У нас хорошая подлодка. Большая, железная. Торпеды разные, чтобы врага постоянно держать в животном ужасе. А экипаж до того замечательный, что в нём всегда есть место подвигу. И вот совсем недавно мы этого подвига дождались – и от кого? От товарища нашего, Остапа Мыколаевича Пропердищенко, совершенно скромного человека, от которого уж чего-чего, но подвига никто не ожидал. Ай да Ося, ай да Мыколаевич! Настоящий матёрый человечище!
Характеристика на О.М. Пропердищенко, мичмана боевой части-один атомной подводной лодки №... орденоносного Северного флота Военно-Морских Сил Российской Федерации:
О.М. Пропердищенко, 1965 г.р., украинец по происхождению, гражданин РФ, образование – среднее специальное, частично женат. Характер нордический, стойкий, упрямый, хитрый, упёртый, службистый, короче – типичный хохляцкий. С товарищами по работе поддерживает ровные доброжелательные отношения. Выпить любит, но не делает из этого культа. Не жмот, но с задатками. Серьёзный спортсмен, чемпион эскадры по скоростному поеданию горохового супа с салом. Отмечен регулярными грамотами, многочисленными благодарностями и профилактическими (чтобы служба мёдом не казалась) пинками командования.
А где же начинался жизненный путь нашего героя? А начинался он в селе Веселые Сороки Полтавской области, где он родился, крестился, посещал детский сад имени Тараса Бульбы и общеобразовательную школу имени тоже Тараса, но уже другого, по фамилии Шевченко, великого украинского поэта и писателя (там у них этих Тарасов…). Поступив, промучившись три года и закончив с золотой медалью машиностроительный техникум в г. Полтава, наш Ося был призван исполнить свой священный гражданский долг в рядах покрывшего себя неувядаемой славой ещё в годы Великой Отечественной войны, героического Северного ВМФ тогдашнего еще СССР. Отслужив срочную, он не изъявил горячего желания возвращаться к гопаку, галушкам и вечерам на хуторе близ Диканьки и остался продолжать свой священный и гражданский в должности мичмана.
Суровый Север стал для скромного украинского паренька второй Родиной, а город Северодвинск (бывший Молотовск) – вторыми Весёлыми Сороками, только более крупными в размерах, более суровыми по быту и ощутимо более прохладными по климату. Сейчас у него здесь имеется двухкомнатная на Ленина (такое название улицы и осталось) и гараж на Сталина (ныне – адмирала Колчака).
Жена Клавочка (пока состоят в гражданском браке исключительно из-за Клавочкиного упрямства) – местная, из поморок, работает буфетчицей в офицерской столовой, но блюдёт себя в строгости и никому, кроме Осипа, хватать себя не позволяет. В общем, обжился некогда угрюмый и постоянно сопливый хохлятский паренек, заматерел добротным, взращенном на украинском сале телом, но всё же не заборзел и не ожесточился нравом в суровом краю бескрайних болот, клюквы, комаров и Северного сияния. Командование Остапа Мыколаевича уважает и ценит за прямо-таки пугающую служебную дотошность (но об этом чуть позже), высокий профессионализм и постоянно сочащийся из него оптимизм. Сослуживцы уважают за веселый нрав, основательность в суждениях и регулярно получаемые посылки от папы, мамы и бабушки Гапы, так и проживающих в Веселых Сороках. А то, что он иной раз уважает позанудствовать на тему «Семья – ячейка общества» и вообще не одобряет никаких форм разврата, так сие ему с легкостью прощается: народ в экипаже подобрался опытный, потрепанный жизнью, повидавший виды, и прекрасно понимает, что у каждого, даже архираспрекраснейшего индивидуума в мозгу может быть хотя бы пара тараканов.
Но ближе к делу. Прелюдией произошедшего с Пропердищенко подвига стало распоряжение вышестоящего командования в лице командира лодки, капитана первого ранга, товарища Егорова разбавлять спирт, выдаваемый раз в месяц в боевые части ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО для обработки оптики и прочих приборов и механизмов (ха-ха три раза!), некоей загадочной химической добавкой. Такое неслыханное варварство имело целью раз и навсегда отбить охоту и соблазн у любителей халявы использовать выдаваемый цэ-два-аж-пять-о-аж не по предписанному инструкцией служебному назначению, а то есть в рот. Товарищ Егоров никогда не был убежденным трезвенником и прекрасно понимал мичманов, оттягивающихся раз в месяц халявным «шилом» (условное название спирта в частях и соединениях нашего славного ВМФ), но приказ поступил из штаба флота, и Егорову ничего не оставалось делать, как встать во фрунт и, подкинув правую руку к козырьку, отчеканить «есть!».
