Утром ночь пришла
Раннее утро. Марья Павловна сидит на кухне и внимательно смотрит в окно. «Ночь... ночь... скоро ночь. Я чувствую»,— тоскливо бормочет она.
— Бабушка! Ну какая ночь? — весело кричит красивая быстроглазая девушка.— Ещё и восьми нет! Вот! — изящным движением правой руки показывает на круглые настенные часы.
Марья Павловна молчит.
— Бабушка! — тормошит её за плечи внучка.— Не грусти! Весна на дворе!
— Вера, ночь скоро наступит. Я чувствую...
— Ерунда! Какая же ерунда! До ночи ещё далеко! Впереди целый день! — Вера распахивает окно.— Птицы поют! Воон, самолёт летит! А ты знаешь! — она звонко, совсем не зло смеётся.— Съехала силиконовая грудь Кристины Агилеры. Это я новости по Интернету только что прочитала. А Николь Кидман стала похожа на Майкла Джексона!
— Верочка, беги уж в университет, а то опоздаешь!
— Ну да, мне пора! Бай-бай!
Марья Павловна ласково смотрит ей вслед, а потом снова с нетерпением поворачивается к окну.
— Доброе утро,— стремительно входит женщина средних лет.— Как вы себя чувствуете? Как спалось? Как настроение?
Вопросы она выпаливает один за другим, не дожидаясь ответа. Видно, ей всё равно, что скажет старуха. Женщина зажигает газ, со стуком ставит чайник на плиту, достаёт чашки из шкафа, прибитого над раковиной. Её движения нервны и торопливы.
— Чаю хотите?
Марья Павловна отказывается. Женщина пожимает плечами, смотрит поверх её головы в окно. Помолчав минуту, говорит тихо, с грустью в голосе:
— Вчера на рынке видела Юрку Соколова. В коляске. Инвалидной. Сидит в ней с протянутой рукой. Я сначала не узнала его... Хотела подать, а он голову поднял... Узнала... А какой красавец был! Самый красивый мальчик в нашем классе... Время-то как летит! Прямо, как реактивный самолёт...
В открытое окно медленно вползает туман.
— Что это, туман?! Откуда? Лето скоро! — женщина закрывает окно.
— Зима... зима, оттого и туман такой густой и холодный,— задумчиво отзывается Марья Павловна.
— Всем доброе утро! — на пороге кухни стоит мужчина с пивным животом, обширной лысиной и беззащитным взглядом добрых глаз.
Он подходит к Марье Павловне и нежно целует её в щёку.
— Жёнушка, и тебе привет!
Женщина недовольно отворачивается от него.
— Муж и жена одна сатана,— смеётся он, нисколько не смущённый её поведением.
— Игорь, вот ты можешь сказать, когда за ум наконец-то возьмёшься? — стоя спиной к нему, с упрёком спрашивает женщина.
Мужчина виновато молчит.
— Он купил участок на Луне! — кричит женщина, вскидывая руки к потолку.— Три гектара Луны! Отдал последние наши деньги!
Она отчаянно рыдает.
— Всё... надоело... я так больше не могу...
Она выбегает из кухни; хлопает дверь в прихожей; слышен стук каблуков на лестнице.
— Мама, не слушай её. Я удачно вложил деньги,— робко оправдывается мужчина.— Знаешь, сколько будет стоить этот лунный участок через десять лет?
— Звезда зажглась. Игорь, видишь звезду? Над тополем горит.
— Странно... ещё только утро, а уже звезда...
— Это она мне светит,— с детской алчностью в голосе заявляет Марья Павловна.
— Тебе одной? — спрашивает мужчина с лёгкой завистью.
— Звёзд на всех хватит,— утешает его старушка.
— Я пойду! — говорит Игорь.— А ты тут не скучай.
Марья Павловна остаётся одна в большой квартире. Капает вода из крана, тикают настенные часы. Стремительно темнеет, хотя часы показывают только девять.
— Ночь наступила,— говорит она и растерянно улыбается.
За окном ночь, тёплая летняя ночь. Ярко светит луна, поют сверчки, пахнет спелыми яблоками.
Я ненавижу Достоевского
Новый рассказ никак не желал сочиняться, поэтому Сергей, студент-второкурсник филфака, решил прогуляться в старом парке. Он выключил компьютер, встал, перед круглым зеркалом причесал светлые волосы. Энергично сбежал по серой клавиатуре лестницы и вышел на улицу.
