Все поехали в Израиль
Я Овен: нелёгкий, своенравный, упрямый и запутанный в себе знак. Сколько нужно гороскопов, чтобы рассказать о тебе и понять, что для тебя лучше, кому с тобой хорошо и с кем успокоится твоё сердце. Перемешаются в колоде карты гадалки, сбившись на твоём жизненном пути и не успевая пересказывать твои импульсивные движения и перемены. А уж объяснить их, понять... Не хватит колоды, не хватит гадальной свечи. А если ты ещё и женщина, а если ещё и хороша собой... Несёмся вперёд, меняем города и страны, пропускаем чужие жизни через себя. Ох, как много всего... Что может получиться из этого огненного напитка, из этой взрывоопасной смеси?.. Поднимите бокалы, друзья! Не грустите о том, что не удержали оставшиеся позади любови. Заглянем внутрь, за ширму этой вьющейся, как разноцветный вьюнок, жизни?
Ну вот, я наконец-то совсем одна и могу свободно писать. То есть я, конечно же, никогда не бываю одна: у меня бесконечно звонит телефон, передо мной, как немой упрёк, лежит куча несделанной работы: контракты с отелями, ненаписанные письма, необработанные программы. Я хозяйка туристического агентства. Я сижу в большом чёрном кресле, в морском городе Генуя, что в середине Италии, и думаю: а что я, собственно, здесь делаю? Это естественный человеческий вопрос, и периодически он настигает каждого нормального человека, но меня он в последнее время посещает слишком часто. Очевидно, не находя ответа, вопрос в недоумении путается в моих беспорядочных мыслях, скачет с предмета на предмет, с воспоминания на воспоминание и потом, уже совершенно и окончательно потеряв надежду найти свою вторую половину, то есть ответ на самого себя, затихает, чтобы через какое-то время, отдохнув и выждав подходящий момент, снова ринуться на поиски.
Мы живём в Италии уже два с половиной года, а до этого мы жили в Израиле, а до этого мы жили на Украине... Какая длинная жизнь: померкнувшие цели переездов, забытые чувства от достигнутых побед. Отъезд с Украины и сегодня абсолютно объясним. До сих пор с ужасом думаю, что Израиль могли бы в сорок восьмом году не основать, и тогда в девяносто четвёртом нам некуда было бы уехать, и я так навсегда могла бы и остаться в городе Запорожье, в том, что за Днепром. Это там, где казаки писали кому-то письмо... Но я не из казацкого потомства и ко всему там происходившему имела очень отдалённое отношение. Мой папа одним из первых в классе освободил меня от изучения украинского языка, а учителя неустанно напоминали, что, несмотря на это, я с удовольствием кушаю украинский хлеб и сало. Это была святая правда, и я даже не пыталась оправдываться, хотя грех незнания «ридной мовы» мерк перед грехом куда более серьёзным: оказывается, мне ещё и категорически нельзя было есть сало. Как часто наше неведение облегчает нам жизнь, а потом мы так с ним сродняемся, что, уже зная, делаем вид, что не знаем, или что это вовсе не сало, или что это сало не свиное, или что мы обязательно выучим украинский язык, может быть, потом, в другой жизни, если получится.
Я всегда знала, что уеду, чувствовала, жила этим. Я ещё не знала — куда, потому что Израиль не представлялся нам никак. Потому что, кроме чёрно-белых отрывков из моей юности, когда в новостях показывали палестинских захватчиков, а мои подруги шёпотом у меня спрашивали: «Так вот это и есть ваши израильтяне? Какие хорошенькие!» Вот именно тогда от слов «наши» и от замирания маминого голоса, когда диктор сурово начинал отчитывать «захватническое государство Израиль»... кроме этого, ничего, собственно, и не было. Это всё, что я знала. Вы будете смеяться, но я даже не знала, что у евреев есть религия и что они могут сходить куда-то помолиться и поговорить, посоветоваться. Я была настолько уверена, что единственная религия на свете — христианство, что, когда запрет на веру стал слабеть, я тут же крестилась сама и крестила свою дочь в небольшой белорусской деревушке, где родился мой муж. Он и его родители мягко и ненавязчиво говорили об успокоении на душе, когда веруешь. Я верила...
Никогда не забуду глаза мамы, когда по приезде в Израиль я ей сказала, что крестила себя и дочь. Она расплакалась и только приговаривала: «Как ты могла, как ты могла»? Она не виновата, что никогда не говорила и не объясняла мне всё остальное, то главное, что я должна была знать с пелёнок (времена были такие: дед восемнадцать лет отсидел на Колыме, и мама — дочь врага народа — тщательно скрывала от меня всё, что могло бы мне испортить жизнь). Так я пропустила самое главное в своей жизни: Тору, свою принадлежность к большому народу, свою историю, свой язык. Я как будто бы спала тридцать лет, а ведь я знала, что я еврейка (ещё бы, за ярко выраженную еврейскую фамилию я регулярно получала если не по морде, то, по крайней мере, по затылку), но это, собственно, и всё, что я знала. И вдруг... все поехали в Израиль.
«На будущий год в Иерусалиме, на родине»,— радостно восклицал, хлопая по плечу моего белорусско-христианского мужа, очередной отъезжающий в Израиль репатриант. Это была просто какая-то эпидемия, массовый исход, и люди, не разбирая и не задавая лишних вопросов, собирали вещи, паковали чемоданы, снимались с насиженных мест. Самый расхожий анекдот тех лет: один проходит мимо очереди в ОВИР и, видя негромко переговаривающихся людей, подходит к ним: «Я не знаю, о чём вы тут говорите, но ехать надо...» Да, так это и было, и мой муж, смущённо улыбаясь в ответ на фразу, словно извлечённую из «Маугли» — «мы с тобой одной крови, Ка-а-а-а»,— не старался никого разубедить просто из нежелания нарушить благостное чувство единства, которым совершенно неожиданно и беспричинно зажёгся весь люд вокруг нас. Моему мужу было неловко ответить, что он имеет к еврейству такое же отношение, как я к его польско-белорусско-татарским корням, и что поездка в Израиль ему вовсе и не представляется таким уже занимательным и притягательным мероприятием. И более того, что ещё совсем недавно, а точнее около пяти лет назад, он был обвинён в абсолютно небратском и недружелюбном отношении к этому самому еврейскому народу...
Я познакомилась со своим будущим (а в настоящее время уже «бывшим») мужем на дискотеке, которая проходила в одном из общежитских корпусов университета. Организована она была специально «для развода»: т. е. голодных курсантов для повышения активности мозговарения и гормонального рвения к прогрессу привели в общежитие к девушкам с филфака и, потушив свет, разрешили им слиться в экстазе до полного окончания вечера. Как вы уже правильно догадались, я представляла нежность и красу филфака, а невысокий паренёк со скуластым смуглым лицом был курсантом лётного училища. Курсанты не были мужчинами моей мечты и страсти, так как в те времена меня намного больше интересовали начинающие бизнесмены или просто мужчины постарше, но это был праздничный вечер, и мы с подругой задержались в полутёмной напряжённости зала под медленную музыку, под приглушённое дыхание... Игорь в этот вечер был в увольнительной, и формы на нём не было, поэтому я довольно легко поверила, что он случайно забрёл на огонёк и что он вовсе не курсант. Любовь с первого взгляда?.. Ну, можно сказать и так. А можно сказать, что вообще единственная любовь моей жизни... Ну и, слава Богу, что это всё в прошлом. Сегодня, по крайней мере, можно об этом говорить совершенно безболезненно и даже шутить, писать. А тогда... В общем, начался пылкий роман. Мы гуляли до утра, ходили по дискотекам, регулярно навещали маленький частный домик, где у добродушной и гостеприимной Марии Ивановны пятеро курсантов снимали одну комнату, куда и приходили по очереди, соответственно с дежурствами и увольнительными, и где каждая девушка со своим избранником чувствовала себя единственной и почти как дома. Мы болтали абсолютно обо всём, и казалось, что на свете просто не существует повода, который мог бы нас поссорить. Но повод не заставил себя ждать. Прошло всего около месяца, когда на очередной дискотеке, совершенно случайно наш разговор (это в грохоте музыки, в глухом полумраке танцзала) коснулся национального вопроса. Трудно сказать, с чего это началось, но помню, что в ответ на какую-то фразу мой возлюбленный, совершенно невинно ухмыляясь, спросил: «А ты случайно не еврейка?» Естественно, я тут же напряглась, и лицо моё прочно окаменело: «А что? — ответила я по-одесски, вопросом на вопрос,— У тебя с этим проблемы?» По-прежнему глупо улыбаясь, он ответил: «А я не люблю евреев». Отлично, приехали, ну вот и потанцевали... «А что такое?» — продолжала я изображать из себя идиотку. «Ну... они все какие-то не такие, как надо»... Необходимость быстро и чётко сформулировать довод именно в момент, к которому он был совершенно не готов, поставила его на мгновение в тупик. Но поскольку мой муж не привык пребывать в тупике и за словом никогда в карман не лез, он тут же и нашёлся, видимо, всё ещё не до конца понимая, кто перед ним, и что ему надо бы просто закрыть рот: «И вообще, они все уезжают в Израиль, бегут, то есть». Ничего глупее он просто не смог в этот момент придумать, но для меня это было — как упавший на голову карниз. Ну, вот и всё... Видимо, осознание того, что этого говорить не стоило, и моя пощёчина догнали его одновременно, потому что он схватился за щёку и в полной растерянности спросил: «Или нет?»