Естественно, что это решительное в своей антиалкогольной борьбе распоряжение было незамедлительно доведено до личного состава. Вопрос ставился предельно конкретно: если кто желает досрочно и добровольно отправиться к белым лебедям – милости просим, пейте. Смесь действует мгновенно, второй раз стакан ко рту донести не успеете. О том, что эта самая антисоблазнительная добавка резко повышает спиртовую воспламеняемость, командир не сказал ни слова. Сейчас, по прошествии времени, некоторые горячие головы обвиняют в этом именно его, но Егоров во всем этом беспамятстве абсолютно не виноват, потому что и сам ни о каком возможном коварстве вышеназванной смеси даже и не подозревал.
– Берегите себя, сынки! – сказал он дрогнувшим голосом в заключение, и физиономии личного состава от этой суровой отеческой заботы на миг дрогнули и вновь закаменели. – Нам, героям-подводникам, не привыкать к трудностям, лишениям и проискам врагов. Рр-р-разойдись!
И вот настал он, этот день! До подвига оставалось каких-нибудь пара минут, но и этого времени вполне хватило матросу Митрохину, балбесу и редкостному раздолбаю, неизвестно какими судьбами попавшему в их славный гвардейский экипаж, закончить протирку вверенных ему спидометров, глубиметров, гидроакустических дозиметров и прочих «метров», дойти до гальюна и спустить в очко использованные для протирки ватно-марлевые тампоны, пропитанные, понятно, этой самой спирто-химической смесью. Таким образом, Митрохин грубо нарушил соответствующий пункт инструкции, в котором белым по жирному было написано, что по окончании работ данные тампоны должны быть собраны в специальные контейнеры для дальнейшей утилизации, которая уже не ваше дело как будет произведена. Более того – вот оно, роковое стечение обстоятельств! – именно в это время случился какой-то стопор механизма гальюнного слива, и тампоны не были унесены могучим потоком в глубину морей и океанов, а легкомысленно плавали на поверхности гальюнова очка, на что вышеназванный балбес, конечно же, не обратил абсолютно никакого внимания.
Как только Митрохин покинул гальюн, туда вихрем влетел наш рыцарь печального образа, товарищ Пропердищенко. Он, как отвечающий в этот день за питание экипажа, жадно пожрал на камбузе своего любимого горохового супа (три с лишним порции и тайный облиз половника – это не просто ого, это самое настоящее о-го-го! И куда только влазит! Куда-куда… В Пропердищенку, куда!) и теперь, пыхтя и отдуваясь, прискакал в гальюн облегчиться от лишнего груза.
Как известно из школьных уроков ботаники, горох весьма способствует образованию в кишечнике излишнего количества газов, а поскольку хронически ненасытный Пропердищенко намолотился вышеименованного супца сверх всяких мыслимых и немыслимых мер, то этого самого сероводорода в его могучем организме образовалось такое огромное количество, которого вполне хватило бы, чтобы отправить на тот свет целую эскадру, а не то что её отдельную боевую единицу. Естественно, что вся эта газировка настойчиво требовала незамедлительного выхода. Сколько ни жрать.
Вот тут и произошел самый апофеоз нашей трагедии: устроился наш скромный герой над гальюнным очком поудобнее-поосновательнее и, натужливо покряхтев, выдал такой салют в честь и славу горохового супа, что ему наверняка бы позавидовали многие любители вкусной, здоровой и обильной пищи. И все бы ничего, и можно было бы хлопать в ладоши и кричать восторженно: «Браво, Пропердищенко!», но коварный сероводород, вырвавшийся из его обожравшегося нутра и соединившийся с испарениями, исходившими от тех митрохинских тампонов вызывал наибурнейшую химическую реакцию, и... И прогремел самый настоящий взрыв! А тотчас за ним, сметая на своем пути все живое и пропердищенковское, вырвался столб (это безо всякого преувеличения!) пламени! И уже же вслед за этим столбом раздался жуткий, нечеловеческий крик, перешедший в не менее жуткий рев, перемежающийся настолько яростным матом, что все, кто его услышал, сразу поняли: это он, наш Ося, и он – в смертельной опасности! Опять же в гальюне, согласно предписанию, моментально сработала противопожарная сигнализация, а дальше все по схеме: ревун, боевая тревога, все бегут за огнетушителями, противопожарная группа – вперед!