Дворник дядя Гена в старой шапке-ушанке усердно размахивал метлой. Шапка отличалась необыкновенной преданностью старику, всегда сопровождая его выходы на улицу, гордо устроившись на голове. Шапка была ровесницей пятнадцатилетнего внука дворника и потому изрядно потрепалась. Одно ухо торчало в сторону, что придавало ей сходство с легкомысленным щенком.
Дядя Гена усердно шоркал по асфальту, тщательно выковыривая из трещин окурки, клочки бумаги, фантики. Рядом стоял Николай Иванович, сосед Сергея по лестничной площадке. Синяя рубаха с короткими рукавами, круглые очки, кожаный портфель. Николай Иванович, учитель русского языка и литературы с большим стажем, устал за мизерную зарплату втолковывать своим ученикам нравственные идеи классиков, и потому скорбное выражение практически никогда не покидало его лицо. Учитель внимательно наблюдал за работой дворника.
— Здравствуйте, Сергей! — торжественно сказал Николай Иванович.— А знаете ли вы, что литература умерла? Вчера по телевизору объявили! Но зато классика жива,— добавил он, радуясь тому, что не останется без куска хлеба, который добывал в поте лица, преподавая классическую литературу.
Дядя Гена перестал мести и ахнул:
— Умерла? Неужель?
Щенок на его голове удивлённо тряхнул ухом.
— Да! Умерла! — с пафосом подтвердил Николай Иванович. Портфель важно качнулся в его руках.
— Жизнь трансформировалась в гигантский роман, а люди превратились в литературных персонажей. Следовательно, литература будет вечной, как и сама жизнь! — предварительно глубоко вдохнув, выпалил Сергей и помчался в сторону парка.
Лицо Николая Ивановича вытянулось, как огурец; бледно-голубые глаза часто-часто замигали; густые брови вопросительными знаками сошлись на переносице. Щенок впал в глубокую задумчивость, передав своё эмоциональное состояние метле, которая безвольно упала на землю и лежала в праздном недоумении.
Сергей широко шагал по весенней улице. Навстречу шла девушка. Чёрные тугие крылья волос бились о щёки от каждого её шага. Энергичный ветер, вылетевший как чёртик из табакерки, подхватил пряди волос и подкинул их. Чёрные штрихи весело заплясали в воздухе. Девушка взглянула на него. В её больших глазах несмело, словно первая звезда, вспыхнула лёгкая ласка и тут же погасла. Она покраснела, отчего её лицо напомнило персик.
Девушка прошла, а Сергей, обернувшись, всё смотрел ей вслед. Она будто купалась в лёгких волнах зелёного платьица. Изящные туфельки бойкими воробьями прыгали по земле. Казалось, что она вот-вот взмахнёт руками и улетит прочь из душного города.
Сергей продолжил свой путь. Медленно шествовал грузный старик, иногда с усилием поднимая руку, словно к ней был привязан тяжёлый камень. Рука касалась шляпы, серым котом устроившейся на его голове, словно ему хотелось проверить, на месте ли она. За стариком бодро семенила болонка, похожая на лохматую мочалку.
Резво, лягушкой, подпрыгнул зелёный лист, сорванный ветром со старого клёна. Глаза серые, чёрные, зелёные, карие, голубые. Лысины, шевелюры, шляпы. Парик каштановым кудрявым облаком плыл над красными розами, прыгавшими на спине дородной дамы. Казалось, что парик сорвётся с её головы и легкомысленно умчится догонять светлые тучки, стремительно летевшие на край неба. От тучек отрывались прозрачные лоскутки, тонувшие в густой, как сметана, и сочной синеве. Взмахивая крыльями юбочек, пронеслась шумная стайка девочек.
За поворотом — парк. Зелёные лохмы плакучей ивы небрежно падали на спинку деревянной скамейки. Лужайка, одуванчики, фонтан, кусты сирени. Только Сергей сел на скамейку, чтобы полюбоваться живописной окрестностью, как над ним раздался немного скрипучий мужской голос.
— Вы позволите?
Высокий худощавый мужчина лет сорока доброжелательно смотрел на Сергея.
— Пожалуйста! Места много...
Мужчина удобно уселся, широко расставив ноги. Немного помолчав, он безапелляционно заявил, чётко выговаривая каждое слово:
— Я ненавижу Достоевского! Не-на-ви-жу!
Сергей почувствовал, что его брови невольно поползли вверх, выражая удивление.
— Вот как? Интересно! — отозвался он, с любопытством уставившись на незнакомца.