... Уже через пять минут он бежал за мной следом через центральный вход дискотеки на освещённую фонарями улицу, ловил мои руки, извинялся, а потом в первой же лавке покупал мне цветы... Но тогда никто — ни он, ни я — даже не предполагали, что самый большой и непредсказуемый шутник — это сама жизнь, потому что не пройдёт и пяти лет, как мой муж уедет вместе со мной и нашей дочерью в Израиль, пройдёт там военную переподготовку и прирастёт корнями и душой к этой стране. А когда уже через много лет после нашего развода, я уеду с дочерью в Италию, он останется жить в Израиле, говоря на иврите не хуже самих израильтян и ежегодно призываясь в израильскую армию, чтобы в любой момент встать на защиту этой страны. А ещё он скажет с грустной улыбкой: «Ну вот, я же говорил, что еврей — всегда еврей: привезла меня, белоруса, сюда, а сама свалила в Италию». Но обратно он не возвращается, и грусть в его голосе, скорее всего, была вызвана тем, что уехали мы, а не тем, где остался он. Вот такой поворот судьбы. Да, он всегда подшучивал на эту тему, но с годами стал таким настоящим и своим, что ему эти шутки были позволительны. Это, как знаете, когда сам над собой смеёшься, то можешь говорить всё, что хочешь, но когда чужие... Я когда-то сказала, что если бы у меня был свой дом, то первый, кого бы я пригласила, был бы дизайнер: «Еврей еврея всегда первым позовёт»,— добавил мой муж, и эта шутка долгое время вспоминалась в нашей семье. А уезжать в Израиль он долго не соглашался. Уже после того, как уехали мои родители и семья моей сестры, мы все ещё оставались на Украине, потому что, уволившись из армии, мой муж был какое-то время невыездным и, прикрываясь этим предлогом, он всё тянул и тянул с решением о нашем отъезде. 90-е годы. Смутные и голодные времена. Но не это стало решающим поворотом в нашей семье. Никогда не забуду, как в один прекрасный день в почтовом ящике нашей квартиры я нашла записку со словами «Жиды, убирайтесь в Израиль». И это в доме, где я родилась и выросла, где прошло моё детство и где я была знакома со всеми и с каждым, а значит, все знали и меня. Мне казалось, что меня все любили. Никогда среди соседей нашего дома не было разногласий или национальных проблем. Записка, возможно, была просто шуткой кого-то из подростков: зная, что моя семья уже уехала, кто-то под общим влиянием мог совершенно спокойно так пошутить, но смеха у меня это не вызвало. Я пришла домой совершенно обессиленная с этой гадкой бумажкой в руках и подала её мужу. Я не знала, что ему сказать. Просто протянула ему этот крик чьей-то души, переполненной ненавистью к евреям... Муж молча прочитал, скомкал, выбросил бумажку в ведро, а потом так же молча пошёл в кладовку, достал топор и поставил его у входной двери. «Что это? Что ты собираешься делать? Зачем тебе топор?» «Твоя мама когда-то рассказывала о погромах». (Это правда, предыдущее поколение моей семьи: маленькая бабушка, её родители и дед ещё во времена Деникина неоднократно подвергались погромам, восьмидесятилетнего прадеда заставляли приседать, пока он не падал без сознания, а молодых просто избивали до полусмерти). «Так вот, это на случай, если придут. Я буду здесь, буду вас защищать...» Это было так трогательно... Я расплакалась. Мой муж никогда не любил драться и силе кулака всегда предпочитал остроту слова, но видеть его здесь, в коридоре, таким решительно-растерянным, с топором... На завтра мы подали заявление в ОВИР.
Тиха и нежна украинская ночь... Пожалуй, то же самое можно сказать и об итальянской ночи. Она так же насыщена запахами и теплотой, в её небе ослепительно светят такие же яркие звёзды, а небо велюрово — бархатное, тёмно-тёмно синее. Скорее разница только в том, что на Украине нет моря, воздух сухой и пахнет разогретыми за день колосьями бесконечных полей. На Украине прошли первые тридцать лет, и, видит Бог, было много хорошего. Но вот сознание того, что ты вечный гость, что ты всегда «чужой» среди «своих» или наоборот, не покидало никогда. Вечная необходимость быть настороже, в напряжении, не пропустить ухмылки, подвоха. Видимо, у тех, кто заранее был поизворотливее и сменил имя Фима Роземлат (ну, бывает же так, ну, вот не повезло человеку, вот так он назывался изначально, и всё тут) на Вася Синепупов, такие проблемы возникали значительно реже, и жизнь у них протекала поспокойнее. Хотя зачастую вовремя поданный паспорт не менял мнения собеседника о том, что Вася Синепупов слишком смугл, длиннонос и совершенно не соответствует стандартным представлениям о человеке с такой нехитрой фамилией. И вот тогда неизменно возникал вопрос, а потом ухмылка на заранее заученный ответ, а потом, конечно же, и оплеуха или мордобой, или просто неприязнь (в случае, если вторая сторона отличалась хорошим воспитанием). Ведь бьют, как известно, не по паспорту, а по морде.
У меня всё было с точностью до наоборот: по внешности я прекрасно сходила за миловидную казачку, с чёрными волосами, зелёными глазами и довольно «казацкими» формами, но я никогда не скрывала своей национальной принадлежности, хотя, честно признаться, и не афишировала этого без необходимости. Понимала, что нужно как-то определиться в этом вопросе, иметь свою точку зрения. Как в анекдоте: «Приходит мужик в баню, раздевается: на шее висит огромный дорогущий крест. Снимает штаны, а он обрезанный. Тут к нему банщик подходит и говорит: Эй, мужик, ты или крест сними, или штаны надень». Логично, не так ли?
Проблема возникала в тот момент, когда мне нужно было произнести свою фамилию или, озвучивая общие списки, читающий доходил до меня. О этот вечный трепет в душе, и замирание сердца, и стучащая в висок мысль: ну что, обязательно нужно зачитывать это вслух, вот так вот, при всех? Может быть, подойти пораньше и сразу, чтобы никто не слышал, сказать, что я здесь? Напряжение, с которым ждёшь приближение твоей буквы по алфавиту... Вы когда-нибудь сталкивались с этим? Или Бог миловал?.. Вот, например, стою я в очереди за получением номерного знака на мою первую машину, и настроение у меня самое что ни на есть лучезарное, и выгляжу я прекрасно, и в очереди уже нашлось два-три заинтересованных молодых человека, которые одобрительно окидывают меня взглядом и явно выражают решимость помочь мне прикрепить номерной знак, и всё такое... Но вот выясняется, что номера будут выдавать по спискам, а списки будут оглашать всей очереди... Ну, зачем это, господи, какое разочарование! Ведь они все сейчас услышат и обернутся... Представьте себе, жить с этим чувством тридцать лет. Конечно, если бы они обернулись на фамилию Иванов и увидели чёрненького ярко выраженного еврея, то всеобщий вздох не был бы менее разочарованным, но ведь мне-то от этого не легче... И потом, кто обернётся на фамилию Иванов?.. Чёрт его знает, почему это так. Это сидит так глубоко в крови, что даже совсем недавно одна очень близкая моя подруга, разговаривая с другой, выдала такую фразу: «Слушай, всё хотела спросить, ты только не обижайся, а твой муж еврей?» Не обижайся... То есть, если тот, кого заподозрили в этом постыдном грехе, если он не еврей, то должен был смертельно обидеться (или жена за него), а если он всё же еврей, то — ну, что же делать... с кем не бывает... Как говорится, у каждого свои недостатки...
Радость облегчения пришла тогда, когда я вышла замуж и сменила фамилию. Вот наконец-то можно было спокойно представлять себя во всеуслышание, не бояться, что на тебя будут смотреть, что ты привлечёшь чьё-то нежелательное внимание. Наконец-то я вкусила, что должен ощущать полноценный член общества с рядовой фамилией, что означает быть, как все. О, как это сладко, как спокойно. Но что вы думаете? Жизнь, как я уже говорила выше,— самый большой шутник. Пройдёт совсем немного времени, и мы уедем в Израиль, и моя новоприобретённая гордость, фамилия моего белорусского мужа, станет такой же мишенью недоразумения и неприятия, как и еврейская фамилия на Украине. Ну, могли ли мы вообразить, что, прожив все наши разновозрастные жизни «евреями» в Советском Союзе, по приезде в Израиль навечно приобретём звание «русские» (без гордого звучания). Я всё говорила своим друзьям: «Друзья мои, да ведь это же практически по-ленински: цель, к которой мы так долго стремились, наконец-то осуществилась. Мы русские! Но в Израиле...» И снова не такие, как все. И снова нужно было отстаивать, объяснять, удерживать позиции. До сих пор в детских садиках Израиля, выделяя за километр белобрысенькую головку одного из детей наших русских евреев (среди евреев тоже бывают белобрысенькие), израильские дети кричат «руссия». И даже воспитатели называют наших детей «руссим» (русские). Даже тех, которые родились в Израиле и совсем не говорят по-русски... Не абсурдно ли?..
Ах, какой калейдоскоп жизней, судеб! Как непредсказуемо пересекаются и разветвляются дороги! Калейдоскоп стран, дорог, языков. Зато как весь этот красочный мир удивительно выглядит со стороны! Я смотрю на него со стороны? Моя дочь смотрит на него со стороны?.. Куда ведёт дорога?.. «Кем ощущает себя ваша дочь: украинкой, израильтянкой, итальянкой?» Ты кто, моя дочь? Может быть, ты цыганка или цыганская дочь. Без баронов и кибиток, без цветных юбок и шатров. Свободно говоришь на пяти языках в пятнадцать лет. Какой язык считаешь родным? На каком языке думаешь? Не на том ли, в какой стране сейчас живёшь? Не запутаться бы, успеть рассказать, а потом вернуться к истокам. Где они, истоки?
Но я начала своё повествование с того, что я живу в Генуе, а до этого жила в Израиле. Да, камешек за камешком, плиточка за плиточкой, я пытаюсь пройти снова этот, такой длинный и короткий путь, восстановить его, понять. Объяснить характер, подогнать его под знак гороскопа, в конце концов. Должно же быть какое-то объяснение всему.
