоть кричит,
вздыхает, шепчет
от одиночества.
Иногда кто-то ставит со звоном
чашку на блюдце.
Тупо смотрит на маленький
парусник вдалеке.
Парусник приближается, уходит в сторону,
приближается вновь.
Все это уже долго
длится. Уже длится целый
пожизненный
полдень.
БЕРЛИН, ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Поздний вечер, холодный январь
сорок шестого года.
Очередь у разбомбленной ратуши.
Двое-трое мужчин.
В остальном женщины
с сумками у ног.
Когда подходит их очередь,
настраивают телескоп,
за десять пфеннигов
любуются
луной.
ДЕРЕВЕНСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Возбужденная толкотня облаков
над колокольней.
В смене света –
холодно-синий, тепло-голубой
циферблат.
Все движение –
наверху.
Внизу –
аккуратно проведенные проборы,
безветрие.
С медальонов улыбаются
мертвые.
А СЛЕДУЮЩЕГО УЖЕ
На одно слово ближе
к грушевому дереву, так внезапно
зацветшему.
К дрожащей пене,
в которую
ты взлетаешь
на качелях.
На одно слово ближе
к гибельному блеску
явлений.
А следующего
уже
не сказать.
НОЯБРЬСКИЙ ВЕТЕР
Пляж залит водой, человек
в резиновых сапогах.
Позже
пробивается сквозь ветер второй.
Попытки объясниться
друг с другом, беззвучно
раскрывающимися ртами.
ПОЛДЕНЬ ПОД АРКАДАМИ
Ничего не искал, ничего не нашел
здесь, в горячей тени под аркадами.
Пустая площадь полыхает на солнце.
Зачем я приехал? Зачем остался?
Дома все наглухо заперты.
Никто не идет под аркадами.
Пустая площадь полыхает на солнце.
ВИД КОЛИЗЕЯ
Оскверненный овал,
кровавая чаша –
его снимают
как произведение искусства.
Утреннее небо над ним,
синее,
чистое.
Невинные приветы
Вальтрауд, Винстону.
Открытки смертельного
безмыслия –
во все стороны света.
КИПАРИС
Под этим деревом не отдохнешь.
Необщительное, оно почти не защищает
от солнца.
Вообще, дерево не для близости
и доверительности.
Не то что те лиственные
мамонты, которые мы обходим,
дивясь,
похлопывая ладонью
по слоновой их коже.
Кора кипариса,
пучок серых, плохо
скрепленных волокон –
дотрагиваться
не хочется.
Издалека нужно смотреть на него –
на это безрукое дерево.
На голом холме, в одиночестве:
прямо,
прямо,
настоятельно говорит оно
меланхолическим языком
знаков.
В ТО УТРО В МИЛАНЕ
Последний путь был таким,
каким Верди завещал ему быть:
никто не шел за гробом,
и музыка не звучала.
Но люди стояли на улицах
локоть к локтю,
и тишина была другой
в то утро в Милане,
чем когда-либо прежде,
когда-либо после.
ПОЛДЕНЬ НА ЮГЕ
Жалюзи из жести
перед единственной
лавочкой на деревенской
площади.
Колодец, красный
складной стул перед ним.
Потом, много позже,
голос,
где-то,
в боковом переулке.
Сумасшедшая, сумасшедшая
секундная стрелка
моих часов.
EVERGREEN
Утешенье простейшей
похоти. Близость двух колен
под столом, в кафе,
двадцать пять лет назад.
ВОССТАВШЕЕ МОРЕ
Ночью, в бурю:
прибой
в старых деревьях.
Атлантический грохот
в их кронах.
Море
восстает
зеленолиственною волною.
СКОРО
На других койках –
французы, да аргентинцы.
Пойди объяснись с ними.
Один из них – генерал,
из ночи в ночь уходящий
на тайное задание в погреб.
Поговорим об этом в другой раз.
Надо быть осторожным.
Он трясет решетку.
Мы должны принести ему пальто и ботинки.
Он скоро уйдет отсюда –
домой,
или еще дальше.
ОБЪЯТИЯ
Они случаются сами собою.
Чего-то не хватает, однако.
Что-то с самого начала
было не так.
Прекрасное –
но только наполовину:
не-
выносимо.
СИРЕНЫ
Звуки за дверью,
похожие на песню.
Но когда я вхожу в комнату,
там нет никого.
Я ставлю пишущую машинку на стол.
Опять что-то слышится
похожее на песню.
Я вставляю лист.
Вот теперь
тихо.
ЖАН АНРИ ФАБР, НАТУРАЛИСТ
Частица того покоя,
в котором
для Фабра проходил день
за наблюдением над
песочной осой.
Фабр тоже не знал,
что такое – время.
Ему это было, наверное, легче
вынести, потому что
так мало
было нужно ему для себя.
Очень занятой старик
на кусочке провансальской земли.
Невооруженным глазом
видел он, ради чего
стоит стараться.
В СВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ
Вы чем занимаетесь?
спросил я молодого человека.
Пишу кандидатскую,
был ответ:
о времени
и о вечности.
А вы чем занимаетесь?
А я как раз думаю
о моем покойном отце,
сказал я.
Молодой человек улыбнулся,
сдержанно, как улыбаются только
возвышенные умы.
ВСЁ ПРАВИЛЬНО
Ребенок в поезде у окна.
Мосту говорит он: мост.
Трубе говорит: труба.
Иногда он говорит просто:
вон
там – и тычет пальцем
в стекло.
И все правильно.
И прилагательные у меня в голове
стыдятся своей
ненужности.
ГУСТАВ МАЛЕР
Метафизическая
цирковая музыка.
В прорванный шатер
заглядывают звезды.
Пустые ряды скамеек.
Укротитель прыгает через обруч.
Снаружи
среди обгоревших повозок
светлый блеск брошенных
цепей. Слон
трубит в иерихонскую трубу.
УПАВШАЯ ЛИПА
Моя рука на постаревшей плоти
липы –
и тут же мысль, что я
и не заметил,
как прошли мои годы.
Все еще есть соблазн
думать: завтра
начнется жизнь.
Перевод с немецкого Алексея Макушинского