Короче, шороху было по самое по не балуйся. Впрочем, во всем разобрались предельно быстро (что, несомненно, еще раз продемонстрировало высокую выучку и глубокий профессионализм личного состава этой гвардейской АПЛ при возникновении экстремальных условий). Огонь был потушен в считанные секунды, орущего, ревущего и матерящегося как ломовой извозчик Пропердищенку моментом утащили в гарнизонный госпиталь, а Митрохину... А что, собственно, Митрохину? А его, собственно, ни одна собака не предупредила, что те тампоны следует складывать в специальные полиэтиленовые мешочки! Это все флотские химики виноваты, эти морские менделеевы, на которых нет креста. Это они вовремя забыли предупредить. Это они раздолбаи. И, может быть, даже более раздолбаистее, чем сам Митрохин.
В госпитале, не без непосредственного участия самого товарища командира Егорова, Осю поместили в отдельную палату, с телевизором, холодильником и видом на монументальную скульптуру вождя мирового пролетариата, который вытянутой вперед правой рукой многозначительно показывал прямо на окно его палаты. Нужно ли говорить, что буквально с первого дня наш герой стал здесь, в госпитале, самой популярной личностью, чему способствовала, скажем так, пикантность расположения ожога. Командование, дабы избежать лишних кривотолков, перевернуло все случившееся так, словно мичман по собственной воле, рискуя жизнью, заткнул очаг возгорания. Не виноват же он, в конце концов, что в тот критический момент ему под руки не попалось ничего, кроме собственной ж...! В подтверждение этой популярности в ожоговую палату потянулись косяки желающих навестить героя и сказать ему ласковое одобряющее слово. Кстати, очень скоро поползли упорные слухи, что Пропердищенко будет награжден медалью «За отвагу на пожаре», которую местные остряки тут же предложили носить ему не на груди, а на ... Ну, поняли где. Не маленькие.
Основными и постоянными (после Клавдии) навещателями были, конечно, пропердищенковские сослуживцы. Одним из первых заявился «пан Прилуцкий», Гриша Прилуцкий, давнишний приятель и друг, тоже мичман-подводник, веселый садист и жуткий авантюрист.
– Здравствуй, Ося, Новый Год! Ни одна тебя холера не берёт! – забарабанил он с порога пошлыми (как всегда) стихами. – Как твои дела, что за унылый морд физиономии, ты мне решительно не нравишься, Бендер! – и, кивнув на ... и при этом интимно понизив голос, участливо спросил, сильно ли болит.
– Жгёть... – прокряхтел страдалец, отлепив лицо от подушки. Постоянное лежание на животе – занятие, конечно, не из самых удобных. Опять же очень неудобно жрать.
– А ты, Ося, относись к своему сегодняшнему положению философски. Да-да! Ведь, если подумать, ожог у тебя расположен на самом удачном месте. Ты сам посуди: не лицо, не руки – ноги, а самая, можно сказать, неприметная часть организма, которую никто и не видит, кроме жены и товарищей по бане. Так что ты счастливчик, Ося! Тебе просто-таки повезло!
– Угу, – просипел Пропердищенко. – Просто сказочно! Махнемся не глядя?
– Все под Богом ходим! – смутить «пана» было делом заведомо тухлым. – Сегодня ты отважно бросился на огонь, завтра на кого-нибудь брошусь я. Ладно, Ося, ближе к телу. Я тебе принес одно замечательное народное средство. Это мне, то есть, конечно, тебе маэстро Сэмэн Ивакин, боцман из бэчэ один, всего-навсего за литрушку... Во! – и Прилуцкий торжественно водрузил на тумбочку литровую стеклянную банку с чем-то противно-желтым и подозрительно-мутным.
– Вещь!
– Это что за варенье? – опасливо косясь на банку, спросил Пропердищенко.
– Я же говорю – вещь! – повторил Прилуцкий. – Универсальное средство! Лечит тысячу болезней! Самолично свидетель: один молодой все на голову жаловался, никакие таблетки с уколами не помогали, буквально чах человек. Так Ивакин его вот этой гадостью намазал – молодого как мухой из кубрика сдуло! Враз выздоровел! Правда, он потом три месяца в госпитале долечивался, зато теперь Ивакина за километр обходит!