Год за два, невероятно, но факт. Для меня очень быстро бежит время: я быстро думаю и быстро устаю. У меня очень быстро загораются глаза, и мне быстро надоедает. «Мама, ты не умеешь радоваться тому, что есть. Ты всё время переставляешь свои цели и, достигая их, уже мечтаешь о другом. Расслабься». Так говорит моя выросшая сначала в Израиле, а потом в Италии дочь. Наверное, это правда. Ах, как я завидую тем, кто умеет радоваться мелочам, ежедневным праздникам и маленьким фейерверкам. Как это замечательно, когда на душе спокойно, и всё идёт, как идёт, в нормальной повседневной колее. Преклоняюсь перед спокойной уверенностью в собственной правоте или перед лёгким восприятием действительности: «Жизнь такова, какова она есть и больше никакова» — любимая присказка моего друга. И он прав, сто раз прав, но не все, совсем не все могут принять жизнь такой, какая она есть, и успокоиться. Что же это за огонь в душе, который гонит тебя с места на место, заставляет рваться вперёд, менять города, страны, любови, в конце концов? Что за ненасытная жажда новизны и впечатлений, желание доказать... Кому? Конечно, в первую очередь, себе. Это самый строгий судья, самый неподкупный арбитр, который сидит внутри тебя и отсчитывает очки и баллы, заработанные или потерянные тобой. Вперёд, вперёд, вперёд. Вам уже скучна эмиграция в том виде, в котором вы прошли её вместе со всеми? Вам Европу подавай? Вам специально нужно забраться в самое трудное, в самое неразрешимое, чтобы почувствовать себя обессиленным? Ах, ещё и свой бизнес? Ах, ещё и социальная лестница? А вы ещё не пробовали писать?.. Но ведь только беспокойные двигают прогресс. Ведь только амбициозные не дают этому миру превратиться в затянутую паутиной рутину. А уж чего это им стоит?.. Что же делать. У всего есть своя цена. Размышлять об этом можно веками. Изменить что-то — невозможно. Ну вот, собственно, в двух словах, почему я уехала из Израиля в Европу.
Но не так быстро, не галопом. Мы же не краткое содержание предыдущих серий рассказываем. Мы же пытаемся создать образ, понять жизнь. Именно поэтому, повторю, что отъезд с Украины, был вполне объясним, а вот переезд в Италию?..
В Израиле мы прожили восемь лет, а потом бес неуёмности и самотерзания сказал: «Вперёд! Мир велик, а мы ещё молоды. А что-то нас ждёт в Европе? А сможешь ли? Слабо?» А поскольку сказал он это на фоне 2001 года, когда в Израиле началась война, и туризм, мягко говоря, прекратил своё существование, то и сформировалась сама собой мысль о том, что было бы совсем неплохо открыть свою туристическую компанию в Италии и там, точно так же, как до этого в Израиле, принимать туристов. Сказано — сделано. Шучу. Конечно, всё было намного сложнее, но если в принципе, опять-таки в двух словах...
«Ох, руководил твоею дорожкой кто-то с небес»,— говорит моя подруга. А иначе как? Почему? Каким образом? Всё так сложилось-получилось, и оп-ля! Вот я уже в Италии, в Генуе, в кожаном кресле... хозяйка турфирмы... Шутница эта жизнь.
Всё, что я тогда задумала, давалось с такой лёгкостью, дорога в Италию была такой бегущей и прямой, что действительно невольно задумаешься, не совершилось ли это с Его Самого святого благословения. Тогда казалось, что главное — преодолеть трудности, добиться намеченной цели, а все объяснения происходящего уже потом, когда будет момент присесть, отдохнуть задуматься. Всё шло как по накатанному и давно задуманному плану, и крылья вырастали за спиной, и хотелось летать, парить, ваять. Решение было принято, и переезд состоялся. А потом... Ну, это уже потом. Только потом придёт сознание того, что Овну не хватает мудрости и спокойствия, рассудительности и осторожности. Сознание того, что, намечая цель, Овен несётся к ней, не разбирая дороги и сметая всё на своём пути. Что, врезавшись рогами в стену с такой силой, что искры летят из глаз, встряхивает головой, приходя в себя от удара, и вот он уже несётся в другую, прямо противоположную сторону с такой же быстротой и напором. И снова обломанные рога, и снова потерянные цели этого прекрасного искромётного бега. Зато как бежит... Красиво, грациозно, впечатляюще. Зрители вокруг аплодируют и восхищаются, а потом осыпают комплиментами и похвалами. Жаль, что у Овна никогда нет времени, чтобы остановиться, присесть, порадоваться достигнутому и подумать о будущем. Вечный бег, вечная перестановка целей и вечное неудовлетворение от нереализованных желаний. «Усложняем правила игры. Переходим на следующий уровень». Так и есть. И создаётся впечатление, что всё твоё время уходит на преодоление препятствий, на борьбу и несбыточные мечты. А в реальности? Что в реальности? Где твоя душа? Что она чувствует? Чего желает?
В Генуе море то же самое, что и в Израиле, Средиземное, но совершенно другое. Вообще моё плотное общение с морем началось с жизни в Израиле, потому что там, в центральной части страны, везде море. Море и солнце. Слишком много солнца и очень мало дождей. Можно сойти с ума от вечного солнечного потока, который уже в семь утра настигает тебя в самых укромных уголках и выживает, выжигает оттуда покорно растворяющуюся и исчезающую тень. Солнце — террорист. Я так скучала по дождю. По его освежающим каплям, по его незабываемой прохладе. Однажды я проснулась оттого, что по крыше капал дождь, и всю мою душу пронзила такая радость, такое ощущение чуда, что я вскочила с постели и, уже понимая, что в жаркий израильский день просто не может приключиться незамысловатый летний дождь, подбежала к окну... О, грусть разочарования... Это капало с соседского кондиционера прямо на крышу нашего карниза, а всё пространство вокруг заливал неминуемый, как наказание, и неизбежный, как кара, солнечный свет. Может быть, солнце? Может быть, жара? Может быть, европейская природа и этот пьянящий прозрачный воздух Европы?.. Может быть, именно это была та точка отсчёта, от которой начался мой бег в направлении Европы? Неужели только это? Ей Богу, сейчас не вспомнить. Не вспомнить, что же восемь лет назад так сильно застучало в моей голове и заставило меня нестись к далёкой и такой нелёгкой цели.
И снова море, но уже итальянское. Признаться честно, оно мне порядком надоело. Видимо, одно — это весь год мечтать о море, оказаться на его сказочно манящем берегу, развалиться на пляже и вот так почувствовать себя свободным, т. е. в отпуске. А вот когда море становится неотъемлемой частью твоей повседневной жизни, когда оно неразлучно с тобой в течение рабочей недели и по вечерам провожает тебя прибоем, когда ты возвращаешься с работы домой, и ноги подкашиваются от усталости, море теряет свою прелесть, перестаёт успокаивать, завораживать, обещать. Оно просто становится неотъемлемой частью твоей жизни, как растворимый кофе с молоком, к которому ты привык когда-то и теперь просто пьёшь его по утрам, как автомат, и этим начинаешь свой день. Море теряет, пожалуй, даже эту функцию. Оно перестаёт быть замечаемым, перестаёт быть нужным, перестаёт быть праздником.
«Не нужно путать туризм с эмиграцией» — я же давно знала этот анекдот, рассказывала его туристам. Как же я могла позабыть всё это, броситься с головой в то, чего совсем не знала. Ах, эта бесшабашная уверенность в себе, ах, эта запоздалая задумчивость и уже никому не интересное раскаяние Овна. Поздно. Слишком поздно. «Вперёд и только вперёд»: новый народ, новый язык, новый менталитет. Но мы же Овны. Мы прорвёмся!
Так предадимся же бегу, великолепному артистическому галопу, в котором несётся мой Овен в сиянии года огненной лошади. И пусть вокруг продолжают аплодировать друзья, любить мужчины, недоумевать недруги. И, чёрт побери, кому какое дело, что думает о себе сам Овен, то есть я.
Выбирая страну в Европе, я не случайно остановилась на Италии: тепло, но не жарко, туризм круглый год, итальянцы максимально толерантны. Всё именно так. Все три пункта себя оправдали, и претензии предъявить некому. Только одно, только одно я не учла тогда: я не учла, что этих оснований совершенно недостаточно, чтобы назвать страну своим домом.
Слушать гида, козлы!
Я только что закончила школу экскурсоводов и получила лицензию настоящего израильского гида, которая должны была определить мой путь в загадочный мир туризма. Курс был очень сложный и тянулся целых полтора года. Не буду говорить о том, что он стоил немалых денег, но затраты были вполне оправданы: нам преподавали лучшие профессора тель-авивского университета, и раз в неделю профессиональные гиды возили нас на учебные экскурсии. Такие экскурсии длились целый день, а потом мы должны были подготовить работу на эту тему. Серьёзнейшее мероприятие. На нашем курсе из тридцати человек было всего пять русских, то есть евреев, говорящих на русском языке. Ещё три немки, непонятно каким образом залетевшие в Израиль, и одна венгерка с потерявшимися целями пребывания в стране обетованной. Все остальные были коренные израильтяне, но и для них курс наш был непростой, и они уставали по полной программе, пытаясь перелопатить весь заданный материал и сдавать один за другим бесконечные экзамены. Остаётся только добавить, что многие из них уже давно работали гидами и водили экскурсии, даже не имея никакой лицензии, и некоторые предметы были им вполне знакомы. Что же касается нас...