— Я на самом деле ненавижу Достоевского,— мужчина потёр рукой твёрдый подбородок, а затем устремил синие глаза на весело взлетавшие струи фонтана.
Он выдержал паузу, затем встал, одёрнул полы пиджака и громко сказал:
— Я ненавижу Достоевского. Ненавижу за то, что он говорил неправду о людях, которые хотели разбогатеть. Ну что плохого в таких людях, как Лужин? Это же не Раскольников, зарубивший топором несчастную старуху-процентщицу. Это же не Свидригайлов и прочие душегубы. Бесы всякие! Лужин никого не убил и не был способен на убийство. Лужин всего лишь хотел разбогатеть. Ну что в этом криминального? Зачем смеяться над людьми, которые пекутся о личном благе? Вот почему я ненавижу Достоевского.
Сергей иронично глядел на него и думал о том, что иные персонажи Достоевского словно сбежали из его романов и зажили самостоятельной жизнью, не стесняясь изрекать те мысли, за которые их следовало бы публично высечь.
— Я никогда не прощу Достоевского!
— Вы устроили защиту Лужина,— усмехнулся Сергей.— Но вы, кстати, не очень-то и убедительны.
— Я ненавижу Достоевского за то, что он оклеветал людей, которые просто хотели жить в достатке.
— Вы не одиноки в своей нелюбви к Достоевскому. Ленин тоже ненавидел Достоевского за сатирические образы революционеров. Не мог ему простить Верховенского, Ставрогина, Шигалёва.
— Так этим злобным нигилистам и надо! Поделом им Достоевский врезал! А Лужину-то за что досталось на орехи? Лужины — атланты экономики. Лужины народ кормят. Для проститутки Достоевский нашёл добрые слова, а предприимчивого Лужина с грязью смешал,— с обидой в голосе рассуждал этот странный человек.
— Бунин тоже терпеть не мог Достоевского,— начал было Сергей речь в защиту великого писателя.
— Бунин был желчным человеком,— нетерпеливо перебил собеседник.— Он язвительно критиковал Достоевского за чуждую ему писательскую манеру. А я же как читатель не люблю его за другое, а именно за то, что, что он осмеял людей, для которых бизнес — дело их жизни.
— Ваш Лужин тот ещё мерзавец! — решительно отрезал Сергей.
— А кто сейчас не мерзавец? Кто?! Все вокруг мерзавцы! Даже небо и то мерзкое!
В это время озорно зачирикали воробьи, прыгавшие по асфальту в поисках крошек.
— Воробьи тоже отменные мерзавцы!
— Митя, Митенька, сыночек! — кричала маленькая старушка, торопливо направляясь к скамейке.— Вот ты где. А я ищу тебя по всему парку. Митя, домой!
— Ну... мне пора! — сказал мужчина и улыбнулся.— Приятно было побеседовать с интеллигентным человеком.
— А вы предприниматель? — спросил Сергей.— Так яростно вы защищали Лужина.
— Был, был предпринимателем,— отвечала старушка.— Но сгорел его книжный магазин. А теперь Митенька денно и нощно читает книжки. Пойдём, Митенька.
Она взяла сына за руку и повела за собой к выходу. Митя то и дело оглядывался, а потом остановился и крикнул:
— Пожалуйста, передайте привет Сонечке Мармеладовой! И Алёше Карамазову тоже!
Сергей посидел ещё немного, затем встал и быстро зашагал по центральной аллее домой.
Сапоги
Нина Петрова купила новые сапоги. Сегодня впервые вышла в них на улицу. Была ранняя осень. Легко и радостно дышалось. Нина шла и любовалась людьми и своими сапогами — ярко-красными, на высоком каблуке.
— Девушка! — кинулся к ней молодой человек.— Девушка! В кино сняться не хотите?
— Я?!
— Вы!
Застучало сердце. Нина с нежностью посмотрела на свои сапоги. Она вдруг поверила, что это неожиданное предложение напрямую связано с ними. Нина всегда мечтала о карьере кинозвезды. И вдруг такое предложение! И не когда-нибудь, а именно сегодня, когда впервые вышла в новых сапогах!
Договорились, что Нина придёт на киностудию завтра утром. Примчавшись домой, Нина позвонила своей подруге Тане. Волнуясь, сказала, что будет сниматься в кино. Таня слушала с завистью.
