(ироническая повесть)
1. ПРИВЕТ ИЗ ЯСНОГО ДЫШЛА
(писано Марусей с любовью во взоре)
В первых строках своего письма спешу сообщить: забрюхатила я, ненаглядный мой Васька. С той самой грозовой ночки, как спёр меня из супружеской койки Кащей Бессмертный. С той самой, когда играли мы в голопузика, считая тебя доподлинно памятником Ленину, а меня наречённой твоей Маруськой с мордой Карла Маркса, выкованной нашим кузнецом-умельцем Стёпкой из рабочих подков коровы Машки.
В том, что понесла я твоего приплодочка, не сумневайся. Он живёт во мне – развивается по-родственному. Чую, металлом оброс и на божий свет просится, чтобы заявить о себе на лобном месте, стать на площади встреч солнцу и вовлекать всех личным примером в счастливое будущее.
А что? Чем мы хуже московских? Будет и у нас, пусть деревенский, пусть не чугунного литья, но свой памятничонок. И наречём мы его Жорой в честь Георгия Победоносца. Каково? А? Придёшь, положим, на побывку из своего Израиля, а у сельсовета твой стоит. Приятно же сознавать, что это твой стоит, твой, родная кровинушка. Стоит-привечает. И как? По умному, по научному. Рукой, протянутой в завтра. Ну, так, Васька! Я жду! Приезжай поскорей. Поиграем вновь в голопузика, пока менопауза ещё на дальнем горизонте. И свадьбу сыграем, чтобы топ-притоп: чертям тошно, а нам весело.
2. ПАМЯТНИЧОНОК
В деревне Ясное Дышло творились дела несустветные...
Солнышко в деревне всходило в неурочное время. И не по месту назначения. А заходило, совсем неприглядно сказать, в кабак. Пусть кабак считался сельмагом, но солнышко всё равно там не покупало ни на целковый, ни на червонец. Наоборот, с ним происходило всяческое безобразие. Неучтивые завсегдатаи обмакивали его в стопарь с водочкой и, дождавшись, когда по закону физики лучи его изломаются на донышке, отправляли по матушке в ночное, то бишь для светила дневного в пути незавидные: хромыхай от наших потребностей куда-нибудь туда, где звезда с звездою говорит.
С луной под напутствие вытяжного алкогольного дыхания вышло полное затмение. Ни ногой в сельмаг после того, как затоварили ее кратеры пустыми бутылками, припрятанными на чёрный день опохмелки. Мучит себя небесной тайной над кладбищем. Ни в какую не свернёт с вычерченной по хмельному кругозору орбиты. Сколько ни поднимали во здравье луны молодецких кубков, ноль внимания на предлагаемые сто грамм. Только бельмами крутит, пугает до ужаса Квазимодами с неподотчётными здравому разуму рожами, которые зырятся в глазёны на полночном экране, и каждый с мешком и дубиною: «Разгуляйся, Русь! Раззудись, плечо!». А под Новый год вовсе разошлось, чисто на праздник-масленицу. В самый раскидень-полдень, мать её пучеглазую, разударилось, будто явилось со свадьбы, потерянную невинность приобретя вдруг. Тут ей и засветили, подобно фонарю придорожному, камушком промеж глазён. Погасла, будто от короткого замыкания. То-то было весело керосинку палить и в упор наблюдать за недоливом – «ещё граммульку, добавь – не жмись!».
Заведующая сельмагом, он же кабак, Таня Смирная пришибла до несознанки из-за подлого перелива закадычного своего посетителя Закидай Копыто, наукоёмкого образованца с университетским ромбиком на лацкане отглаженного загодя пиджака и золотым кольцом на безымянном пальце разводной руки. Пришибла, но опомнилась и привела в чувство. Глядит в его чувство, знакомое по сожительству, и не признаёт в нём знакомых ноток. Дисгармония какая-то складывается из пьяных его песнопений.
- В мозгах порядка у вас нет. Глядите, придёт и до вас Божий странник, памятничонком уродившийся на людях, - выворачивает он из обморочного состояния в мелодию гнусную, камышом не заглушаемую. - Скурвитесь от счастья земного, членские взносы выплачивая на его постой.
Таня Смирная добавила вшивоголубчику кулачком по макушке.
- Ври-ври, да не завирайся, шкода огульная!
- Кто огульная? Я огульная? - ерепенился образованец. - А ты дырка внутри бублика!
- Я дырка?
- Ты дырка. Но не боись! Придёт и на тебя Божий странник.
- Забрюхатию, поди, господи?
- Дура!
Обидно сказано. Но губки не надуть, фартучком слезы не обмакнуть: а, ишь, правда? И дура, и Божий странник явится. Чего не случается по пьянке? Луны нет. Солнце отправлено по матушке. Вокруг народ грамотный. Напишет ещё в складчину куда надо и куда совсем не по адресу, заеди его мухи! Ищи потом будни по праздникам и смотри на Москву, когда тянут тебя вверх за уши. Вновь привела в чувство друга отборного, норовящего отвалить в обморок. Дышит ему в рот удобчивым перегаром, слово из него вызволяет живою водой аромата винно-водочного производства, качества несгибаемого. Мерещится ей: скажет, наконец, нормально, как человек пригожий: «Сто грамм и огурчик на закус». Но нет, прёт из него зазорное, в сельпо не учтённое даже в авральный час инвентаризации алкоголиков на предмет несданных бутылок.
- Божий странник, памятничонок...
Вот что прёт из человека, если не дать ему вровень с потраченным здоровьем опохмелиться.
Таня Смирная из мозгов не вышла. Намотала извилину на палец и щелчком в лоб, подлой ревностью травмированная.
– Получай, трендуля мохнатая! Это ты, небось, о Маруськиной чести радеешь.
Сказано было по существу. И с пониманием чести, и с осознанием важности момента.
Случилось так, что передовую скотницу Маруську с головой Карла Маркса, выкованной из подков деревенским кузнецом дядей Стёпой, возили на выставку достижений пытливой мысли. Вместо племенного быка-производителя. На выставке, сказывали, она и забеременела. Хотя, по уточнённым данным, понесла девушка по иной причине, от приезжего в гости Васьки Брыкина, принятого на сборе за живой памятник Ленину. Словом, забеременела-понесла, и по всей околице споры-разговоры: кого уродит и когда уродится? Вот тут и намекнул Закидай Копыто: «Божий странник, памятничонок». Намекнул и давай храпа давить, будто к Морфеичу от расспросов собрался.
– Будет тебе Закидай, будет тебе орясина! - и хрясть по затылку. - Приходи в себя, а то душу из тебя вытрясу! - и добавила, той же ревностью экстерном, если по-иностранному, обученная: за ревность на суде поблажка выйдет.
Угрозы не подействовали на признаки жизни. Их Закидай Копыто не подавал, как и чаевые. Клюкал носом стол, пахнущий стиранной в хлорной водице скатёркой, и витал в облаках, где залётные алкоголики свили гнёздышко у дупла с птичьей закусью. Там, с высоты птичьего полёта, и разглядел он в траве-мураве вздыбленную животину Маруськи, возмечтавшую вынести из-под Васьки Брыкина живого памятничонка в честь дня рождения товарища Ленина, что заради трудовых достижений всегда выходил по субботникам.