– А цвет? – продолжал нахваливать он тоном опытного барышника. – Чисто янтарь! А понюхать? Сказка! Букет Абхазии! – и сунул Пропердищенке банку прямо под нос. Запах оказался до того ядреным, что у того тут же немилосердно защипало в носу и даже перехватило дыхание. Цвет при более близком рассмотрении тоже не подкачал, удивительно напоминал детский вонючий понос, при взгляде на который глаза закрывались сами по себе.
Следующими заявилась целая делегация из родной бэчэ четыре. Чинно расселись на жалобно застонавших стульях (ребята были все как на подбор, богатырских комплекций, взращенных на добром флотском харче), чинно-деликатно осведомились о самочувствии. Услышав, что ничего, терпеть можно, скорбно, как на поминках, пожевали губами.
– Ну и хорошо, Остап Мыколаевич, – степенно растягивая слова, сказал старшина второй статьи Чикин (что он имел в виду под этим «хорошо», Чикин так и не объяснил). – А вот на моей памяти случай был – умереть не встать. Я тогда на Новой Земле служил, морозы стояли такие, что белые медведи выли. Так у нас один матрос руки сначала обморозил, а потом, когда отогревался, их натурально сжег. Орал, бедолага, так, что у него грыжа в паху выскочила.
– А у меня однажды геморрой приключился, – тоже вспомнив своё, родное, интимное, сказал старший матрос Кукин. – Вот уж, доложу вам, подарок! Такое приятное ощущение, что как будто прямо в самое, извиняюсь, очко угольев из костра напихали! Это похлеще вашего ожога будет!
После Кукина выступил боцман Гаврылов, потом мичман Водяной, опять Чикин. Все они с таким энтузиазмом вспоминали свои многочисленные прошлые и ныне действующие болячки, что вообще было непонятно, как же медкомиссия допустила их до службы на флоте. Больше того, вообще было удивительно, что они еще до сих пор живы, здоровы и удивительно мордасты. Что же касается его, Остапа, нынешнего страдания, то по их рассказам она по сравнению с их заболеваниями самый что ни на есть пустяковый пустяк, и даже странно, что его, Осю, вообще положили в госпиталь, а не оставили на службе.
– Да что мы, товарищи, все о себе и о себе! – опомнился Гаврылов. – Нашли, понимаешь, время! У товарища мичмана его ж... болит, может, не меньше ваших геморроев!
Все смущенно опустили глаза, признав, что ведут себя довольно не по-товарищески. Помолчали, повздыхали. Да-а-а, дела... Вот такой вот геморрой…
– Остап... – все еще смущаясь, тихо сказал Водяной. – Дело, конечно, деликатное, и ты вполне можешь не отвечать… Но все же спрошу тебя, как коммунист коммуниста: ты это ...только булки свои прижег-то... или как?
– А чего ж еще? – фыркнул было Пропердищенко, делая вид, что не понимает всех этих грязных намеков на интим.
– О-хо-хо, грехи наши тяжкие... – прокудахтал Чикин. – Значит, помидоры-то… и остальное мужское хозяйство... в общем, не пострадали?
– А вам что за дело? – раздражаясь от его деликатного слоновьего кряхтения, спросил Остап.
В ответ опять – кхр-кхр-кхр... Прямо действительно какой-то гиппопотам!
– Да что случилось-то? – не выдержал он.
– Ты только не обижайся... – по новой завел бодягу Водяной, – но мы, твои боевые товарищи, перетерли это дело и если тебе помощь понадобиться, то ты знаешь, Остап, мы завсегда, значит, готовы помочь.
– В чем?
– Ну, если, например, Клавдии твоей понадобится, твёрдый мужской… рука, то есть…а ты, так сказать, не сможешь мочь, то мы завсегда... Гвардейцы друг друга в беде никогда не бросали! А здесь дело такое, – и Водяной многозначительно поднял вверх палец. – Физиология! А Клавдия твоя – женщина в самом, так сказать, соку, в самом, так сказать, аппетите. Ей, понятно, мужской организм требуется. Что ж мы – не люди, что ли? Мы всё прекрасно понимаем! Не какие-нибудь... – и привычно рявкнул. – Сам погибай, а товарища выручай! Правильно я, братва, говорю?