На киностудии было многолюдно. Тот самый парень, что предложил Нине сниматься в кино, даже не посмотрел на неё. Он суетливо бегал, подгоняемый криками толстого человека с чёрной бородой. «Режиссёр!» — произнёс кто-то почтительно.
Вдруг Нина увидела знаменитую актрису Елену Звёздную. Она стояла рядом с режиссёром, который что-то говорил ей. Затем актриса прошла к декорации, изображавшей городскую улицу. Воздев руки к небу, уронила белый платок.
Подстёгиваемый криками бородача, парень подскочил к толпе приглашённых и попросил их пройти мимо декорации.
Нина, стараясь шагать грациозно, двинулась вместе со всеми и нечаянно наступила на белый платок Елены Звёздной. В отчаянии посмотрела на режиссёра, но тот не обращал на неё никакого внимания. Оператор снимал почему-то не лица людей, а их ноги.
Опять подскочил парень, скороговоркой поблагодарил толпу и сказал: «Все свободны!».
Нина вцепилась в его рукав и спросила, как называется фильм. «Любовь и слёзы», — крикнул убегающий на зов режиссёра парень.
Прошёл год. Нина всем рассказала о том, что снялась в кино. Каждую неделю тщательно просматривала программу телепередач. Девушка уже потеряла надежду, что фильм покажут по телевизору. Но однажды утром Нину разбудил телефон. Звонила подруга Таня. Задыхаясь от волнения, сказала, что фильм «Любовь и слёзы» покажут в субботу вечером.
В субботу Нина и Таня, возбуждённые и счастливые, сидели у телевизора. До фильма было ещё три часа. Ползло время. Наконец-то начался фильм. Медленно поплыли густые и мелкие титры. Фильм шёл уже второй час и явно приближался к финалу, а Нину ещё не показали.
Возникла Елена Звёздная, которая уныло брела по городской улице. Затем актриса воздела руки к небу и горько заплакала. Из её рук выпал белый платок. Нина толкнула Таню в бок и сказала: «Сейчас меня покажут!». В это время из кадра пропало лицо Елены Звёздной.
Появились ярко-красные сапоги, которые прошли по белому платку. Нина узнала свои сапоги. Они так грациозно ступали по мостовой!
— Это я! Это я! — радостно закричала Нина.
— Где? Где? — с нетерпением спрашивала Таня.
— Да вот же, вот же,— удивляясь бестолковости подруги, твердила Нина.
Когда Таня ушла, Нина достала из коробки ярко-красные сапоги и со слезами на глазах прижала их к себе.
Летит время. Прошло семь лет. На свой день рождения Нина каждый год приглашает немногочисленных подруг и с удовольствием рассказывает, как однажды снялась в кино.
«Вот в этих самых»,— говорит она, вытаскивая из коробки ярко-красные сапоги, и долго с нежностью смотрит на них.
И подруги тоже внимательно смотрят на сапоги. Слышно, как тикают настенные часы, и капает вода из крана на кухне.
Дорогая, мне больше не снится Шопенгауэр
В городе Б. жил Роберт Сергеевич, пожилой учитель истории. Взглянув на его потрёпанное суровой жизнью лицо, можно было запросто потерять веру в её добрые намерения. Видимо, Роберт Сергеевич слишком часто смотрел на своё отражение в зеркале, что и сам вконец утратил всякое доверие к жизни. Может быть, поэтому в его глазах застыло выражение пессимизма, не исчезавшее даже тогда, когда он танцевал.
На свою беду недавно он прочитал книгу Шопенгуэра «Мир как воля и представление». Трактат понравился ему, и часами напролёт, лёжа на мягком диване, он размышлял о вселенском пессимизме.
А однажды утром он озадачил супругу, жизнерадостную женщину с добрыми глазами, словами:
— Дорогая, мне сегодня приснился Шопенгауэр!
Она всплеснула полными руками и спросила:
— А это кто ещё такой?
Роберт Сергеевич принялся было рассказывать о Шопенгауэре, но жена ушла на кухню готовить завтрак.
К великому недовольству жены он совсем перестал заниматься домашним хозяйством. На её уговоры выкопать картошку на даче важно отвечал: «В бытии царит пессимизм. Всё тщетно в этом суетном мире!»
Жена, не выдержав его бесконечных монологов на упомянутую тему, уехала к дочери в соседний город.
На следующий день после её отъезда Роберт Сергеевич как обычно в десять часов вышел из дома и отправился на работу. Вдруг откуда-то ни возьмись выскочила чёрная дворняга и с громким лаем побежала за ним. Он остановился и сказал ей: «Дура!»