Мы с подругой к этому времени жили в Израиле около года, и наши познания в иврите давали нам вполне сносную возможность объяснить, что ты «новый репатриант», что ты незаменимый работник или «спасибо, ваши ухаживания совершенно бессмысленны». Но лекция профессора университета?! Материал, преподаваемый на высоком иврите, и требования всё это отобразить на бумаге, на том же самом языке?! Это было из области фантастики. Нужно честно признаться, что из первой нашей учебной экскурсии, когда около восьми утра мы сели в автобус и около десяти вечера вернулись к исходной точке, единственное, что я поняла из всего, сказанного преподавателем за день, было «доброе утро» и «всего вам доброго, до свидания». За целый день из высокого иврита нашего гида мы не поняли ничего. Но мы к этому подготовились и на экскурсию пришли вооружённые новенькими звукозаписывающими устройствами, на которые тщательно наматывали незнакомую речь в течение всего дня. Мы бежали за группой и, пробиваясь через толпу однокурсников, выходили вперёд, подсовывали диктофон почти ко рту преподавателя с извиняющейся улыбкой и всем своим видом давали понять, что мы бедные эмигранты, и не наша вина, что мы чуть дефективные, и что всем нужно только чуть-чуть нас потерпеть... Гиды понимали, входили в положение и терпели. Но очень скоро наши однокурсники-израильтяне поняли, насколько удобно «брать» экскурсию на диктофон и потом переписывать дома, и вот уже нам становится всё труднее пробиться вперёд, так как всем хочется встать поближе к гиду, так что, повинуясь естественному отбору и необходимости выжить, мы боремся за место под солнцем, вернее, за место, где нет солнца (в данном случае — в прямом смысле, т. к. все экскурсии проходили под палящими лучами почти круглосуточного израильского светила, и найти лучшее место для прослушивания лекции, т. е. просто кусочек тени, было непростой задачей). А потом, дома, вооружившись всевозможными словарями, мы включали диктофон и предложение за предложением пытались разобрать лекцию на чужом языке. Как же это было трудно! Я спотыкалась на словах, которым не находила никакого объяснения, и искала в словаре что-то похожее, методом тыка пытаясь определить, глагол это или прилагательное. Если глагол, то нужно было вычислить его корень... Ничего не получалось. Вооружившись списком неподдающихся слов, назавтра в классе мы атаковали наших ивритоговорящих одногруппников и пытались у них выяснить смысл того или другого предложения. Но насколько же абсурдными оказывались наши усилия, когда выяснялось, что загадочные слова были просто именами, переведёнными на иврит. Ну, кому придёт в голову, что Хореш — это царь Кир, а Херодс — это Ирод Великий!
Тяжелее всего было с религиями: когда нужно было учить Тору — мы плакали от изнеможения перед нагромождением библейских событий, а когда нужно было прочесть Коран — в отчаянии курили с вечера до утра и пересказывали друг другу кусочки, которые каждому удалось прочитать. Израильяне скучали и зевали на лекциях, т. к. Тора — это основной предмет в Израильской школе, да и с Кораном многим из них в армии или после неё приходилось сталкиваться. Зато и по нашей улице «прошёл праздник». Наконец-то началось изучение христианства. Вот тут мы расправили плечи и взглянули на своих однокурсников с гордостью. То, к чему мы, русские евреи, привыкли с детства, было для израильтян откровением. Они никак и ни за что не могли понять, что такое Троица и от кого родился Иисус. Мальчик Йешу, родившийся в Назарете, был для них чем-то вроде легенды, как единорог, красивый, загадочный и чудотворный. Но у Йешу была мама Мария и папа Иосиф, и были остатки дома того периода, сохранившиеся в Назарете, и была церковь, из которой прорицатель был изгнан: «Нет пророка в своём отечестве»... Но кто там был третьим, и каким образом Мария осталась непорочной?.. Ну, что говорить, тёмные они, эти израильтяне... Если не дано понять, то и не дано. Мы, как могли, пытались развивать библейскую тему в реалистическом ключе, но потом плюнули и сформулировали всё старой и проверенной догмой: «Тут не размышлять нужно, а верить. А вам вообще нужно просто заучить материал, и всё. Что тут думать? Запомните, как есть, и рассказывайте туристам».
В общем, было непросто. Но мы толкли воду в ступе и верили, что это молоко, из которого собьётся сметана. И Бог взглянул на нас, и открыл нам уши, и прочистил мозги, и мы начали лучше понимать иврит, вникать в историю Израиля и отличать камни пустыни иудейской от песков Негева. Мы выучили, где стоит Священная Голгофа и куда нужно привести туристов, чтобы они не просто приобрели сувениры, вроде крестиков, икон и святой воды, а тем самым поспособствовали нам в получении хороших комиссионных; мы уже знали, что перед посещением Храма Рождества Христова богатых клиентов нужно завести в уютный ресторан, где хозяева, арабы, не только кормили вкусно, много и водителя с гидом бесплатно, но и не скупились заинтересовать тебя в том, чтобы каждый твой гость — становился их гостем. Традиционное восточное гостеприимство. В общем, мы становились профессиональными гидами.
Выпускные экзамены сдали все и, счастливые и гордые собой, мы стали первым выпуском русскоговорящих лицензированных экскурсоводов в Израиле. На туристическом рынке нас ждали русские туристы. На дворе стоял 1996 год. Время малиновых пиджаков, оттопыренных пальцев и сумасшедшего ливня из долларов, который лился на выкристаллизовавшийся слой «новых русских», а они щедро делились его благами со всеми, кто подворачивался под руку.
Главным после получения заветной лицензии гида было оказаться в нужное время в нужном месте и подвернуться под «руку дающую». Если говорить конкретнее, то необходимо было найти агентства, которые работали с «новыми русскими», отправляли за рубеж их самих, их жён, любовниц, родителей и детей, и приложить все усилия, чтобы обслуживание этих сливок досталось именно тебе. Задача простая только на самый поверхностный взгляд. Речь шла о немалых, по нашим скромным тогда представлениям и запросам, деньгах, и борьба на рынке разворачивалась умопомрачительная. Лекции, которые мы сутками переводили и заучивали, согласно заданиям наших тель-авивских профессоров, отходили на второй план, и всё меркло перед необходимостью объединить в одном лице учёного (гид должен знать очень много и обо всём), актёра (гид должен играть, изображать, заинтересовывать, поддерживая интерес туриста на протяжении всего дня и учитывая, что в семье могут быть взрослые, дети и пожилые люди, быть интересным для всех) и лектора, который, однако, не должен забывать, что он «не радио» и не тарахтеть без перерыва, не замечая, что туристы давно спят, и твоя бубня их только убаюкивает). Старые гиды говорили, что настоящий экскурсовод — тот, чьи знания, как айсберг: треть на поверхности, а остальное скрыто под водой.
С другой же, практической, стороны дела, если ты получил от какого-то другого гида хороший, «жирный» заказ, то должен был знать, как остаться порядочным человеком: поделиться заработком, комиссионными и тысячами благодарностей; тактичным: ни в коем случае не вручить клиенту свою собственную визитку и не забыть ни на минуту, что ты должен полностью отчитаться перед вышестоящим; и, конечно же, благодарным, т. е. когда после нескольких хороших заказов коллега попросит тебя сесть в свою машину и, выполняя одновременно роль и водителя, и гида, совершить с туристами ненавязчивую прогулку из Тель-Авива в Иерусалим и на Мёртвое море — в один день, с возвращением вечером обратно в Тель-Авив, за половину того, что это стоит в реальности, ты должен уметь согласиться на всё это легко, энергично, с полагающимся такому случаю воодушевлением. Это была наука не менее скрупулёзная и тонкая, чем полуторагодичные курсы гидов.
Я была ещё совсем «новенькая», только что получила лицензию, и с этого момента мне удалось провести всего несколько групповых экскурсий, которые казались лишь подготовкой к показательным выступлениям, то есть к работе с индивидуалами. Индивидуалы — это те, кто заказывает гида и машину отдельно от группы, сам по себе, и это значит, что всё время ты рассказываешь только для него, его семьи или друзей. В течение всего дня ты принадлежишь только ему: ты, машина, водитель. Индивидуальные экскурсии стоили дорого, поэтому клиент, заказывающий тур исключительно для себя, уже заранее означал выгодную работу. К такой экскурсии мы тщательнее готовились, старались изо всех сил. Но у меня ещё не было опыта работы с индивидуалами, и я ждала своего часа.
Накануне субботы, поздно вечером в моём доме раздался звонок, и я услышала голос довольно известного в Израиле агента турфирмы, знакомство с которым было лестно, приятно и многообещающе. Это был один из тех ребят, которые попали на волну, работали с богатой клиентурой новых русских и их приближённых, сотрудничество с ними предполагало продвижение твоей карьеры в нужном направлении. «Привет, дорогая!» — услышала я трубке знакомый голос. «Как жизнь? Ты у нас теперь профессиональный гид, поздравляю!». Было ужасно приятно и волнующе, потому что я прекрасно понимала, что Янчик, так звали агента, не позвонил бы просто так... «Слушай, ты завтра как, свободна?» — ага, есть работа. Работал он только с индивидуалами, поэтому под ложечкой у меня противненько засосало. «В общем, да, а что нужно?» — я старалась говорить бодро — как заправский гид. «Да есть тут туристы, охранная команда одного крутого из России, он их в знак благодарности отправил на экскурсию в Израиль, премировал, так сказать...» — Янчик хихикнул: «Публика весьма своеобразная. Так вот, их нужно отвезти в Иерусалим и на Мёртвое море. Что скажешь? Водителя я тебе дам, нужен только гид. Поедешь?» Я ужасно заволновалась, занервничала: «Слушай, я не очень хорошо ещё знаю Иерусалим, и потом нужно же всё это сделать за один день, как же мы успеем? А какой у них Иерусалим: христианский, мусульманский, современный? Что им больше интересно, что нужно повторить из материала?» Янчик успокаивающе засопел в трубку: «Да ты не нервничай по поводу информации — ты всё равно больше их знаешь, а что касается вопроса о времени, то делайте так, чтобы они были довольны. Это главное условие. Я с ними сегодня уже работал. Отморозки ещё те, но водителем я тебе даю Сёму, он профессионал, так что, если что,— поддержит и поможет. Ну — идёт?» Что можно было уже сказать? Я взяла ручку, блокнот и записала: 09:00, у входа в гостиницу «Дан», Тель-Авив. Гости живут в шикарном пятизвёздочном отеле, значит, состоятельные и уважаемые. Хоть бы достойно выступить и не опозориться. Я вздохнула и взяла учебник по Истории Иерусалима. Нужно было многое повторить, перечитать. А утром, главное не забыть, сделать упражнение по медитации, чтобы перед встречей с туристами у тебя была хорошая аура и положительная энергетика. Завтра предстоит серьёзный день.
