Владимир Мощенко выпустил свою большую книгу избранных стихотворений, закрепляющую в читательском сознании образ поэта непредсказуемого, не подверженного логике житейского повествования. Это, при всем при том, происходит на фоне множества сюжетных стихотворений автора, настаивающего, декларирующего, что его стихи – отражение прозы жизни. Согласен, если иметь в виду, что проза жизни в его творчестве преображена в поэзию, о чем мне доводилось уже писать по поводу стихов Мощенко. Отмечая внешнюю простоту и ясность стиха у этого автора, я подчеркивал уверенность в том, что вдумчивый читатель, без сомнения, “проходит” дальше и глубже этой внешней простоты, воспринимая непредсказуемую природу поэтической речи автора:
Пели птицы мощно и взахлеб,
Лаяли щенята в чьих-то сенцах.
Рядом проносили красный гроб,
Чтобы опустить на полотенцах.
Шапку снял и пот отер со лба.
Подсмотрел, что было полвторого.
И еще отметил, что труба
В общем-то к печали не готова.
Это умение передать простыми средствами психологическое состояние героя стихотворного сюжета (трубача похоронного оркестра) как раз и образует непростую ткань внешне простого стихотворного высказывания. Поэту свойственны эти переходы, перечисления деталей, включения прямой – в том числе диалогичной – речи, сопрягающие земное, житейское с содержательным образом вселенского масштаба, к счастью не переходящим в велеречивый пафос. Мощенко – лирик до мозга костей, хотя его сюжеты – своего рода повести в стихах – его циклы, поэмы, длинные стихотворения могут наводить на мысль, что автор – эпический рассказчик. Однако стихотворный “поток сознания” со всеми этими мощенковскими “переключениями” все ставит на свои места – перед нами лирика, экспрессивная, динамичная, дышащая неподдельным темпераментом поэта:
Да, это губы.
Хорошо: уста!
Да, без тебя я ничего не стою.
Вчера земля была еще пуста,
И Божий Дух носился над водою.
А ты все: хмель да хмель…
Нет: виноград!
Пора бы лечь?
Ну что с тобой – не время.
Дрожишь?
Не бойся.
То ползучий гад.
Он вечно там, где закипает семя.
Мощенко настаивает на том, что его творчество “растет из неведомого сора”, порой кажется, будто он почти кокетничает, потому что не может не сознавать, какова природа его мировидения, отраженного в стихах. Позволю себе предположить, что это рефлективная защита от грубого, поверхностно-высокомерного взгляда на его поэтику. Скромность паче гордости? Может, и так. А скорее, вопреки всем рассуждениям рецензента, убежденность в том, что жизнь в любых ее проявлениях – повод для художественного отображения ее.
Нет в Орехове орешника.
Нищим здесь не подают.
Но зато здесь и для грешника,
И для скворушки приют.
Званье гения опального
Отвергаем мы вдвоем.
Мы, певцы района спального, -
Все о нашем, о своем…
Искренность поэтического повествования подчеркивается постоянно присутствующей нотой, если не печали, то грусти. Его труба, перефразируя самого автора, к печали всегда готова. Поэту свойственно обостренное чувство потерь, не только состоявшихся, но и тех, которые предощущает интуиция художника. Это может быть лирический сюжет, посвященный то ли ушедшим отношениям, то ли так и не состоявшимся, не суть важно, главное в том ощущении окружающей “внешней” картины места действия, которая соответствует внутреннему переживанию лирического героя:
Совок с метлой стоят в углу.
Намокла под дождём фанера.
Вот ходит голубь по столу
В кафе заброшенного сквера…
Что это? Сцена из кино,
С ума сводившего когда-то?
Да нет,
Я жду тебя давно
Здесь, где часы без циферблата.