Наверное, собаке не понравилась такая аттестация, и она с угрожающим рычанием бросилась на него. Роберт Сергеевич испуганно озирался в поисках места, где можно было спастись от агрессора. Взмахнув неуклюже руками, рысью устремился к остановке, ретиво преследуя желанную цель — добежать до высокой скамейки и вскочить на неё. Дворняга не отставала. Её звонкий лай привлёк внимание мальчиков, игравших в футбол на обочине дороги. Град камней обратил в бегство собаку, норовившую ухватить за штанину Роберта Сергеевича.
— Дедушка, а собак бояться не надо,— назидательно сказал пухлый краснощёкий малыш пяти-шести лет,— а я знаю, вы вон в том доме живёте! Если хотите, я вас буду провожать до остановки и охранять. Она вообще-то добрая.
Достав из кармашка старого пальтишки кусочек печенья, звонким голосом позвал:
— Жучка! Жучка!
Прошло три недели. Жучке, видимо, понравилось преследовать несчастного Роберта Сергеевича. Каждое утро, кроме воскресенья, она поджидала его у дверей подъезда и с задорным лаем гнала к остановке.
Регулярные энергичные, хотя и вынужденные пробежки резко подняли его жизненный тонус. Ему всё меньше и меньше хотелось думать и говорить о пессимизме. Всё реже и реже он читал Шопенгауэра.
Наконец он решил избавиться от книги немецкого мыслителя. Долго он думал, кому же из своих коллег её подарить и остановил выбор на Степане Никаноровиче, учителе физики, ходившем с кожаным портфелем и выражением скорбного уныния на лице, которое возникло тридцать лет назад, в тот день, когда он получил свою первую мизерную зарплату. Он любил приговаривать: «Что есть человек? Песчинка... Пылинка...»
Вечером того же дня Роберт Сергеевич позвонил жене и ласково сказал в трубку: «Здравствуй, дорогая! Как ты, не соскучилась? Тебе, наверное, приятно будет узнать, что мне больше не снится Шопенгауэр?»
Сегодня Степан Никанорович жаловался в учительской, что от него ушла жена и утром по пути на работу за ним с лаем бежала чёрная собака и норовила укусить за икры.
Увлечённый рассказом он не замечал, что на губах Роберта Сергеевича играла улыбка Джоконды.
Ты беги, беги...
Тринадцатилетнему Ромке приснилась умершая прошлым летом бабушка. Она молча стояла во дворе — напротив окна; тускло желтел краешек неба, остро сияла синяя звезда, мерно раскачивались ветви старой ели, белым тяжёлым песком струился по ним снег. Луна, сверкая пухлыми боками, румяным колобком суетливо выкатилась из рваной тучи и осветила сад мерцающим лимонным светом. А бабушка всё стояла и всё смотрела перед собой. Ромка хотел позвать её, но она, словно угадав его намерение, приложила палец к губам и отрицательно покачала головой, а затем повернулась и медленно побрела в глубь сада. Из-за голых кустов сирени показалась фигура мальчишки, подросток присоединился к ней, луна жёлтым клубком вкатилась в тучу, лимонный свет бесследно рассеялся в синей ночи.
Ромка проснулся, протёр глаза, с сожалением выбрался из тёплой постели, ёжась от холода, сунул ноги в тапочки и на цыпочках подошёл к окну, с любопытством вгляделся в синее стекло, во дворе — пустынно. В кровати у стены напротив сладко посапывал младший брат — шестилетний Алёшка. «Ишь, как дрыхнет! Набегался за день!» — ласково подумал Ромка и заботливо прикрыл пухлые ручки малыша одеялом.
Радостный запах лимона витал в комнате; на тарелке лежал в предрассветной задумчивости лимон. А яблоко-то где? Алёшка стащил, сильно любит яблоки, может зараз слопать с десяток.
Утром, сварив манную кашу, шлёпнул её в белую, с розовыми цветочками нарядную мисочку и подвинул Алёшке.
— А яблоко где? — сурово спросил Ромка.
— Какое яблоко? — с фальшивым недоумением вытаращил карие глаза Алёшка и тут же виновато хлопнул густыми ресницами.— Я не брал! — Стоял он на своём.
— Так уж я тебе и поверил! — Ромка легко шлёпнул его по тугому затылку.— Ты стырил, больше некому!
Алёшка обиженно засопел, но не заревел, пухлые красные щёки надулись, ну, словно то самое наливное яблоко, что присвоил.