– Памятничонка бы родить! – зрело в ней, что сверху различалось по мечтательному выражению откормленной физии, на всходе родовых схваток. – Будет кому выставляться здесь. У сельсовета. А то всё гопники и срамники – некому руку пожать!
Добрые мысли вынашивала Маруськина головушка, пока чрево её пузырилось и млело в надежде на музейную реликвию собственного кустарного изготовления.
Стал ей являться промеж бровей разлюбезный друг Васька Брыкин, по всем житейским подозрениям папанька собственного сына. Весь из себя потусторонненький, значит, участковому не поднадзорный. Ходит-бродит вокруг тела, неприкаянный. Смолит сигаретку за сигареткой и взглядом пытает: долго ещё пузиться? Заждался, сил терпеть нет никаких!
Столь же добрые, но иного, более приземлённого качества мысли посещали и витающего над роженицей в невесомом своём состоянии Закидай Копыто.
– А что, если встать промеж личных твоих интересов, Маруська? Вообразить памятничонок не на постаменте, подле сельсовета, а в лавке утильсырья, в бросовом чугуне-железе, у самой мартеновской печи. Глядишь, зачислят в металлолом, денежку-кормилицу положат. Будет на что…
– О! Боже! – ахнуло вдруг в мире невесомости.
По узаконенному издревле пути пробирался к свету ребятёнок мужского пола. Но не простой – выкуси! Чудо-чадо, золотоносного типа! Ручки – чистое золото. Роток – не налюбуешься, в золотом обводе губ. Ни дать, ни взять, живой самородок.
– А-а-а! – неслось вверх, распугивая белесые привидения.
Закидай Копыто, не растрачивая удивления без пользы, поинтересовался у новорождённого самородка:
– Ты меня уважаешь?
Заодно выяснить бы, не забыть, сколько весит парнишка – драгметалл все же! А он ныне в большой цене и уважении, в особенности, если младенческого веса целых три кило пятьсот грамм.
Что ещё будет, когда вундеркинд такой не запозднится в развитии, подрастёт да прибавит в теле?
Дальнейшим мыслям Закидай Копыто ходу не дал. Из дупла с птичьим закусом его душу востребовали к Богу. Но как её отдать? Прежде надлежало вспомнить, где хранится эта заначка. Напрягся: ага, на донышке бутылки. И очнулся.
– Пришёл в себя, – обрадовалась Таня Смирная и чмок в уста ненасытные, чтобы от вкуса губ её влажных тотчас опохмелился. – Ну, и что? Что там видел?
– Там Маруська!
– Что? Оборзел!
– Рожает!
– С кем не бывает.
– Она – курочка Ряба! – удушливо взвизгнул Закидай Копыто, теребя ворот рубашки, будто опять ему привиделось нечто несообразное реальной жизни.
– Курочка на обед.
– Причём тут обед, если выпить надобно? Рожает она – верь на слово! – как курочка Ряба. Золотого приплодочка. Сам того видел, когда душу отдавал Богу.
– Золотого?
– Золотого!
– А проба?
– Пробу сами поставим, как снесём в ломбард!
– А Маруська позволит?
– Пригласим на третьего!
– Она тебя «пригласит»! Кочергой!
Ёкнула в человеке селезёнка, игнорируя печень вместе с её циррозом, и воспротивилось что-то в нём собственному наговору.
– Нет, в ломбард не понесём. Что нам эти грошики? Всё одно – пропьём. Лучше…
Но что «лучше», он не сказал, уронил голову на руки и зубами впился в обручальное кольцо на безымянном пальце разводной руки: так, на укус, определял он качество золота, которое, как ни кусай, счастья всё равно не приносит.
3. ИЗ ИЕРУСАЛИМА В ДЕРЕВНЮ ЯСНОЕ ДЫШЛО
(письмо бывалого морехода Васьки Брыкина
бывшей законной подруге Марусе)
Маруся, милая ласточка! Все дураки, кроме умных. Ложись на крыло, а уж соломку, не трусись, подстелем.
Ты дородная, что копилка из самоварного золота. Я могуч, как дуб, и достоин доверия. Твой милый мне рубль не в кабак снесу, а на чёрный день положу, чтобы сохраннее был, ежели придётся возвернуться.
У нас в Израиле есть, чего не придумаешь. Апельсины есть, мандарины и плантации цитрусовых! Что за тварь тут ни водится, диво! Коровёнки с выменем, что твоя ракета-носитель. Куры – гиревики, не куры! А бараны! А верблюды! А люди! Разных цветов и оттенков, как на митинге дружбы народов имени Лумумбы.
Только тебя здесь не водится. Жалко. Войди в положение, Маруся! Выходи за меня ещё раз, теперь за обрезанного. И концы в воду.
Ежели помнишь, Маруся, все мы люди умные. У каждого хватает на два путешествия из того, из Петербурга в Москву. А я на поверку вышел умнее прочих. Махнул за кордон и домахнул аж досюда, до самого Иерусалиму. Но не того, что у околицы, под столицей нашей Москвой-матушкой, а у того, что – взглянь на географию – чуток подальше, на самом что ни на есть Ближнем их Востоке, взрывоопасном и террористами засеянном, как твой огород картошкой.
И что, милка-копилка? Иерусалим, он как Москва, но поменьше в плечах. А всё остальное, голову на отруб, похоже. Тут и подворья, хоть режь мне это самое на пятаки, нашенские. Тут даже площадь, и та названа по рабоче-крестьянски – Русскою. Во как нас уважают!
Дуй, Маруся, сюда. Не пожалеешь. Пристроим! Будешь как у Бога за пазухой. Место укромное и пристойное. Хошь, блюди, хошь… Кстати, тут на траханье – ноль внимания. Свобода, так сказать, у них половая. Во имя сексуальной революции. Недаром же – «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Соединимся, а?
Мы же общими усилиями такой им фунт изюма выдадим, загляденье, право. Дым коромыслом, дух вон.
Тут витамины, не чета нашему буряку. Авокадо – это ихняя ягода, специально придуманная как лакомое блюдо. Здесь это не дефицит, а вот выслать тебе не могу. Не принимает эту ягоду российская почта. Считает, что на буряке прочнее зиждется первичная ячейка государства. Забивает баки, гад-почта!
Без Мичурина скажу, буряк такую газовую атаку проводит в желудке, что вся кровь сбегается снизу на подзарядку кишечных заболеваний.
Авокадо у нас цветёт круглый год. В отместку за то, что российская почта делает ему от ворот поворот. Дабы не соблазнил слаборазвитые их органы власти на демографический взрыв. А то славянин-богатырь ещё на еврейского Бога польстится и начнёт бить поклоны ему до земли. Я-то, признаюсь, с еврейским Богом – душа в душу. Я не трогаю его, он – меня.