На следующий день, в 08:45, я была уже у входа в гостиницу, одета, как и полагается, скромно, но не по-учительски, спортивно, но со вкусом. Я сразу увидела восьмиместный минибус и Сёму, который протирал стёкла и насвистывал себе под нос какую-то ерунду. «Привет!» — сказала я, и Сёма расплылся в улыбке. «Привет! Поздравляю с дипломом. Много уже наработала? Как оно, вообще?» Сёма был рослый детина с курчавыми чёрными волосами и широкими плечами. Типичный еврей, незримым оком охраняющий одесский Привоз. Такому сливали часть выручки добровольно и доброжелательно. Он был обаятелен, красив и подозрителен. Приехав в Израиль и найдя его размеры не многим большими одесского Привоза, Сёма купил минибус и ломанулся в туризм: учиться слушать, запоминать и собирать сливки там, где они не успевали скапливаться, а только поднимались наверх. Он их снимал осторожно, был молчалив и многообещающ. Пройдёт совсем немного времени, и под Сёмой уже будут работать несколько водителей, бизнес разрастётся, а потом Сёма потеряет голову от сумасшедших прибылей, поддастся мании величия, утонет в долгах и будет скрываться от своих вчерашних благодетелей... Но пока ещё только 96-й год, денежный дождь льёт, не переставая, и кажется, что так будет всегда... «Да всё ничего, спасибо за поздравление»,— вежливо отвечаю я. До этого я видела Сёму только пару раз мельком, и это наша первая совместная работа. Я волнуюсь. «Пока вот опыта маловато, но это же дело наживное. Слушай, а ты этих клиентов уже видел?» На нервной почве у меня потягивало в животе, и я подумала, что всё, что нужно сделать до начала экскурсии,— нужно сделать сейчас. «Слушай, я зайду в отель на минутку». «Да, конечно, но недолго» — ответил Сёма,— Не стоит заставлять их ждать». Он как-то таинственно улыбнулся, но мне было не до него, и я рысцой побежала внутрь отеля, чтобы успеть «всё сделать» до начала экскурсии. Ох, уж эта нервозность. А где мои шпаргалки? Записочки с датами? Ага, здесь в сумке. Если нужно будет подсмотреть, то нужно это сделать как-то незаметно, чтобы не ударить в грязь лицом...
Когда я вышла из отеля и подошла к машине, Сёма стоял у двери с моей стороны и как-то хитро и предупреждающе улыбался: «Ты только не пугайся, спокойно, ладно? Помни, если что, я всё время здесь». «Всё будет в порядке» — лучезарно улыбнулась я и вскочила в автобус: «Доброе утро, господа» — я повернулась к салону, продолжая улыбаться с микрофоном в руках, и замерла, потому что, как говорится, «в зобу дыханье спёрло». Передо мной, плотно прижавшись друг к другу, сидели шесть совершенно одинаковых качков в тёмных очках с бритыми блестящими головами и абсолютно синхронно жевали жвачку. Их лица не выражали никаких эмоций, футболки у всех были белые, из-под коротких рукавов торчали накачанные загорелые бицепсы, а ниже пояса на всех синели одинаковые штаны фирмы «Адидас». На моё приветствие они не отреагировали даже мимолётной улыбкой, не говоря уже об ответе. После минутного замешательства я растерянно посмотрела на Сёму, тот в ответ согласно кивнул, сказал: «Вот и хорошо, поехали!» И закрыл дверцу машины с моей стороны. Отступать было некуда.
Я сделала глубокий вдох и подумала: «O. K., я всё равно буду рассказывать, а как они будут реагировать — это уже их дело». В этот момент с переднего сиденья поднялся один из парней, которого от остальных отличал только жёлтый цвет футболки, и, похоже, он был главным в этой туристической группе. Не смотря на то, что минибус уже был в движении, он поднялся, согнувшись под низким потолком, и подтянулся ко мне. На лице его блуждало подобие добродушной улыбки, очень напоминавшее оскал змеи перед сцеживанием лечебного яда. «Доброе утречко,— оскалился он в интимном приветствии, от которого захотелось ужаться до размеров пыли,— Вы наш гид». Это было утверждение, прозвучавшее как приговор. Я загипнотизированно кивнула. Наличие по правую руку водителя Сёмы отчасти балансировало ситуацию. «Замечательно,— прошипел лидер группы,— значит, сделаем так: говорить вы будете медленно, с паузами. Я буду переводить». При звуках человеческого голоса и словах, в которых начал проступать определённый смысл, я очнулась и вернула себе дар речи: «Ну, что вы,— я постаралась сделать свою улыбку очаровательной, смотреть ему прямо в глаза и мысленно затемнить фон, на котором вырисовывались квадратные бритые головы с одинаковыми очками вместо глаз и синхронно перемещающимися челюстями. «Что вы, это лишнее, я буду вести экскурсию по-русски»,— в этот момент мне пришло в голову, что теоретически, по моему приветствию и по тому, что я с ним сейчас разговариваю, уже понятно, что я говорю по-русски и что заказанная ими экскурсия предполагает русскоговорящего гида... Мои размышления были прерваны довольно резко и в приказном тоне: «Говорите медленно — я буду переводить». Он помолчал и затем доверительно добавил: «А то они не поймут». «Конечно, конечно» — я снова глотнула воздух и улыбнулась жующему салону: «Я ваш гид, и сегодня я вас познакомлю с Иерусалимом, столицей Израиля,— пупом земли, домом, где живёт бог». Главарь поднял руку. Я замолчала, он повернулся к салону и торжественно произнёс: «Значит так, козлы, это наша девочка-гид. Только смотреть и слушать! Руками не трогать!» Пауза. «Мы едем в Иерусалим, туда, где живёт самый главный пахан. Как он сказал, так и будет, поняли? Как я сказал вам, так он сказал всем, и все слушают. Понятно, козлы? Всем молчать и слушать, козлы». Группа согласно молчала, хотя никто даже не кивнул. Речь главаря была пережёвана вместе с жвачкой, одобрена и понята. «Продолжайте» — милостиво кивнул мне босс.
Я повернулась к Сёме с потерянно перевёрнутым лицом. Сёма смотрел строго перед собой на дорогу и с трудом сдерживал улыбку. Спектакль начался.
Мой рассказ об Иерусалиме был краток, всего ничего, по сравнению с тем, что приходится рассказывать любознательным туристам, записывающим за тобой всю информацию и пытающимся всё это ещё и перепроверить, заучить и пересказать на обратном пути. Экскурсия была немногословной, но, когда мы подъезжали к Иерусалиму, я понимала, что при входе в город нужно будет удержать их внимание, успеть посетить церкви и донести до наших гостей, где какой свершается обряд: что делают у Стены Плача, как освящают крестики в Храме Гроба Господня и так далее. Подъезжая к Иерусалиму, уже буквально перед стеной города, я повернулась к салону: «Друзья мои, перед вами святой город Иерусалим. Мы въедем в него через Яффские ворота, а затем будем путешествовать пешком». Босс в жёлтой футболке снова привстал и, сложившись вдвое, наклонился ко мне: «Не надо заезжать в Иерусалим. Они уже всё поняли. Представление имеют. Поехали дальше»... К этому моменту меня уже трудно было чем-то удивить. Всё происходящее казалось сюрреалистическим сгустком жаркого полуденного израильского воздуха: нереально-реальное, выдуманное, но доступное на ощупь. Его можно было потрогать, но нельзя было удержать... Реальность, уходящая сквозь пальцы. Я была готова ко всему, но быть у ворот Иерусалима и не зайти в город?! Я повернулась к Сёме: «Как скажете»,— прокомментировал Сёма и резко развернул машину. Иерусалим остался за спиной — со своим старым городом, Стеной Плача и всем тем, что, как магнит, притягивает любого, попавшего на святую землю Израиля.
Мы ехали вперёд, к хребту, разделяющему город, и спуску в жаркое нутро иудейской пустыни, туда, где на осликах по дорожкам возвращались из школы бедуинские дети, туда, где свои законы веками устанавливали зависшие в небе орлы и каторжники, на протяжении тысячелетий бежавшие из Иерусалима в бесконечные лабиринты каменной пустыни... Священный город оставался у нас за спиной, и я замолчала, так как уже и не знала, что сказать и чем заинтересовать моих туристов. Я понимала, что всё, что я говорю, проваливается в пустоту и что нужно было бы переходить к рассказу о Мёртвом море: история его образования, размеры, лечебные свойства... Нужно сделать глубокий вдох и начать... но в этот момент ожил Сёма. Махнув рукой, он попросил меня наклониться к нему и зашептал мне почти в ухо: «Начинай о мерах безопасности при купании в Мёртвом море. Расскажи о том, что в этом море 33 процента соли, что вода такой плотности, что в ней нельзя утонуть, но и плавать, разбрызгивая воду, тоже нельзя: если кому-то попадёт в глаза, то будет невыносимо больно. Начинай их подготавливать потихоньку». Текстовку я хорошо знала, этому нас учили на курсах. Но обычно группе это преподносилось прямо перед тем, как выйти из автобуса и приступить к «водным процедурам». Зачем нужно было говорить об этом так рано? Скоро мне стало ясно — зачем. Текст о мерах предосторожности мне пришлось произносить раз десять, повторяя с одинаковыми интервалами: в воду нужно заходить медленно, плавать нельзя, нужно аккуратно окунаться в солёную жидкость и принимать солевую ванну медленно и осторожно, чтобы не забрызгать ни себя, ни окружающих. Босс каждый раз после повторения инструкций удовлетворённо кивал головой и переводил то, что я сказала, на блатной язык. Группа слушала молча и, казалось, впитывала каждое слово.