Воскресный день быстро пролетел в хлопотах: Ромка затопил печку, сварил борщ, прибрал в квартире. Алёшка тоже не сидел без дела: сначала строил домик из потёртых деревянных кубиков, а потом, когда наскучило, принялся что-то рисовать цветными карандашами.
— Ну, давай одеваться, пойдём в посёлок,— сказал Ромка, когда короткая чёрная стрелка старых настенных часов ткнулась в цифру пять.
Мама, отработав смену в больнице, обычно покупала продукты в поселковом магазине, и Ромка всегда помогал ей донести сумки домой. Одев Алёшку, выпроводил его на улицу, а сам задержался на минуту у овального зеркала в прихожей: быстро причесал волнистые русые волосы, весело подмигнул своему отражению, энергично одёрнул полы старого серого пальто и вышел во двор.
До посёлка идти было всего-то километр. Ромка усадил на салазки Алёшку и направился к мосту. Через минут десять подошли к мосту и остановились. Внизу весело сверкал лёд; река, извиваясь, лениво тянулась серой тропинкой к горизонту; там клубились бледно-сиреневые тучи.
— Ромка, а давай пробежимся по льду? — просительно смотрели карие глаза.
Ромка задумался: лёд уже крепкий, а почему бы и не поскользить по нему? Он кивнул карим глазам.
— Ура! — Алёшка соскочил с салазок и резво побежал к реке. Ромка едва успевал за ним.
Громкий хруст, боль в ноге, чёрная вода, испуганные карие глаза... Минут пять бился Ромка в холодной воде, тщетно пытаясь выбраться на лёд. Пальто тяжёлым грузом тянуло вниз, надо бы его скинуть, но уже нет на это сил. Наконец ему удалось ухватиться за корягу... можно немного отдышаться...
Алёшка стоял рядом, до берега-то метра три, не более... Тоска больно кольнула в сердце: Ромка понял, что ему уже не выбраться отсюда. И даже если Алёшка успеет быстро добежать до посёлка, он всё равно утонет, так и не дождавшись помощи.
Поднял измученный взгляд на брата. Тот испуганно пялил тёплые карие глаза, и в них — страх. Ромка тяжело вздохнул, теперь надо было уговорить его, чтобы немедленно шёл в посёлок. «А ну как, если тонуть начну, так он до смерти перепугается. А то ещё кинется спасать меня и сам утонет»,— с тревогой подумал он.
— Алёшка,— сказал, едва шевеля непослушными губами, и не узнал своего голоса: таким чужим он ему показался.— Алёша!
Алёшка удивлённо уставился на него: никогда Ромка так ласково ещё не обращался к нему.
— Алёша,— Ромка поймал себя на мысли, что ему нравится так называть брата: на сердце сразу затеплело.— Ты вот что... Ты беги в посёлок. Зови людей на помощь, а я тут подожду.
— Я... я не хочу, я лучше с тобой побуду! Ты, давай, выбирайся да поскорее, молили карие глаза.
— Алёша, тебе нельзя здесь... А сам я не смогу... Из сил выбился... Ты вот что... дуй в посёлок.
Алёшка отрицательно мотнул лобастой головой.
— Ты же не хочешь, чтобы я замёрз? Не хочешь? Знаешь.. как холодно... в воде холодно. А если ты позовёшь сюда людей, меня вытащат... Ты понял?
— Понял,— выдохнули пухлые губы.
Алёшка полез в карман шубки, достал красное яблоко.
— Вот! — он потопал было по льду к полынье.
— Куда?! Назад!!!
Алёшка почему-то присел на корточки и бросил яблоко Ромке. Яблоко упало у самого лица.
Бежит в лиловом сумраке малыш, бежит, старательно перебирая толстыми ножками, беги, Алёша, беги, беги, родной мой человек, низко висит оранжевая звёзда, тревожно хрустит снег, хруст постепенно удаляется, плеск чёрной воды. Холодно! Очень холодно. Как же — холодно! Как же всё-таки холодно может быть! Звонко плещется чёрная вода. Молчит небо, молчат звёзды, молчит река. Всё молчит кругом, просто небу, звёздам, реке нет дела до него... Тёплый ветер плавно раскачивает ветки яблонь; яблоки со стуком падают в густую траву; запах спелых яблок, травы, нагретой жарким солнцем; злой плеск чёрной воды; низко висит колючая синяя звезда... холодно... как же может быть холодно...