Я, милашка-Маруся, своё уже отпел. Пусть без меня восходят в открытый космос былинные Николаевы, чтобы закрыть его на предмет перепроизводства летающих тарелок. Каждому овощу своё время. Ты – дело другое.
Стёклышко мое ненаглядное! Все мы, Маруся, из одного племени – человечьего. Приезжай скорей, будем жить с тобой, как Большая Медведица с Популярной Звездой.
4. БЕСХОЗНОЕ СЕМЯ
(послание в Израиль Ваське Брыкину от памятничонка Жоры, признанного на основе ДНК за его сына)
Папаня, должен тебе сообщить, что уродился я во здравие: сбитым и кормленным. Следовательно, расту, как положено молодцу, не по дням, а по… Думаешь, по часам? По ночам, папаня! Ночь – самое время для роста. И физического, и не физического, который – сознание.
Утром, оставив ползунки, выхожу на работу. Стою у сельсовета с протянутой в завтра рукой. И такой я для сторонних наблюдателей маленький, что им и смотреть, докладую по совести, не на что. Гномик пузатый – а не Ленин! Но это с первого взгляда. А со второго, через день, глядь, я уже на вершок выше и рука моя на стежок дальше к горизонту протянута.
– Тьфу-тьфу, сгинь с пьяных глаз, что за натюрморт такой! – талдычат некоторые прохожие из малосознательных.
А не натюрморт я отнюдь, нет, не натюрморт! Истинно говорю, живой памятничонок, растущий в габаритах, согласно предписанию свыше. Почему так говорю? Потому, что так думаю! Мамка мне то же самое говорит, и то же самое думает. А посторонние, которые вредные, думают по-другому и говорят мне по-другому: «бесхозное семя». Это они мне говорят, а думают о тебе, папаня. Бросил нас, говорят, ускакал в заграницу и там навроде памятника проживаешь. Денег у тебя, говорят, куры не клюют, богатств, что никакой ярмарке мало не покажется, а чтобы поделиться – так никакого желания. Не принимай, конечно, за намёк чтиво это, доходчивое до сердца. Проблема в ином. Опаска вокруг меня бродит, как спущенная с поводка собака-ищейка. Того и гляди, похитят меня насовсем, и пропадать мне выйдет пропадом с молодых-юных лет. Дело в том, что конфузия получилась с моим рождением. Уродился, как все. По весу, то бишь. А качества не телесного, а совсем инородного, если взглянуть на мой человеческий облик. Весь я сам, словно из золота вылитый. Червонного, надо сказать – не запамятовать. Вот и охотники на моё тело тут появились, в музей обещали продать, чтобы я всенародно там выступал, при стечении публики. А не стоял, как пентюх, у сельсовета. Причём за бесплатно. Но я, в отличие от иных, что без понятия, стою за бесплатно. Сознательный! Иногда даже книжку держу в руке, чтобы догадывались на просторе мыслей, что образование своё не под хвост коню положил, приберёг для освоения грамотности и попутной начитанности. Недавно в библиотеке нашей, по природе сельской, а по призванию общественно-полезной, выискал брошюрку, доступную пониманию любого, даже малоразвитого ума. Вышла она в свет из библиотечки «Огонька». В 1938 году. Называется «Марийские частушки». И поётся в ней такое, имей в виду, на русском языке:
Кто же больше рад, чем мы,
Кто же может быть печален,
Кто же больше рад, чем мы,
Что у нас есть мудрый Сталин?
Напоминаю тебе, папаня, народ у нас – не дурак. Разом стишки эти вызубрил и свои куплеты приплёл. Словом, потребовал народ в куплетах своих и от меня быть мудрым – не хуже Виссарионыча.
Памятничонок наш мозгою
Не слабже Сталина, поди.
Глядите, он одной ногою
Других народов впереди.
А ведь нога его – какая?
На вид червонного фасона,
Такая точно золотая,
Как и Российская корона.
И что? Допетрил, папаня? Нет? Тогда докладую: сочинять народ мастак, а вот печатной машины у него, как не было при Сталине, так нет и поныне. Поэтому сочиняет, как встарь, в уме, а пишет… Понятно, на заборе. Вот книгочеи и прочли, за ум взялись, в музей предложили меня сдать за наличные, а музейные работники вызвали психиатров и давай метлой выгребать из их мозгов сор. Думали, благое дело делают, возвращают людей в сознанку. Гребли-гребли, умаялись. Стали вопросы задавать.
– Нога золотая?
– На вид червонного фасона.
– Проба есть?
– На зуб пробовали.
– Годится на холодец?
– Да золото это, золото!
– Принесите кусочек на проверку.
Вот-вот, чувствуешь, папаня, что за подвох учинили мне психари с книгочеями? Кусочек золота подай им на проверку. Для них это золото безымянное, а для меня при полном имени-отчестве не что иное, как палец, либо большой, либо мизинец. Кукиш им с повидлою, а не одушевлённый предмет моего тела. И, понятно, рванул я от сельсовета. Куда? Даже тебе адрес не сообщу по причине опаски за жизнь. Но, должен заметить, вскоре мне повстречался в приблудном моём месте некий полузнакомец. Внешне он был не ахти. В глазах светился идиотизм. Думалось, упал с луны, и не куда-нибудь, а в придорожную канаву, откуда и вышел в люди, чтобы со мной побалакать. Оказывается, он из новых русских, поиздержавшихся на бизнесе, и теперь ищет спонсора, чтобы начать всё сызнова. Прослышал в сумасшедшем доме, как гребут-выгребают сор из мозгов книгочеев, что хотели сдать меня за деньги в музей, и смекнул: я и есть истинный спонсор, ходячий, как говорится, капитал. И никакого Маркса читать не требуется, поручкуйся со мной и ходи в моём сопровождении на любой променад, каждый мздоимец поймет – это товарищ денежный, должно ему и порадеть в открытии бизнеса. Не оскудеет в будущем мошна его, не обеднеют закрома, будет чем порадовать глаза свои и погреть руки. Ну и взял меня с собой, чтобы с ним ходил навроде его траченного молью кошелька. В трактир завернём, поедим-попьём, потом он соскребет пыльцу с кожицы на моем лице, и давай пудру эту золотую внедрять в загребущие руки заместо денег. Словом, живи, будто кум королю, и жируй тишком. Однако, не во благо, разумеется, завелись по округе подглядывающие глазки, подслушивающие ушки и заёмные языки, будто из государственного банка завезённые в нашу тьму-таракань. И надоумили эти приблудные языки моего мздоимца принять на лапу до кучи американских президентов, выглядывающих в народ с зелёных червонцев не нашенского производства, и выдать меня с потрохами им на обследование. Да-да, без анализов, но с потрохами. Очень уж им охоче было посмотреть, что у меня там в животике делается, если даже «говнодули» мои выходят на поверхность их научного интереса в виде самородков чистого золота. Умные-умные, но дураки. Разрежут мне животик, посмотрят, а что дальше? Я сам – родной себе человек! – не знаю, отчего всякая каша, трава-ягода да мясо перевариваются у меня в драгоценный металл. Как же им узнать, вовсе чужакам? Посмотрят – подумают, ни к чему разумному не прислонятся, а меня запечатают в холодильнике до лучших времён, когда их наука дорастёт до понимания. Херушки, голубчики-старатели, не быть на вашей улице такому фарту! Лучше драпу дать, чтобы пятки сверкали. Придумал такое и совершил. И потеперь я в бегах. Где? Даже тебе не сообщу. Но пока ещё целёхонек и жив, чего и тебе желаю, дорогой мой папаня.