И вот из-за поворота показалось Мёртвое море. Гладкая поверхность солёной плотной жидкости неестественно зеркальна, а виднеющиеся островки кристаллизованной соли напоминают снежные сугробы в воде, как будто крошечные айсберги, заглядевшиеся на солнце. Моя группа в чёрных очках прильнула к окнам, заворожённо глядя на это чудо природы, и я снова, уже в который раз, повторила, что сейчас мы остановимся, и у них будет время, чтобы переодеться и испробовать на себе эффект купания в Мёртвом море.
Сёма остановил машину в положенном месте, и я спросила, нужна ли нашим гостям раздевалка, где они смогут сменить спортивные костюмы на купальные. «Нет, спасибо, ничего не нужно, достаточно будет, если вы просто на пару минут отвернётесь»,— вежливо улыбаясь, ответил мне босс. Я деликатно вышла из машины и, расправив спину, замерла от неповторимой красоты этой фантастической местности. Если нужно было бы снимать фильм об инопланетянах и других мирах, то более подходящего ландшафта просто не придумать. Нереальная, непередаваемая, экзотическая, каменная красота... Я зачарованно застыла. Не прошло и пяти минут — время, понадобившееся нашей команде на переодевание в машине,— как дверца минибуса открылась. Я обернулась к группе с улыбкой и желанием пригласить их вместе со мной подойти к воде, но этого уже не понадобилось... В одинаковых плавках (создалось впечатление, что эта купальная принадлежность была выдана каждому из них прямо сейчас, в пакетике, наподобие наушников или одеял, которые раздаются пассажирам в самолётах), отталкивая друг друга и видя впереди только хрустальную гладь, мои туристы побежали к воде: быстро, красиво выбрасывая перед собой ноги. Наверное, они видели себя на пляже Средиземного моря, и всё то, о чём я и их «переводчик» говорили на протяжение последних 45 минут, растворилось в детском неподдельном неприятии реальности. В их головах зафиксировалось только одно: плавки, море, купаться. И абсолютно ничего с этим уже нельзя было поделать. Нещадно палило солнце, в ужасе распахнулись глаза и рты несчастных купальщиков, которые в этот момент находились в воде: кто-то, замерев на спине с газеткой, демонстрировал, что в этих густых и маслянистых водах нельзя утонуть, кто-то, войдя до пояса, пытался устоять на ногах в воде, в которой нельзя утонуть, но вполне возможно захлебнуться, так как перевернуться с живота на спину очень-очень сложно... Купающиеся старались двигаться медленно и осторожно, чтобы не разбрызгивать лечебную маслянистую жидкость и случайно брызгами не попасть себе в глаз или в рот. Мельчайшие свежие царапины от бритья или от пореза пощипывали так, что ты сразу вспоминал о лечебно-целительных свойствах Мёртвого моря, а на вкус это был концентрат йодно-солевого раствора, оставляющий незабываемое ощущение даже при малейшей его дегустации (естественно, никто это не глотал, а сплёвывал, если вода случайно попадала в рот). У людей, в ужасе замерших на пути моей спортивной группы, не было ни единого шанса уступить ей дорогу: плотность воды не позволяет двигаться быстро, и они только в ужасе пытались прикрыть глаза, нос, рот. И вот моя группа с визгом и криком врезалась в плотную массу... Первые нырнули с такой силой, что брызги воды, разбуженной этим вулканом, взорвавшим вековую тишь здешних мест, взметнулись чудовищным фонтаном. Ощущение было такое, что Мёртвое море и в самом деле на минуту поверило, что его чашу наполняет обычная вода Средиземноморья, и ничего не случится, если молодые озорники — купальщики поныряют и поплещутся здесь...
Дальше всё было, как в замедленном кино, когда вдруг ни с того ни с сего механик вручную начинает крутить плёнку обратно, и ты видишь все движения в обратном порядке. Они медленно и выразительно ведут тебя к тому моменту, когда ещё ничего не произошло, когда ещё все живы, здоровы и счастливы. Ну, это я, конечно, утрирую. То есть, если вы смотрите фильм про Чапаева, то место, где они плывут под пулями с Петькой и где Чапаев гибнет и тонет... Тогда, конечно. Перематывание плёнки сулит вам возможность остановить кадры и не дать любимому герою погибнуть. Предотвратить трагедию. Но в нашей группе не было Чапаева, никто не погиб, хотя и очень испугался... У первого нырнувшего и вынырнувшего из воды было лицо сваренного живьём рака, с зажмуренными глазами и судорожно открытым ртом, пытающимся хватать горячий обманчивый воздух пустыни... И сразу же — те, кто бежал следом, и внезапно увидел это, пытались затормозить на полном ходу, размахивая руками и ногами в обратном направлении на манер велосипеда, который можно остановить, крутанув педали в обратную сторону, против движения... Невероятное усилие повернуть события вспять, но поздно, поздно, поздно... Один за другим бойцы охранной группы какого-то великого нового русского падают во взлетающие, наподобие раздавшихся перед Моисеем вод, и солёная густая масса поглощает их одного за другим. Только последним удалось затормозить, задержать свой великий бег, и у кромки воды они остановились, счастливые уже тем, что вода, обдав их фонтаном, всё-таки не попала на слизистую: в глаза, в рот...
В радиусе нескольких километров от нашего необычного купания поднялась жуткая суета: мы с Сёмой со всех ног неслись на помощь. Сёма вопил, что нужно звонить в Арад и вызывать скорую помощь, люди кричали, бежали, давали советы, торопились к нам, чтобы поглазеть. Зрелище было незабываемое: парень, нырнувший в воду первым, был вытащен нами на берег, из всех его головных отверстий лилась вода... Он что-то хрипел, пытался дышать, мы пытались понять, что он говорит, и дать ему питьевой воды, но он захлёбывался водой и продолжал невнятно хрипеть. Уже кто-то позвонил в скорую помощь, и вот под звуки сигнальной сирены к нам несётся медицинский автобус, и молодой израильский врач спрыгивает с подножки машины, на ходу протягивая руки к нашему пострадавшему. Он поднимает ему голову, ищет пульс, и тут хрипы утопшего становятся всё более и более членораздельными. «Что, что он говорит?» — спрашивает врач, уже готовящий машину к госпитализации больного, босс наклоняется ниже, и тут мы всё слышим, что утопший хрипло, но чётко требует: коньяк, коньяк, дайте коньяка... «Он просит коньяк»,— совершенно растерявшись, говорю я, прекрасно понимая, что на Мёртвом море, при температуре около 45 градусов выше нуля, пить коньяк — это всё равно, что реанимировать покойника путём спускания его под воду. «Коньяк? — брови врача взлетают почти на макушку — Зе ло йиуман! Уму не постижимо... Пусть молчит, пусть пьёт воду, в больницу!» Но босс уже несёт из спортивной сумки, спрятанной под сидением нашего минибуса, непочатую бутылку «Хеннеси» и, откупоривая её на ходу, подсаживается к утопленнику. Поднимает ему голову и в открывшийся рот начинает вливать коньяк. «Бейт мишугаим»,— произносит молоденький арадский врач, что по-нашему означает «сумасшедший дом». Спасённый пьёт судорожными глотками, босс сосредоточенно поддерживает ему голову, Сёма объясняет врачу, что это практически ложный вызов и что проблема ликвидирована. У меня дрожат руки, и я вытаскиваю из сумочки сигарету. «Ну что, за спасённого» — жизнерадостно возвещает лидер нашей охранной команды и пускает бутылку «Хеннеси» по кругу. Прикладываются все, даже я. И только молоденький израильский врач из Арада, сокрушённо качая головой, даёт отбой госпитализации и запрыгивает обратно в машину: «Сумасшедший дом с этими русскими». Всю обратную дорогу в Тель-Авив вслед за закончившейся бутылкой «Хеннеси», команда гоняла по кругу остатки содержимого спортивной сумки, с утра хранившейся под сидением нашего минибуса. Все были довольны. Моя экскурсия и боевое крещение прошли «на ура», боссу-переводчику не нужно было больше брать на себя ответственность за перевод чересчур содержательного текста, а Сеня уже жил работой завтрашнего дня, так как сегодня никто ничего не купил, а это значит, что заработок откладывался на завтра. Сегодняшний день для него ушёл в никуда. Он был молчалив и задумчив. А лично мне этот день запомнился навсегда. Что-то ещё готовил мне опыт работы в туризме.
Берите пожертвования, матушка, а то хуже будет!..
Обычно водитель подъезжает с туристами к определённому месту, и знакомство с группой индивидуалов начинается с подсаживания гида в микроавтобус, с приветственной улыбки, обращённой в салон машины, и со стандартного «Доброе утро, господа».
Тема сегодняшней экскурсии — «Иерусалим Христианский». Специально для этого случая я захватила Библию и Ветхий завет, чтобы можно было с пафосом и чувством в самый подходящий момент открыть книгу и зачитать соответствующую ситуации цитату. На туристов это действовало безошибочно. Промахов не бывало. Распахнутая на месте заранее приготовленной закладки Библия, её затрёпанно-трепетный и священный вид — всё это гарантирует восемьдесят процентов успеха вашей экскурсии, а если, кроме этого, вы ещё действительно знаете материал...
Мои гости сегодня — совершенно не обычная группка мужчин. Точнее — трое. Один в центре — именно так они и сидели в автобусе — типичный персонаж боевика про зэков, этакий пахан... Невысокий худощавый мужичок лет сорока пяти, бритый наголо, с ног до головы усеянный наколками с изображением тюремной символики. То есть его ног, скрытых брюками, я всё же не видела, но могу поклясться, что шея, плечи, бицепсы и запястья рук, а так же (или мне привиделось) лысина,— всё было покрыто плотно налепленными писаниями и картинками. Остаётся добавить, что одет он в синий спортивный костюм «Адидас» (атрибутика мафиозно-бандитских структур того времени), а глаза его впиваются в вас слишком внимательно, чтобы вы могли такой взгляд не почувствовать в толпе или забыть сразу же после приветственного кивка.