– Правильно! Чего там! Только скажи, Остап, мы себя не пожалеем! – тут же в ответ послышались слова единодушного согласия и одобрения. – Свои же люди! Выручим по старой дружбе!
– Вы выручите! – рявкнул из-под подушки Остап. – Чего-чего, а в этом деле выручите! Все как один! Не сомневаюсь! Козлы похотливые! Я, между прочим, еще живой, чтоб вы к моей супруге уже так бесстыдно подкатывались! В постелю мою пока ещё неостылую!
– Ну, вот сразу и обиделся, – и Водяной сокрушенно вздохнул. – Мы ведь, можно сказать, со всей душой...
– Все, сменили тему! – опять рявкнул Остап. – В дублерах не нуждаюсь! Еще есть вопросы? А это что за ... – и вытаращился на банку с очень знакомым по цвету содержимым.
– А это самый цимес! – расплылся в довольной улыбке Гаврылов. – Универсальное средство! Намазываешь место ожога, оно сначала пузырями покрывается, потом эти пузыри лопаются, отваливаются, а под ними – новенькая кожа. Розовенькая! Прямо как у младенца!
– И где взяли? – подозрительно шевеля носом на предмет унюха, поинтересовался Остап.
– Есть один хмырь, – словоохотливо сообщил Гаврылов. – Боцманюгой в бэчэ один подъедается, Ивакин по фамилии. Готовит эту пакость из таких глубинных морских водорослей, до которых даже наши лодки не доныривают. У него многие берут. Да и недорого, литр – банка. Лечитеся, дорогой вы наш товарищ мичман, назло врагам, на радость маме!
А после работы пришла Клавдия.
– Я тебе, Осик, сырничков принесла и морсу клюквенного, – сказала она, ласково блестя своими огромными и самыми красивыми на свете глазами. – Папа и мама тебе привет передают, и дедушка Савелий тоже. И вот это он наказывал тебе персонально в руки, – добавила она, доставая из сумки стеклянную банку. Остап закрыл глаза.
– Кланюшка, – и он взял ее за руку. Рука у Клавдии была большой, мягкой и тёплой. – Я тебе обещаю, Кланюшка. Как только я выйду отсюда, я убью этого Ивакина. Застрелю темнилу и проходимца из ядерной торпеды. Такие не имеют права жить на белом свете.
– Что с тобой, Осик? – перепугалась Клавдия. – Ты что? Кого убить? Какая торпеда? Тебя посадят, Осик, не смей!
– Это что? – и Остап, скрипнув зубами, ткнул пальцем в банку.
– Варенье, – растерянно ответила Кланя. – Из облепихи. Я попробовала – очень вкусное.
– Так это не у Ивакина брали? – дошло, наконец, до него.
– У какого еще Ивакина? Дедушка сам варил. Да что ты так всполошился-то? У тебя, может, температура? Я сейчас градусник...
– Не надо. Нормально все. Это я так, не о том подумал... Знакомых-то никого не видела?
– Ну как же! Ребята твои с лодки заходили. И Чикин, и Саша Кукин, и Мишка... Торт принесли. Вку-у-усный!
Пропердищенко моментально побледнел.
– И чего?
– Чего «чего»? Осик, да что сегодня с тобой? Ты меня просто пугаешь, Осик!
– Долго они... сидели?
Кланя пожала своими великолепными, словно вылепленными из теста плечами.
– Да как... Может, с полчаса, может больше. Чайку попили, потрепались. Осик! На тебе прямо лица нет! Я решительно иду за врачом!
Ее большая аппетитная грудь так соблазнительно заколыхалась под тонкой кофточкой, что отличник боевой и политической подготовок товарищ Пропердищенко натурально поневоле застонал. Господи, ну почему она такая просто до никакой возможности красивая? И почему он такой несчастный?
– Отставить! Не надо доктора! Это я, Кланя, так, от переутомления, от разных-всяких мыслей дурацких... Значит, говоришь, просто чайку попили?
– А что еще? – недоуменно спросила она и вдруг неожиданно звонко рассмеялась.
– Осик, Осик! А я-то, дура непонятливая! Да ведь ты меня ревнуешь, Осик! Как я раньше-то не догадалась!
– И ничего подобного, – буркнул он, отводя глаза. – Просто не люблю, когда другие без меня... Ишь, торт принесли! Проныры-разведчики!