5. БЕС ЗОЛОТОГО ПРИПЛОДА
Когда Закидай Копыто очнулся в очередной раз, он припомнил: где-то здесь шастал памятничонок. «У Гамлета «быть или не быть», а у меня «где или нигде»», – с гордостью за свое образование подумал человек и покинул на нетрезвых ногах питейное заведение.
Шел он в правильном направлении, считал Закидай Копыто. Значит? Всё верно: куда ни иди, до адресата дойдёшь. А кто адресат? Памятничонок! «Как его звать-величать?» – ещё раз стойко подумал и удовлетворился пришедшим на ум именем – Жора. «Памятничонок Жора, да-да, так он и прозывается, если в паспорт заглянуть живого любознания ради». А если заглянуть себе под ноги, то и след искомый отыщется. И заглянул. И увидел. На тропке, ведущей за горизонт мысли, увидел и отыскал – нечто похожее на искорёженный в огне палец. Присмотрелся. Так и есть – какашка. От памятничонка. Непростая, стало быть. Ведь какашки от него на вес золота. Взвесил, принял на зуб – тяжёлое да золотое. Драгметалл, одним словом, поспешай в ломбард, будет на опохмелку и дневные расходы. Но, если честно признаться себе самому, что тут же и сделал Закидай Копыто, дураком он не был – ни по паспорту, ни по призванию, ни по недосмотру родителей. Умным был и желал им остаться. Вот и не повернул в ломбард, а пошёл, как гончая, на запах… Чего-чего? Не то думаете! На запах золотишка. Пошёл и дошёл.
Между трёх сосен, головой в кусты, лежал памятничонок Жора и мучился животом. Должно быть, от несварения желудка, – поразмыслил и решил образованец. - Да и кто сварит в желудке приварок самородного золота, когда подавай для этого дела печь раскалённую? Или?
Тут его осенило. И он, вспомнив о застарелом запоре, вытащил из нагрудного кармана пиджака, что рядком с университетским ромбиком, припрятанную на чёрный день таблетку. Облизал её языком, чтобы скольже была, и сунул в рот памятничонка. Тот вздохнул, глотнул и с облегчением открыл глаза:
– Чего тебе надобно, друже?
– Ничего лишнего. Только и того, что и тебе.
– Мне – облегчиться.
– И мне того же.
– Во даёшь!
– Да не даю, наоборот. – Но что «наоборот», вслух не сказал и в уме промолчал, хотя подумал, правда, в иносказательном виде: «Ты облегчайся, а я за тобой приберу». И прибрал, в точном соответствии с тем, как подумал в иносказательном виде. На двести-триста грамм прибрал золотишка, мелкого, как песочек, после обработки пургеном.
Когда у человека не грамм – не два столь денежного порошка, то, разумеется, ему не терпится взвесить свое богатство, сосчитать на арифмометре, сколько накапало барыша, и прикинуть на пальцах, как бы этот барыш удвоить, утроить, учетверить. В отношении – удвоить, утроить и даже учетверить, мозги высшего образования, что имелись у Закидай Копыто, сразу смекнули по пьяной лавочке: «Пареньку надобно закусить!». А в отношении – «взвесить» вышла заковыка. В ладонях не взвесишь, ошибёшься на чуточку, а это в башлях норовит выскочить на сотню-другую. Что же предпринять?
Идея возникла, как это и принято у пьющих не только воду людей, спонтанно, причём самая правильная. Идти нужно туда, где есть закус и весы, в кабак к Тане Смирной, заодно там можно и обмыть таёжный фарт – намыленное с помощью пургена золотишко.
И что? Да нечего! Памятничонку Жоре и без уговоров хотелось кушать, а с уговорами захотелось и выпить. И он пошёл следом за уговорами. Прямиком к Тане Смирной.
Таня Смирная была ещё та молодуха. Полночь-заполночь, клиенты разбежались, а кто не добежал до избы, спит во времянке – под столом, либо в проходе, мешая телом закрыть на ночь входную дверь. Вот в неё, незакрытую, и возвернулся Закидай Копыто с каким-то юнцом, физией на Маруську с мордой Карла Маркса схожею.
– Дай пацану похрумкать чего калорийного, а мне выпить!
– Мало ты сегодня выпил? – взвилась на скоростях Таня. – И всё на мой счёт!
– Плачу золотом! Неси весы, отмерять будем.
Таня ахнула, всплеснула руками – и на кухню. А оттуда с яичницей-глазуньей, что скворчит салом на сковородке и разбрызгивает калории во все стороны. Пьяные алкоголики потянули с пола носом, приподняли на вкусные запахи головы. Но Таня поспешно:
– Не вам! Не вам! – и носочком сапога приструнила непокорные головы, отправив их в дальнейший сон.
Закидай Копыто пододвинул памятничонку Жоре сковородку.
- Съедай, съедай, пацан, всё без остатку. Больше скушаешь. Больше покакаешь.
- Я кушать хочу, – сказал памятничонок, забыв про таблетку пургена, которая, сволочь, сразу о себе и напомнила.
Не успел откушать и половину съедобной яичницы, как потянуло его в туалет. И пока Таня бегалась к прилавку за весами, он – раз-два-три – сделал свое непостыдное дело и вернулся к столу – доедать угощение.
– А где каки? – открыл большие глаза Закидай Копыто.
Открыл большие глаза и понял. Да теперь это золото в выгребной яме. И бац по роже своей ненаглядной наперснице.
– Дура! Чего же ты горшком не обогатилась в своем туалете?
– Сам дурак! – возмущённо отозвалась она. – Зачем туалету горшок? Хватит ему и дырки на сидяке! Мои клиенты чаще ходят под себя, чем в уборную.
– И то правда, – вздохнул Закидай Копыто. И надоумил Таню изготовить из лосиной шкуры объёмный мешочек, который по-умелому привесят они к заднему проходу памятничонка, чтобы лишнее золото не утекало на прокорм говняных миазмов, а оставалось людям. «Всё остаётся людям» – вспомнилось университетскому образованцу название давнего фильма, где артист Черкасов, под видом всезнающего физика, доказывал православному священнику, что Бога нет, доказывал-доказывал, а затем и умер, чтобы убедиться, прав ли был в безумное время атеистической пропаганды. «Да, – подумал о фильме. – Были люди в наше время, эксперименты ставили на себе. А мы? Мы на других!»
– Кушай! Кушай все, без остатку, – вновь пододвинул сковородку памятничонку Жоре. – Не пропадать же добру, как твоему золотому разносолу, что по-пустому укатился в унитаз.