Поскольку изучать его слишком пристально, а значит, пялиться на него всю дорогу, у меня не хватило смелости, то я практически сразу же перевела взгляд на двух неприметных его спутников, которые были удивительно похожи друг на друга, оба лет пятидесяти, почему-то в серых костюмах с галстуками и в кепках. Да-да, в обычных кепках, которые потом, во время экскурсии, они периодически снимали с головы и мяли в руках.
«Меня зовут дядя Гриша»,— представился пахан, улыбаясь, буровя меня своими глазами-колючками и удивляя на редкость нерезким и в меру сильным мужским рукопожатием.
«А это мои адвокаты. Имена запоминать необязательно». Он обаятельно улыбается, в то время как с заднего сидения салона поочерёдно поднимаются двое интеллигентнейших на вид людей, неуместно и несоответственно внешности исполняющие роль охранной гвардии пахана. Я улыбнулась всем троим и начала рассказ об истории зарождения христианства и о неразъединимой связи этой истории с землёй иудейской и самим великим Иерусалимом. Рассказывая и вдохновляясь непритворным вниманием со стороны «адвокатов», я видела, как они млели, отпускали накопленную усталость и напряжение, как вдыхали мой рассказ вместе с кондиционированным воздухом машины, и было совершенно очевидно, что с историей они знакомы очень хорошо и что всё, о чём я рассказываю, для них ясно, понятно, бесспорно и очень интересно. Лицо же солирующего представителя нашего квартета оставалось неприступно скучающим и снисходительно понимающим. Он как будто заранее прощал нам троим нашу заведомую интеллигентность, нашу никчёмность и полную неприспособленность к современной жизни. И как бы я ни пела и ни старалась, и как бы оба эрудита в кепках ни изображали заинтересованность и знание предмета — всем было ясно одно: платил здесь он — и им, и водителю, и мне. А значит, и хозяином был он; ведь, как известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Аудитория была на удивление доброжелательной, и я с удовольствием делилась с моими гостями историей церквей, жизнью Иисуса, материализовавшегося здесь, на этой земле, и две тысячи лет назад взвалившего на себя груз незабвенности в веках.
Как обычно, путь в Храм Гроба Господня лежал через антикварный магазин религиозной атрибутики. Его держала древняя арабская семья, не скупившаяся не только на разнообразие продаваемых «священных» сувениров, таких, как бутылочки со святой землёй из иудейской пустыни, со святой водой из Иордана и набором двенадцати свечей (по числу апостолов), которые должны были освящать дом и приносить счастье, но также крестиков и «древних» икон, старина которых определялась ценой предмета. По негласному закону, стоимость предмета говорила о древности реликвии. Можете себе представить, что на некоторые иконы цены просто зашкаливали, и объяснялось это тем, что их чуть ли не лично писал Андрей Рублёв и его современники. Опровергать или подтверждать эту версию, стоя прямо здесь, в пропахшем ладаном магазине, в пяти минутах ходьбы от Голгофы и главного христианского храма, было не просто некорректно, но даже кощунственно. Поэтому турист, заворожённо слушающий дрожащий голос переводчика-гида о неоспоримой ценности предмета, растворялся в святости происходящего и, как загипнотизированный, доставал кошелёк и отдавал деньги хозяину магазина, при этом наполняясь чувством выполненного долга. Мы работали по накатанной схеме и, глядя, как пахан скупает «древние» иконы и кресты, я и его адвокаты стояли в сторонке: я — в ожидании, когда мне дадут знак следовать дальше, а адвокаты — с вымученной надеждой в глазах, что хозяин вспомнит о них, и им тоже что-нибудь перепадёт. И действительно, после того, как пахан набил священным товаром два больших кулька, он повернулся к своей интеллигентной охране и расплылся в улыбке: «Ну что, братва, возьмите и вы себе что-нибудь. Ну, вот святой водички, например. Хотя, из такого места без крестика выходить — негоже»,— и он собственноручно выбрал для них пару самых дешёвых алюминиевых нательных крестиков. «Вот освятите их и будете меня поминать добрым словом всю жизнь». Лучезарная улыбка, обнажающая мелкие и крепкие зубы: «Хотя сколько той жизни»,— подмигнул он, и почему-то от этого подмигивания по коже пробежал мороз. Я вежливо подождала, пока всё было упаковано в целлофановые кулёчки, и спросила, можем ли мы продолжать дальше. «Давай, зая! — сказал пахан,— поехали». Мы вышли на улицу. За пару шагов до площади перед Храмом Гроба Господня я остановилась и объяснила, что собор состоит из нескольких точек, где стоит не только преклонить колени, но и освятить то, что вам дорого, чтобы впоследствии освящённая вещь была всегда рядом с вами, оберегала от напастей и приносила удачу. Нательные крестики и иконы можно положить на Камень Помазания и, прикрыв ладошкой, прочитать молитву, перекреститься. Ну, а тем, кто давно не исповедовался, обычно рекомендуется вспомнить для начала о своих прегрешениях и в молитве попросить у Бога отпущение грехов, как бы с чистого листа освящая то, чему предназначено в будущем уберегать вас от бед. Иногда израильские гиды, евреи по национальности, напоминали своим христианским туристам слова молитвы. Религиозные знания у людей, проживших более семидесяти лет в стране, где религия была дискриминирована и запрещена, поверхностны и сумбурны. Законы и правила верования, причащений и канонов настолько расплывчаты, что, зачастую не зная, что означают и как происходят те или иные ритуалы или обряды, наши бывшие соотечественники просто придумывают, несколько на языческий манер, способ их исполнения. Христианство, иудаизм, ислам, буддизм — у тех, кто попадает в Иерусалим, всё смешано в неудобоваримую кашу. Оказавшись в этот момент перед неоспоримым фактом святыни, так искусно преподнесённым экскурсоводом, люди доверительно, как дети, задают вопросы гиду о том, как нужно молиться, что означают святыни и как им нужно поступать, чтобы процесс был исполнен в точности, и результат последовал бы без сбоев. Кто знает, когда ты в следующий раз попадёшь на святую землю.
Мне вспоминается случай, когда я работала с группой украинских паломников из Одессы, руководитель которой, подсев ко мне на переднее сидение автобуса, всю дорогу доверительно рассказывала, что она еврейка по происхождению и что, хотя она и везёт в Храм господня христианскую группу, её заветная мечта купить в Иерусалиме мезузу (небольшая коробочка, внутри которой хранятся псалмы из Торы и которую, с благословения раввина, евреи вешают на косяк двери при входе в жилое помещение), и она ничего так сильно не хотела в жизни, как привезти эту мезузу домой и повесить над дверью. Тронутая такими познаниями в области иудаизма и иудейских традиций у человека, прожившего всю жизнь в православной Украине, я уверила её в том, что в том же магазине, где группа будет покупать христианскую атрибутику для освящения в Храме, мы обязательно найдём и то, что ей нужно. Найти мезузу в Израиле — не проблема, и она может не волноваться — её мечта будет исполнена. В магазине перед Храмом Гроба Господня я лично попросила хозяина выбрать нам недорогую и изящную мезузу и с радостью вручила её моей туристке. Она была счастлива. По дороге в Храм я объяснила группе, что по христианской традиции религиозные сувениры освящаются на тех местах, к которым прикасались святые или сам Иисус Христос. Рассказала, как обычно, и про Камень Помазания. Женская часть группы, повязавшись платочками, а мужская, сняв кепки, с благоговейным трепетом двинулись вовнутрь храма. Как обычно, у Камня Помазания было множество народа, но я, чуть раздвинув других туристов, помогла моей группе распределиться вокруг камня. Видя, что они раскладывают религиозные дары для освящения на тёплой, отшлифованной руками причащающихся поверхности Камня, я отошла в угол церкви, где стояли ещё человек пять других русскоговорящих гидов. Это была возможность использовать паузу для передышки: перекинуться друг с другом парой слов или просто помолчать. В тёмном пространстве церкви я подняла тёмные очки, чтобы глаза могли отдохнуть, а поскольку очки мои были с диоптриями, то и видеть свою группу я стала в лёгком тумане, но, зная, что им понадобится не менее десяти минут, я расслабилась в прохладной тени помещения, давая отдых глазам и пересохшему языку. И вдруг кто-то из наших гидов с ужасом воскликнул: «О Боже, это твоя там? Гляньте, гляньте, что она делает!!!» Я как солдат на посту, привычным движением взмахнула боевым ружьём, т. е. вернула на место очки, и стала судорожно вглядываться в спины уткнувшихся в Камень Помазания людей. Перед многими были разложены только что приобретённые нами свечи, крестики, иконки. И вдруг я увидела свою «доверительную» туристку, ту самую, для которой мы только что выбрали давно желанную мезузу. Она вместе с остальными туристами нашей группы выложила мезузу на Камень Помазания и, отдавая поклоны и истово осеняя себя крестами, освящала еврейскую святыню в христианском храме, смешав в одном котле и навсегда перечеркнув все истоки и принципы, смыслы и обряды, истины и домыслы, распри и противоборства двух величайших религий единобожия на этой земле. То, что делала женщина в этот момент, было настолько дико, абсурдно и... объяснимо. Это было так понятно нам, русским гидам- евреям: женщина от всей души и от самого чистого сердца выплёскивает сейчас наружу феерический коктейль, смешавший всё со всем в одном бокале, но это было так чистосердечно, правдиво и... свято... Её незнание и безграмотность в религиозном вопросе просто меркли пред наивной верой... Мы замерли, некоторые гиды выскочили из Храма, чтобы не разразиться хохотом, некоторые сдерживали улыбки и только покачивали головой. Женщина поднялась с колен и, подойдя ко мне, взглянула мне в глаза взглядом очищенным и одухотворённым: «Вот теперь я могу спокойно умереть»,— сказала она и вышла из Храма. «Вот теперь ей умирать просто не стоит,— наклонившись ко мне, тихо сказал один из наших гидов,— она на небе такую кашу наворотила, что ей теперь лучше жить вечно, а то по её приходу ни один святой не разберётся, кому она верила при жизни и куда её следует поместить после смерти». Я промолчала. Пусть остаётся в неведении: несмотря на весь сюрреализм ситуации, я была рада за неё.