Клавдия опять засмеялась, и у Остапа опять перехватило дыхание. Она и смеялась-то красиво (впрочем, у нее все получалось красиво): легко, свободно, тепло, зовуще, и ему тоже хотелось смеяться вместе с ней, смеяться и ни о чем не думать... Его рука вроде бы сама собой мягко легла на ее бедро, начала подниматься выше, выше, еще выше...
– Осик... – услышал он укоризненный шепот. – Ну, ни место, и не время, Осик... Зачем ты и меня, и себя заводишь... Вот хоть немножко поправишься – и все будет...
Странное дело, ведь даже в ее отказе не было ничего обидного. Хотя он, конечно, мог запросто закрыть дверь в палату той же табуреткой, и идите вы все к черту со своими бесполыми больничными режимами! Но, с другой стороны, действительно – не время и не место, а будет время – будет и свисток... Остап, чуть помедлив, убрал руку, а от лишнего соблазна даже спрятал ее под одеяло.
И на этот раз, как и во все остальные, они разговаривали долго-долго, и Кланя опять улыбалась, и качала своей красивой головой, и длинные волосы ее лениво переливались от затылка к плечам. И от этой неторопливости, от этой несуетливости на душе у Остапа становилось спокойно, приятно и грустно. Ведь грусть, она тоже бывает приятной. Особенно если она – от души...
После ухода жены Остап еще долго не мог успокоиться: вздыхал, стонал, закрывал глаза, тихо матерился или бормотал под нос разные лирические песни. Наконец, он пришел в себя, нажал кнопку телевизионного пульта. Показывали передачу про животный мир Африки. Животный мир Остап уважал. Это не какие-то откровенно придурочные «шланги-аншланги», не бесчисленные теле-шоу и не бесконечные телесериалы про любовь, морковь, ментов и бандитов. Передачи про животных – это как окно в другой, неизвестный, а потому жутко интересный мир. Мир, где нет дураков и интриганов, подлецов и лизоблюдов, самолюбов и эгоистов, а всем круговоротом жизненного существования управляют самые простые и самые необходимые чувства и действия – добыть еду, построить жилье, потом поесть-попить, размножиться, а в остальное время загорать себе на солнышке и никого не трогать.
Повернувшись поудобнее, Остап прибавил звук. Животный мир Африки обширен и многообразен, вещал кто-то гундосый голос за кадром. Саванны и пустыни, непроходимые тропические леса и практически необитаемые горные районы, величественные реки и бескрайние болота, все это создает идеальные условия для обитания многих сотен видов животных и птиц. И тут же по экрану пошли-поплыли величавые и прогонистые леопарды, грациозные в своей неуклюжести слоны, царственно зевающие львы, стремительные стада антилоп, лениво жующие бегемоты, хитрецы-крокодилы, которым только бы жрать и жрать... И вдруг весь экран закрыла чья-то могучая, рельефно-мускулистая, пронзительного ярко-огненно-красного цвета, откровенно наглая ж... па! Это произошло так неожиданно и так стремительно, что Остап в первые секунды ничего и не понял. Он решил, что это какая-то очередная идиотская реклама, а когда понял, то широко распахнул глаза и, не мигая, уставился на экран. Вождь семейства горных горилл, равнодушно пояснил весь этот ужас все тот же закадровый гнус. Место их обитания – труднодоступные плоскогорья восточного Конго. Посмотрите на этого красавца!
Да уж, было на что любоваться... Красавец, он же здоровенный и могучий как скала, самец с желтыми зубами (каждый зуб – с напильник!) и брезгливо-надменным выражением лица, неторопливо, враскоряку пересекал покрытую густой высокой травой лужайку. Подойдя к зарослям, он медленно-величаво развернул свою башню-голову и вдруг вперился своим беспощадным взглядом прямо в глаза сразу оторопевшему Остапу. Взгляд этот пробивал, казалось, до самых печенок, и Остап, человек, в общем-то, неробкого десятка, почувствовал себя настолько маленьким и беззащитным перед этим громилой, что захотелось тут же уткнуться в теплую грудь своей Клавоньки и малодушно закрыть глаза. Самец, казалось, понял его и презрительно усмехнулся. Дескать, смотри у меня, мореман, а то ведь мне до лампочки, что ты отличник боевой и политической. Враз построю тебя по струнке, завалдохаешься палубу драить. И так же презрительно отвернулся, вильнув напоследок своим роскошным, ошеломляюще-пугающим пронзительно красным задом...