6. ГОСТИ ПРИБЛУДНЫЕ – СВОЛОЧИ ПРАЗДНЫЕ
Говорят: свет далёкой звезды идёт до Земли тысячи лет. Но не говорят – помалкивают, что запашок свежей водки обегает всю тайгу по три раза кругом, пока не возвращается к искомому кабачку. Почему – искомому? Потому что в тайге кабачок всегда – искомый. А кто ищет? Правильно, тот всегда найдёт. И нашли.
Было уже за три часа ночи, когда в питейное заведение Тани Смирной завернули вовсе незнакомые посетители. Морды – во, животы – во, на запястьях браслеты, на пальцах перстни. А между них краса ненаглядная, притом что подана без упаковки, в голом, можно сказать, виде, если сбросить с неё накидку.
И что? Ничего – сбросили. Сбросили и представили:
– Сольвейс, скандинавская дива заморских кровей.
– Ага! - догадалась Таня Смирная. – На родине этой дивы сухой закон, вот и заявились сюда обмыть, закусить, занюхать.
Верно рассудила Таня, но не угадала. Заявились они по другой причине. Эту причину тут же и обнародовали.
– Где тут у вас хлопец – золотоношник?
- Нема его тут и никогда не присутствовало, – сразу нашлась подавальщица, выступая вперед, чтобы прикрыть своим телом памятничонка Жору.
– А ну сторонись, бледная спирохетка! Мы сюда не за сифилисом явились.
– А я вам ничего другого не позволю унести из нашего заведения! – разъярилась Таня, будто в действительности могла обладать столь экзотическим продуктом неизвестного предназначения.
– Сторонись, сторонись… Он – золотоношник. А она – хрустальная душа. Чем не драгоценная пара?
И, поднажав плечом, придавив животом, отстранили защитницу, выпустили на авансцену иностранную царь-девицу.
Тут началось, будто на гастролях заезжего театра. Девица в голом естестве и так бедром, и так ножкой, словно гимнастка она и акробат по взаимности. Попка – прыг-прыг, ручки – шмыг-шмыг. Ножки туда, ножки сюда. Ни дать ни взять, кабаре «Живая натура – не дура». Загляденье, и только. Но умора: перед кем девица эта выкаблучивается? Нет, не перед обомлевшим Закидай Копыто, перед салажонком Жорой, которому и лет ещё никаких нет, хотя высматривает из своего неказистого возраста готовым для сношения мужичком. И что? А то им и надобно, этим приблудным гостям сволочного племени, младого и незнакомого Сибири. Сношения им надо. Сношение им подавай. Однако не со всеми, разумеется, а с этой заморской соблазнительницей, хрустальной души девицей, вытанцовывающей такие коленца, что даже у маломощного по нынешним летам до сексуальных подвигов Закидай Копыта появилась охота. Да-да, охота, дать ей по зубам, чтобы не увела памятничонка Жору на незапланированную сдачу сперматозоидов.
- У нас интерес от олигарха Витяни завести золотоносную жилу в его роду, - пояснили наглецы. - Через жену его эту… - указали на вихляющую бедрами Сольвейс, и через этого… - указали на уплетающего яичницу и измазанного желтком, словно золотой пудрой, Жору.
- Я кушать хочу, - сказал памятничонок.
- Он кушать хочет, ему не до секса, - пояснил Закидай Копыто, полагая, что захожие мордорезы не понимают своего родного русского языка.
Они и не поняли.
- А девушка хочет секса!
- В этом доме секса нет и не будет! - испугалась неизвестно чего, может, иностранного слова Таня Смирная.
- Это мы ещё посмотреть! - с неприятным акцентом самоуверенности и вседозволенности ляпнула Сольвейс и вызывающе выставила грудь над яичницей, чуть ли не сунув сосок в рот парнишке.
Он отпрянул от неприятного подношения. А Таня Смирная, свирепея на глазах, закричала:
- Лучше я сама от него забеременею, чем позволю сделать это тебе, сука!
- Что? - возмутилась от такой наглости заморская дива. - Погляди на себя! Где кожа, где рожа?
- В ломбарде! - не растерялась Таня. - Зато я на родине, а ты на чужбине.
- Далась тебе эта родина. У меня джакузи, а у тебя?
- У меня в квартире газ. А у вас?
- А у нас унитаз. Не дырка в сральнике, - ещё больше возмутилась заморская дива.
- Ах так… Тогда знайте. Наш памятничонок только что… дайте не соврать… десять минут назад уронил из своей какалки полкило чистого золота в наш неухоженный сральник. Не верите?
Таня Смирная была поражена: ей поверили на слово. И мало того, полетели туда, куда ходят пешком, чтобы не просто убедиться воочию. Но и выгребсти, вытащить на поверхность, полюбоваться, попробовать на зуб – чистое ли золото?
И? Точно! В ту нехилую пору, когда радетели чужого добра копались в дерьме, пачкаясь и чертыхаясь, Таня Смирная забила досками крест-накрест вход в туалет, написала фломастером «Закрыто на переучет фикальных масс» и дала знак дружку своему непорочному: утаскивай памятничонка подальше от непредвиденных сексуальных наваждений, пусть бережёт честь смолоду и сперматозоиды сохранит для родины, надо будет, и сама воспользуюсь, чтобы не оскудела русская земля на самородные россыпи благородного металла.
7. НЕВИДАЛЬ
Собакой не науськать, лагерным вертухаем не выловить – таким оказался бегуном-летуном Закидай Копыто, как прознал, что спасать надо малого друга своего. И спас – отволок на закорках до потайного сиделища-схрона, что в таёжном урочище, в двухстах медвежьих шагах от левобокого берега Лены, у переправы, где лодочник Гоша скрипит на уключинах древними вёслами.
Гоша принял их по-приятельски, угостил медовухой, солониной, указал, в какую сторону бежать и где прятаться, если по их душу заявятся мордорезы, вооружённые секс-бомбой скандинавских кровей, что страждет выродить драгоценного, чистой пробы приплодочка из-под памятничонка Жоры. И пошёл в деревню Ясное Дышло якобы за водкой в продмаг к Тане Смирной, а взаправдь на разведку. Что да кто? – выпытать и принести по адресу. Пошёл – дошёл, а дошедши, ужаснулся. Вымазанные в дерьме представители олигарха Витяни обязались перед всеми сельчанами спалить Таню Смирную вместе с её алкогольным заведением, если не доставят им на случку золотоносного пацана. Что тут поделаешь? Деревенские умники-разумники шапки о землю и давай рядить-судить – как поступить?
- Не доставишь им Жорку, так, глядишь, Таньку сожгут, будто она заодно и Жанна де Арк.
- Не Жанна она, не Жанна! Да и в огне не горит!
- А ты пробовал?
- Никому не дает, а что?
- Ну, и хрен с ней! А вот магазин… Чай, денег стоит. И водка при нем…
- Водка! Водка! Товар – денег просит.
- А у тебя их есть?
- Нет их у меня!
- И у меня.