Ну, это я отвлеклась. Вернёмся к моим «новым русским». Мы вошли в Храм Гроба Господня, и мне не пришлось просить у молящихся место для моих туристов, потому что как-то невольно люди расступились перед нашим криминальным персонажем. Он подошёл к Камню Помазания, встал на колени, положил на камень (при этом ничего не раскладывая и не доставая) оба целлофановых кулька, осенил себя знаменным крестом и вдруг начал неистово и с такой силой биться головой о камень, что те немногие, что остались подле него, освящая свои реликвии, предпочли тут же подняться с колен и отойти подальше. Приговаривая себе что-то под нос и продолжая неистово колотиться головой о камень, после каждого удара он снова и снова осенял себя крестом: пахан молился неистово и отрешённо. Люди уважительно жались к углам церкви, а он, никого не замечая, всё бормотал себе под нос какие-то молитвы и откровения. «Исповедуется»,— уважительно сказал один турист из группы паломников. «Это скоко ж надо было нагрешить, чтобы так исповедоваться»,— негромко сказал второй. «Н-да, не одного, видать, замочил прежде, чем до Иерусалима добрался»,— негромко переговариваясь, паломники проходили дальше, к пещере, где две тысячи лет назад лежало тело Иисуса. «Ой, а я ещё крестик не освятила»,— жалобно воскликнула засмотревшаяся на фрески и отставшая от группы молодая девушка в платочке. «Потом освятишь, на обратной дороге»,— обрезал её мужчина постарше,— дай человеку вину свою на свет вытащить. Может, потом это кого от погибели убережёт. Вишь он какой...». Пахан простоял у Камня Помазания не меньше двадцати минут. С красными налитыми глазами он поднялся с колен и взял в обе руки свои кульки. «Скажи-ка... пробирает, а?». И вышел из Храма. После этого камню причастились оба адвоката, которые скоренько так освятили свои крестики, перекрестились и вышли за хозяином из церкви. Ещё пару мгновений к камню никто не приближался и только потом, как будто бы дав выветриться духу опасности и темноты, люди стали возвращаться и крестились, напуганные невольной причастностью к чужой жизни.
«Ну, куда дальше?» — спросил пахан, мы прошли через Старый город и вышли к Стене Плача. Непередаваемо трогательно и анекдотично смотрелась на нём кипа, ермолка, которую необходимо было надеть на голову, чтобы подойти к Иудейской святыне. Кипы выдавали перед входом на мужскую часть стены и, не зная, будет ли пахану приятно это мероприятие, я спросила, хочет ли он подойти к Стене Плача, интересно ли ему это. Всё же еврейская часть. Он сказал, что, конечно, пойдёт, нацепил на голову кипу и попросил одного из адвокатов запечатлеть его в этом виде на фоне древнейшей святыни. Заодно в кадр вошла и пара ортодоксальных евреев в наброшенных талитах, которые просто не заметили, что их впустили, не спрашивая разрешения, в чужую историю и в чужую жизнь. Иначе они могли бы и возмутиться.
После Стены Плача мы поехали на Масличную гору. Гефсиманский сад, как и было задумано, произвёл на пахана горестное впечатление, а мой рассказ о том, как Иисус плакал кровавыми слезами, и о его последней молитве, заставил его надолго замолчать, и последующие полчаса у нас прошли в довольно тягостном молчании, так как, пока он шёл с закрытым ртом, никто из нас также не решался произнести ни слова. Тишина, повисшая над Масличной горой и нашей группкой, как нельзя более дополняла общее впечатление возвышенности и одухотворённости. Чуть выше от Храма Гефсиманского сада, весь в лесах, но с очаровательными сверкающими золотыми куполами, высился храм Девы Марии — русская православная церковь, которая была на реставрации уже несколько лет. То ли средств постоянно не хватало, то ли из-за бесконечно меняющегося начальства и патриархата, работы постоянно откладывались на неопределённый срок, леса не убирали, а русские сестрички-монашки, приветствующие вас при входе в церковь, частенько заводят разговор о пожертвованиях на окончание строительства. Услышав русскую речь в церкви, пахан растаял и снова заговорил, восторженно зацокал языком прямо-таки на грузинский манер, выражая восхищение русскими иконами, а история русского царя и перевезённого сюда, в Иерусалим, тела погибшей в то же время его родственницы, чуть не пробила его на слезу. Он достал из кармана спортивных штанов огромный мятый носовой платок и громко высморкался. «Берёт за душу, мать твою... берёт...». Адвокаты испуганно переглянулись, услышав ругательство в священном храме, но он не обратил на это никакого внимания и направился к выходу церкви. Уже у калитки сада к нам подошла матушка и, поздоровавшись, спросила, откуда гости, нравится ли им Иерусалим. Пахан ответил, что он в восторге, что грудь его переполнена, и он, ей Богу, никогда такого не видел. Тихо улыбнувшись, монашка сказала, что все бы ничего, но вот никак не закончат ремонтные работы в Храме и что любое пожертвование с нашей стороны, вернее, со стороны моих туристов (мы с ней были прекрасно знакомы и виделись чуть ли не каждый день, она прекрасно понимала, что если бы я каждый раз оставляла здесь собственные пожертвования, то для меня больше смысла было бы в том, чтобы остаться здесь навсегда). Опустив глаза, она сказала: «Пожертвуйте, сколько можете». Этот заключительный аккорд посещения храма Девы Марии был мне тоже хорошо известен, и я смиренно и молча стояла в стороне, зная, что в этот момент туристы вытаскивали из кошельков, сколько могли (10–20 долларов), и умилённо вручали эту сумму матушке. «Храни вас Господь»,— говорила матушка, крестила нас на прощание, и все расставались, вполне довольные собой. Так же и в этот раз я замерла, глядя куда-то поверх куполов, матушка в смирении не поднимала глаз, а пахан, засопев, полез в карман спортивных штанов, куда до этого засунул носовой платок и где, как я уже поняла за день, лежала вся дневная, а, может быть, и не только дневная, касса этой троицы. «Вот»,— сказал он и протянул монашке смятую стодолларовую бумажку. Я закашлялась,— по тем временам (1996 год) это были большие деньги. Даже очень большие. Такие большие, что монашка испуганно отшатнулась и перекрестилась: «Бог с вами, что вы, это очень много. Столько не нужно».
Стодолларовая купюра зависла в воздухе, как будто бы она жила уже сама по себе. Это, скорее, походило на взятку или на отпущение грехов, которого, возможно, не до конца удалось достичь у Камня Помазания. «Берите, мамаша»,— поставив ударение на слове «берите», хрипло сказал пахан. «Нет, нет, что вы, это действительно не нужно, это же символически, просто...»
«Мамаша,— голос пахана осел так, что мне стало не по себе.— Вы деньги брать будете?» Я поняла, что это критический момент, и трудно сказать, как бы наш гость повёл себя дальше, но я не стала испытывать судьбу, а, развернувшись к женщине, судорожно и быстро заговорила: «Берите пожертвование, матушка, берите. Берите, пожалуйста, а то хуже будет... нам всем...» Видимо, она это тоже поняла, потому что быстро взяла деньги, перекрестила нас как-то слишком торопливо и, уже семеня обратно в церковь, проговорила: «Храни вас Господь».
«Ну вот, даже на такое благое дело нам удалось пожертвовать»,— с наигранным энтузиазмом в голосе проворковала я и, чуть ли не взяв пахана под руку, направила нашу группу на выход. Он был доволен: глаза светились, настроение было приподнятое. День прошёл удачно. Наш последний рывок, и мы на вершине Масличной горы: заканчивался ещё один иерусалимский день. Солнце катилось вниз, озаряя бесподобными красками купола Эль Аксы и площадь перед Стеной Плача. Старый город как на картине открывался перед нами, и чётко видны были все ворота Старой Стены, и сказки оживали. Казалось, что Златые Врата, которые должны были открыться в Судный День, и ущелье Геены Огненной, и всё, всё, всё, что здесь окутано загадкой и раскалённым воздухом пустыни, только замерло до темноты, до часа, когда день и ночь поменяются местами, и всё будет наоборот, всё, что я рассказала за день, станет сегодняшним днём, а всё то, что есть сегодня, будет далёким-далёким будущим. Мой рассказ и его главные слова: Иерусалим, Иисус Христос, иудеи, христиане, Голгофа — всё это ещё слышалось вокруг, хотя я уже закончила экскурсию, и мы лишь благоговейно смотрели на открывшуюся перед нами панораму. Пахан снова полез за носовым платком: слишком много эмоций в один день. «Послушай, зая»,— доверительно придвинулся он ко мне,— а скажи мне один вопрос». «Да, я вас слушаю»,— я вся превратилась во внимание. «Вот я тут так и не понял, Иисус Христос, он шо был еврей?». В его голосе было столько неподдельного удивления, недоверия, непонимания... Я искренне растерялась: «Ну, в общем-то, да»,— сказала я извиняющимся тоном, чувствуя, что в этот момент на мне лежит вся тяжесть и ответственность за ошибку места рождения и происхождения Христа. «Он был еврей, раввин, родился здесь...» Пахан неподдельно, как-то по-детски всхлипнул: «Зая, так, а за что ж вы его тогда?..» Вопрос повис в воздухе, и я поняла, что потерялась, что всё, что я рассказывала в течение дня, уже кануло в Лету и что в этом мире ничего нельзя изменить, хотя и кажется, что достаточно правильно себя объяснить, выговориться, изложить мысль, доказать. Всё непреложно, как вселенная, и не мне менять понятия. Я вздохнула и улыбнулась: «Ответ на этот вопрос потянет ещё на одну индивидуальную экскурсию. Думаю, что сегодня нами и так очень много сделано».