А вот куда более масштабная картина перелома эпохи, отражающая внутреннюю, полную психологических противоречий, борьбу с окружающим потоком событий и борьбу с самим собой, со своим восприятием событий, которые интуитивно предощущались, но от этого не воспринимаются легче. Какой повод для публицистического грохота и пустозвонства. Но Мощенко они не свойственны. Драма большого слома – его внутренняя, глубоко личная человеческая драма, воплощенная в печальной интонации, с которой видятся образные детали времени: лодки, мостики, плоты (обрати внимание, читатель, – все это связующие средства, иными словами – по Мощенко – рушатся связи, которые мир держат):
Теперь не обойтись уже без грохота,
Без хруста лодок, мостиков, плотов.
Неужто же закончится эпоха – та,
С которой распроститься я готов?
Как в девяносто первом, не злорадствую.
Предвидел это я еще вчера.
Бог покарает наши души рабские,
Не зря же полынья черным-черна.
Метафорика автора, его образная система позволяют выразить и апокалиптичное предчувствие – “Двадцать второй главой Иоанновой / Заскрежетали судьбы жернова…”, – и передать вовсе неожиданное, парадоксальное восприятие обыденного жеста: “И ты оглянулся на звук, будто звук / Возможно увидеть…”
Мне уже доводилось размышлять об особенно дорогих сердцу автора, значимых темах его поэзии. В музыкальном смысле, определившем природу звукового богатства его поэтики, – это трепетное отношение к джазовой музыке, знатоком которой автор является, чему посвящены многие его вещи. Вторая тема – определившая во многом характер его восприятия жизни и становление его художественного мировосприятия – тема Грузии, в книге она воплощена множеством стихов о Грузии и большим разделом переводов Мощенко из грузинских поэтов. Но что следует подчеркнуть отдельно – ярко выраженную в стихах природу религиозно-христианского мировидения поэта. Тут я приведу цитату из предисловия к “Избранному”, написанному Натальей Ванханен: “Уверена: евангельские стихи Владимира Мощенко достигают высоты лучших явлений этого жанра… Трудно лишь постичь, из чего рождается в этих стихах ощущение святости, каким образом воздух в них начинает светиться, словно на картинах старых мастеров. Тут поневоле вспомнишь и пастернаковское “У людей пред праздником уборка”, и “Магдалина билась и рыдала…” Ахматовой… Евангельские стихи Владимира Мощенко самостоятельны, а роднит их с теми, о которых вспомнилось, – явственное присутствие света поэзии… А вот что говорит Мария, пережившая распятие сына:
Хоть была Голгофа наяву,
Утром Ты пришел ко Мне нежданно.
Я не одинока. Я живу,
Как велел Ты, в доме Иоанна…
Ходят к нам Твои ученики,
Просят у Меня благословенья.
Ты не осуждай моей тоски
Ныне, в годовщину воскресенья.
Тянутся томительные дни.
Знает мир: пуста Твоя могила.
Ну, а тех, кто требовал: “Распни!”,
Я и пожалела и простила.
Две последние строки потрясают глубинным, не начетническим ощущением христианства: мало, что простила (так оно по канону положено), – пожалела”.
Владимир Мощенко – мощно (прости, читатель, за корневую словесную игру!) обозначил свою поэтическую фигуру в “Избранном”, подарив надежду на новые творческие воплощения.
Даниил Чкония – поэт, критик, переводчик. Родился в 1946 году в Порт-Артуре, вырос в Мариуполе, жил в Тбилиси и Москве. Окончил Литературный институт им. А. Горького. Член Союза писателей с 1976 года, ныне – член СП Москвы и Русского ПЕН-центра. Автор девяти книг стихотворений. Главный редактор (соредактор) журнала “Зарубежные записки” (2006-2009). Печатался в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Дружба народов”, “Арион” и других изданиях. С 1996 года живет в Кёльне.
[1] Владимир Мощенко. Здравствуй, странник. Избранное. М.: Зебра Е, 2011. – 495 с.