- Вот что, порешим кругом, пусть тащат назад Жорку. Он им тут навалит по 96-й пробе с полтинник говна, глядь, у них и выйдет на миллион червонцев. А нам и выпить будет по чину, и закусить от пуза. Кто – «за»?
- А что? Дело человек говорит, дело!
- Будем на его суррогате строить своё благополучие.
- Светлое будущее! Светлое будущее! - вспомнили старожилы прогнозы Хрущёва на канувший в небыль восьмидесятый год минувшего, как и всё остальное, века.
- Тащи мальца и не запозднись! А то яйца выдерем и посмотрим на свет: вдруг и они золотые.
С таким несуразным наставлением Гоша, позаимствовав в долг у готовой к самопожертвованию Тани Смирной две полши, и отбыл восвояси, чтобы предупредить, помозговать и принять решение на дружеском совете. А там, в восвоясях, творилось форменное безобразие, облачённое под иноземную аномалию. С неба спустился человек – не человек о двух ногах, о двух руках и… двух головах. Спустился, и шёл бы себе на речку – купаться, ан нет, двинул в хибарку Гошину, в сиделище-схрон памятничонка Жоры и его покровителя.
- Йом тов! - сказала одна голова.
- Хорошего дня! - перевела вторая, работающая за толмача.
- Чего пожаловал? - перекрестился атеист Закидай Копыто, вскакивая с лежанки, где тихо поклёвывал носом, убаюканный воспоминаниями о тихой и спокойной жизни у приручённого столика в питейном заведении своей телесной и душевной подруги.
- Они по, кидей локахат отхем ба олям охер.
- Какой хер? - опешил Закидай Копыто. - Мы тут не того. Нормальной мужской ориентации.
Вторая голова-толмач поспешно перевела, чтобы у землян не создавались ложные предположения.
- Я здесь, чтобы взять вас в другой мир.
- Какого чёрта?
- Ло! Ло Сатан! Алохим шолех оти!
- Нет, не Сатана! Бог послал меня.
- А не мог он тебя послать ещё куда подальше?
- Леан? Куда?
- Шёл бы ты на…
Но посланец небес, истинный или фальшивый – не важно, так и не услышал, куда ему следует направиться. Сзади на него набросился памятничонок Жора и ловким движением своих довольно сильных рук открутил ему голову. Какую? По недомыслию – толмачовскую, и вестник потустороннего мира остался без переводчика.
И весь его инородный набор заранее заготовленных слов выродился в пустопорожнюю болтовню. А ведь не будь памятничонок настолько скор в своих убийственных начинаниях, он услышал бы, что ему совместно со спутником намечена бесплатная космическая командировка за кордон нашей вселенной, где надлежало набраться добавочных знаний, чтобы по возвращении на лучшую из планет передать её обитателям божественные планы по переустройству жизни на новый лад – без войн, голода и бедствий. Но… Не услышал. Не понял. С кем не бывает? И давай крутить вокруг оси вторую голову неопознанного пришельца. Тот и вскрикнул, тот и охнул, и, сбросив с себя беспощадного сидельца, устремился в небо.
- Ох, ты мать моя! - вздрогнул Закидай Копыто, как увидел, что у воздушного странника внезапно отросли крылья и он засветился, будто солнечный лучик. - Во природа даёт, чего не придумает!
- Это же Божий ангел, - догадался памятничонок Жора. - А я ему голову отодрал, словно это кочан капусты.
- Ангелу смерть не грозит и с одной головой! – заметил его старший наставник, но как-то не совсем уверенно: всё-таки изучал в университете материалистические науки, а там ничего не сказано о потусторонних таинствах. Остаётся строить догадки. А они не даются уму, привыкшему соображать на троих. Тут-то он и получил удар под дых, но, понятно, морального свойства. При двух головах ангела можно было принимать за двоих, на третьего завсегда согласен он… Что же получается? То и получается, что имелась возможность сообразить на троих, и – на тебе – улетучилась за облака. Ищи теперь случай. Даже если заявится Гоша, всё равно недобор – малец не в счёт! Правда, если Гоша придёт не один, а с бутылкой, то тогда, конечно, математика пойдёт другая. Высшая, согласно которой дважды два даёт пять. «А что? - увлёкся любитель белоголовочки. - И даёт! Было бы куда наливать.»
8. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРИВЕТ ИЗ ЯСНОГО ДЫШЛА
(писано Марусей опять с любовью во взоре)
Дорогой мой, не склонный к измене незаконный супружник. Докладую тебе по чести, что твой отпрыск Жорик совершенно отбился от рук и шастает теперь неведо где. И всё по причине золотоносного заболевания, полученного при рождении. Мог бы, конечно, уродиться как другие. И ходил бы под себя по-человечьи. Ан нет! Золотце моё из себя выдавливает одноимённый металл и плодит завистников и погубителей. Каждому хочется руки погреть у его говна. И что за люди? Люди-нелюди! То его тащат на анализы, то его волокут на психическое обследование. Иди-растолкуй им, наукообразным, в завивках, погонах, капроновых чулках и белых халатах, откуда есть пошёл сей здоровый золотоносный дух от русского мужичка. Пытают его наукой, а правду им в матку, так зараз сочтут за дурачка. Хотя, конечно, дурачкам счастье. Вот и ему привалило – через тебя, незаконного моего супружника, не склонного к измене. Помнишь, когда ты играл в голопузика с Золотой бабой Сибири, обладающей такими же свойствами своего нержавеющего организма, как ныне наш Жорик, то твой писчий… нет, писучий… нет, правильнее сказать, детородный инструмент позолотился. Вот и думаю-смекаю, занёс ты в меня изнутри её неземные способности, и вышло наружу в результате девятимесячного брожения в потёмках чадо чудесное: умом не постичь, на пальцах не растолковать. Только и остаётся восхищаться да вслух говорить: не оскудела земля русская!
9. НАДЁЖНЫЕ ГОРИЗОНТЫ
(ещё одно письмо бывалого морехода Васьки Брыкина
бывшей законной подруге Марусе в деревню Ясное Дышло)
Маруся!
Легко ли придумать родину? Никто не знает. Но евреям удалось. Не успел появиться на свет, как – пожалуйста! – в сознании вырисовывается Израиль, а в подсознании Земля обетованная. Так всегда, в любом поколении. Родись хоть тысячу лет назад, родись хоть через тысячу лет вперёд, когда и самой Земли-матушки не будет. Я родился тогда, когда надо. И еврейского во мне, почитай, всего на чекушку – ту, что отлила мне бабулька через маму-кормилицу. Всё остальное – русское с малым приварком татарского: раззудись плечо, размахнись рука. Посему наше сокровище береги. Приеду – выпорю, чтобы не шастал неведомо где, да определю в детский сад строгого режима. И гостинцы – пообещай – привезу. И несгораемый ящик, чтобы богатства его организма не в ломбард носить, а за железную дверцу. Заживём, чай будем пить с калачом и в гости ходить, сувениры носить: вам каканьки и вам каканьки, мы не жадные, мы поделимся. Так что о тебе, Маруся, и впрямь заговорят: посмотрит – рублём одарит. А? Какие надёжные горизонты вырисовываются! И тот, кто с песней к ним зашагает, тот никогда и нигде не пропадёт.
10. ПЕРЕПРАВА – БРАВО! БРАВО!
На переправе дули вульгарные ветры прямиком под трусы. Гоша смахивал пот со лба, ворочал двужильными ручищами, загребая лопастями воду. И с сожалением думал, что зазря скинул брюки перед отплытием: дал комарам лазейку ходить до ветру куда не надо. Прихлопнуть либо почесаться не моги, сбавишь ход, разгоняйся потом. Эх, жизнь-житуха! Кому-то из заезжих пентюхов раздолье сибирское, а ему мука смертная. Рябь в глазах, зудёж в ушах. Э, да это не комары вольницу празднуют, это… Оглянулся Гоша с широким поворотом головы, ах, ты, господи: позади катерок-моторка, мордорезы столичные у винта, баба скандинавская стоймя на носу – волосы вразлёт, груди на выпуск. Выследили, сволочи, сейчас Жорика брать будут, потащат под венец и в супружескую кровать на медовый месяц. Не дам им Жорика на убой его телесных возможностей. Лучше сам…
Дальше Гоша не додумал, поняв несуразность ходячей по мозговым извилинам мысли. Бесхозного семени, понятно, и у него довольно, но червонного наследника олигарху из оного не вынести даже под полой. И всё же – душа враздрай, мужество наружу – развернулся в два рывка и пошёл на таран.
- Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!
И последовало: трах-бах, кряк-бряк и полный мрак.
«Каково?» Подивился Гоша содеянному, когда очухался на дне реки Лены в объятиях форменной русалки. Пригляделся, отнюдь не хвостатая рыбина женского племени охватывает его за шею руками-водорослями, а самая что ни на есть Сольвейс. Прильнул к её губам своими, надышал в полуоткрытую над язычком впадину свежего воздуха из запасливых лёгких и выволок на поверхность, где – куда ни посмотри – всплески воды от плавающих в растерянности мордорезов и щепки от их судёнышка.
«На воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим – будьте покойны», - столь песенными словами, пригодными даже композитору на примерку новой мелодии, завеселело в груди у Гоши. Он заволок озноблую, постукивающую зубами девушку в свою непотопляемую посудину и давай наворачивать на вёслах – быстрей и быстрей к причалу, на лужайку, у опушки тайги, где костёрчик, где уха наваристая, где… Нет, выпивка у него с собой, в брючных карманах, в каждом по бутылке. Затем и снял загодя штаны, чтобы случаем не выронить при гребле.
Сольвейс, слабая духом после клинической смерти на восприятие жизни, ощутила под собой на дощечке-сидении некий округлый предмет, напоминающий по конфигурации что-то знакомое. Дотронулось рукой – да-да, и прежде касалась этого, да-да, в рот брала… да-да, для радости и согрева… И выволокла бутылку из Гошиного кармана, оставленного без присмотра, присосалась к горлышку – буль-буль, чмок-чмок.
- Эй-эй! - насторожился матёрый паромщик. - А мне? А?
- Бэ! - отозвалась пьяная с трёх-четырёх глотков утопленница.
- Закидай Копыто тоже выпить не дурак! И Жорка, даром что пацан необученный! - напомнил о собутыльниках.
- Научим. Я из-под него родить должна. Такое у меня поручение.
- Нет, девушка! Даже будь ты блядь достойных годов, Жорку до сраму с какой-то заезжей кухлей мы не имеем права допустить. Честь Ясного Дышла дороже!
- Права вы не имеете, согласна, - не перечила поддатая особа первой женской свежести. - Какие у вас права? А вот у меня… Я не могу ослушаться Витяни. Голову оторвёт, волосы снимет на парик и отправит в Африку соблазнять крокодилов.
- Олигарх?
- Олигарх! И не только. Судьбоносец земли русской!
- Откуда наслушалась?
- Сам говаривал, что американцы его так надоумили.
- По-фински, по-шведски?
- По-американски, под ручку с долларом.
- И ты всё поняла? - допытывался перевозчик.
- Как не понять? Я же не халамудница какая. Такая же, как ты.
- Но скандинавских кровей?
- Какой воробей? Да, русская я, русская вся целиком - и на вкус, и на цвет. И он русский. И говорим мы на одном языке, от мамы и папы.
- А что же в тебе скандинавское?
- Прикид! Чтобы наши мужики не приставали, не тащили на сеновал.
- Что так?
- На сеновале блохи.
- А тебе подавай…
- Мне всё от кутирье…
- Тогда держи конец, причаливать будем.
Девица потянулась к Гошиным трусам.
- Не туда, не туда, дура! Вот тебе канат с арканом, это и есть конец. Забрось его на тот столбик… Видишь, вон тот, что на бережку, справа.
- Вижу.
- Ну, и забрось.
Хмельная красавица сначала не справилась с задачей, потом попробовала ещё раз и – о, чудо! – получилось.
- Забросила твой конец на столбец! Что теперь?
- Теперь – всё! Приехали. Пойдём допивать.
- А Жорик?
- С тебя хватит и водки!
- Нет-нет! - Сольвейс, теряя равновесие, шаловливо погрозила пальцем. - Не нарушай мне сексрежим, халамудник!
Гоша подхватил заморскую гостью под мышки.
- Твой режим – спать!
- С кем?
- В одиночку.
- Сам дурак! - откликнулась девушка и пьяно клюнула носом в плечо спасителя.
11. ОБЕЗНОЖЕННОСТЬ – ВРАГ ЖЕЛАНЬЮ
Добрые люди ходят, ходят и падают. В особень, когда пьяны. Гоша был пьян. Закидай Копыто был пьян. И памятничонок Жора не рассчитал свои силы, вкусив пару стопок сорокоградусной.
А чего хочет пьяный человек, если на ногах не стоит и падает? Хочет, чтобы его подняли с пола и уложили на кровать. А ещё хочет, чтобы его любили. Ну, а самое большое желание – это чтобы одновременно его и любили, и уложили на кровать.
Вот и возникло в избе-пятистеннике самое большое желание, вот и развилось до вселенского по размерам. И захотели все сразу – Гоша, Закидай Копыто и памятничонок Жора, чтобы их подняли и уложили на кровать, где в виде нетрезвой Сольвейс дожидалась их любовь.
- Поднимись, Жорик, золотце моё! - вышёптывала любовь, постанывая от нетерпения.
- Сейчас, сайчас, дай только сил набраться.
- Нет у него силушки и не будет! - наползал Гоша на пацанёнка, придавливал его, дабы не потерял честь смолоду.
- Ему нельзя! Он у нас не подопытный, - бормотал Закидай Копыто. - Не пустим мальца на ваши анализы. Я готов за него принять греховную муку сию.
Но на поверку вышло – не готов. Приподнялся на четвереньки, не удержался в неустойчивом положении и шмяк – плашмя, шишку набил на лбу.
- Ой, мамочки!
- Какие мамочки? Тебе примочки нужны, - здраво рассудил Гоша, посматривая одним глазом на безвольного Закидай Копыто, а вторым на трепещущегося под ним золотоносного шмендрика.
- Ему примочки? А мне – что? - доступная любовь разорялась на одеяле, в самой близи от природных желаний любого мужчины восковой спелости: казалось сделай шаг-два, протяни руку, и коснёшься пахучего тела, чарующих губ, раскиданных на подушке волос.
Но врёшь – не дойдёшь, и, как говорится в народе, видит око, да зуб неймёт. К тому же - это столь же хорошо известно из народа - око по крутой пьяни излишне обманчиво, иной раз покажет столь несустветное, что никакой зуб и не подумает оскалиться в пасти. Так и получилось. Вдруг с небес, сквозь крышу, спустился на стол к ополовиненным полшам ангел двуголовый.
- Я же тебе башку открутил, - напомнил гостю по несознанке памятничонок Жора.
- Починили, у нас не долго, - пояснила голова-толмач.
- Чего же ты снова?
- Я твой ангель-хранитель. Вот того!
- Тогда скинь с меня этого обалдуя! Я любви хочу!
- Бавакаша! - сказал ангел по-заграничному.
- Пожалуйста! - перевёл на язык, доступный пониманию.
И – верь не верь – лёгким дуновением смахнул Гошу метра на три в сторону, к окну, а помятого пацана тем же макаром переместил по воздуху прямиком в объятия девицы такого же лёгкого поведения, как и его дуновение.
- Ой! - сказал от испуга памятничонок Жора.
- Мой! - сказала от приступа телячьего восторга Сольвейс.
- Чего вдруг «мой!»? - смутился Ромео таёжного разлива. - Зачем мыть? Живём на реке Лене. Всё помыто и без указаний.
12. АНГЕЛЬСКОЕ НАПУТСТВИЕ
В лежачем положении Сольвейс была как на выданье. Ещё бы фату, и пожалуйста в ЗАГС. Но и без фаты, но и без платья, но и без всего остального её тоже можно было повести под венец, когда не одна заминка. Какая? Известная заминка замужных женщин – обручальное кольцо на безымянном пальце, в нынешнюю минуту наивысшего ликования организма – единственная одёжка, если так позволительно выразиться.
Выразиться, думаю, позволительно. Но представить её обществу, кричащему под выстрелы шампанского «Горько!», скорей всего, нет. Впрочем, не до шампанского, когда и впрямь слышны выстрелы. И не в какой-нибудь лесной глуши, в собольем распадке, а в близлежащем пространстве, где, выйдя на берег, объявились мордорезы. У каждого по пистолету и запасной обойме на случай отступления. Бах-бах! – прервали неуместными звуками половой акт, девушке в мозги врубили мигрень, памятничонку ухо залепили зудежом комариным.
- Что? - тревожно посмотрел Жорик на Закидай Копыто.
Тот отвёл глаза.
- Что? - ещё более тревожно посмотрел Жорик на Гошу.
- Эх! - матёрый мужик засучил рукава. - Где наше не пропадало?
- Здесь ваше не пропадёт! - сказал ангел, по-толмачовски. - А ты, - повернул размышляющую на русском языке голову к Жорику: - Продолжай свое богоугодное дело. Помнишь? В Библии сказано: «плодитесь и размножайтесь».
Жорик догадливо кивнул, будто спонтанно вспомнил заветные слова из Библии и готов хоть сейчас, подними его с насиженного места, назвать страницу. Но никто юнца с наречённой красавицы не сгонял, и он – молодой-необученный – простодушно последовал совету ангела. А двухголовый и крылатый защитник его богоугодного дела отворил дверь мыском сапога и вышел на крыльцо.
- Эй! Вы! Люди пришлые! Уймите свои потешные игрушки, не мешайте богоугодному делу! Порождению нового человека!
- Наша Сольвейс уже высиживает золотые яйца?
- Не выражайтесь!
- Чо ещё скажешь? - последовало от реки следом за выстрелом из «Беретты».
Пуля прошла мимо двух голов ангела, которые, поворотив лица друг к другу, проводили её усмешливым взглядом.
- Двоится? - полюбопытствовал небесный посланец.
- Отвали! Мы сегодня только водой нахлебались!
И две пули разом кинулись к цели, стремясь трахнуть в лоб обе головы разом. И что? Оказия не получилась: прошли, как и первая, по негаданному маршруту.
- Да что это с тобой? - повернулся первый мордорез ко второму.
- Сам мазила!
И вновь они навели стволы на странное пугало, прицелились, а оно выставило вперед два указательных пальца и солнечными лучами заткнуло дульный канал. Теперь какую команду ни подавай пулям на выход, ничего не ладится: ни курок, ни затвор, ни… даже дурная мысль, и та взяла отгул, выделив рабочую смену для здравой.
- Кто ты будешь такой?
- Для кого?
- Для простого русского человека. Друг или враг?
- Для простого русского я Иван, - сказала голова-толмач.
- А для непростого, - попались на уловку мордорезы, думая, что интересуются насчёт запросов хозяина своего – олигарха Витяни.
- Для непростого, того, кто немного и полиглот, я Нави, пророк в переводе. Вернее, не я, а вторая моя голова.
- Что это за ахинея такая - Нави?
- То же самое, что Иван, но читается справа налево.
- Справа налево? Выходит, он еврей, а ты русский. А вместе? Что вместе – братья навек?
- И не еврей, и не русский, и не братья, а сам по себе. Проще сказать, Божье создание.
- То-то с крылышками! Хочешь быть нам за вертолёт? А?
- Зачем вам вертолёт?
- Чтобы Сольвейс доставить к боссу.
- Вы думаете, она уже беременна?
- Сам сказывал, богоугодное дело. Не год же ему продолжаться! Раз и двас, и сразу в дамках.
- Дама у нас в единственном числе, - поправил мордорезов ангел.
- А мы-то не знаем? Всё-то мы про неё знаем. И душа у неё хрустальная – знаем. И сердце – любви полное. Так что… Лучше поди-спроси, кончили они уже там с богоугодным делом?
Из подслушивающей избушки донеслось от Закидай Копыто:
- Кончили! Кончили!
- И что? Уже беременна?
- Кажись, даже дюже этого.
- А что дюже?
- Рожает!
- Как рожает?
- А так… в голом виде, как и положено.
- И кого? Кого рожает?
- Кажись, близнецов.
- Близнецов, это хорошо. А на сколь золотников будет каждый по весу?
- Постой! Постой! Да тут некуда пробы ставить!
- Чего так?
- Дык это не золото.
- А чо?
- Форменный хрусталь.
- Чо? Хрустальные мальчики?
- Мальчик и девочка.
- Не в тело его пошли золотое, - рассудительно заметил ангел. - А в душу её хрустальную.
И вынул солнечные лучи из стволов пистолетов.
- Боже мой, - вздрогнули мордорезы, - что же теперь будет? Хрусталь – штука ломкая.
И опустили оружие.
- Так что берегите их честь смолоду, - посоветовал ангел, пропуская огорошенных молодцев в избушку на знакомство с младенцами.
