Уже очень давно его будильником стала старость. Вот и сегодня он проснулся задолго до рассвета. Сбросив одеяло, он встал с кровати и зашагал на кухню. На улице моросил осенний дождь. Старик слышал, как капли тихонько постукивают о металлический карниз его веранды, а затем стекают вниз на крыльцо, где всегда скапливается вода. По силе капель старик определил, что дождь скоро закончится, и это очень его обрадовало.
Включив чайник, старик умылся и снова зашагал в комнату, собираться. Сегодняшнее утро было особенным для него, он намеревался закончить картину, начатую несколько недель назад, но всё время откладываемую из-за других дел. Одевшись, уложив масло, кисти и всё необходимое в сумку, старик вновь отправился на кухню, чтобы заварить крепкий чай в термосе. Есть ему не хотелось, этим он сможет заняться и после того, как вернётся домой, а пока он не будет тратить своё драгоценное время понапрасну.
В коридоре старик надел куртку и видавшую виды фетровую шляпу. Мольберт и складной табурет были бережно перевязаны, взяв их и сумку, старик вышел из дома.
Дождь уже кончился, на улице было прохладно и пахло свежестью. Старик любил эту свежесть после утреннего дождя, когда воздух становился влажным и пьянящим. Небо было чистым, облака рассеялись, но солнце ещё не успело взойти на небосвод.
«Неправду говорят, что самый тёмный час — перед рассветом,— подумал старик.— Перед рассветом он как раз таки не такой уж и тёмный, тем более, когда облака рассеиваются».
Старик зашагал по мощённой камнем улице, оставленной так, как напоминание о прошлом Томска. Его каблуки ударяли о камень, создавая глухой звук, эхом разносящийся впереди. Этот звук, пожалуй, был единственным звуком в этот ранний час, на этой старой одинокой улочке. В столетних деревянных домах, окружавших старика, ещё не зажёгся свет, проёмы окон были тёмными и безжизненными. И лишь уличные фонари ещё горели, напоминая старику, что эта улочка обитаема.
Старик любил эту улицу, тихую и спокойную, наполненную призраками прошлого давно ушедших эпох. Сколько времени он провёл здесь, сидя на своём складном табурете за любимым мольбертом, рисуя эти старые, потемневшие от времени дома. За что он любил Томск, так это за его уникальную деревянную архитектуру, прославившуюся на всю Сибирь и так бережно сохраняемую. Но сегодня старик не собирался рисовать ни деревянных домов, ни утренних безжизненных улочек, он шёл дальше, и цель его была уже близка.
Старик дошёл до конца улицы. Здесь дорога раздваивалась. Каменная мостовая шла вниз, спускаясь к проспекту. Зато другая поднималась на Воскресенскую гору, где, по легенде, более четырёхсот лет назад был заложен Томск. Об этом свидетельствовал и установленный здесь камень железной руды с памятной надписью.
С Воскресенской горы открывался чудесный вид на утренний город. Город был как на ладони, и старик видел его улочки и дома, он видел главный проспект и площадь, видел торговые палаты и театры, созданные купцами и меценатами разных эпох. Вдалеке старик видел университеты, которыми славился его родной город, и высокие новостройки, так нелепо вписавшиеся в исторический ансамбль города. Улицы были ещё пустыми, людей не было, только-только на рейс готовились выйти первые автобусы. Царила тишина, лишь изредка проезжали одинокие автомобили.
Старик скинул поклажу. Сначала он установил мольберт так, чтобы он не загораживал вид с высоты горы на крыши домов и утреннее небо. Потом поставил на мольберт картину, начатую несколько недель назад. Достал тюбики с красками и кисточки. И наконец, разложил табурет и уселся напротив картины.
Картина была готова лишь наполовину. Несколько недель назад на этой горе старик сделал первый набросок, тогда ещё карандашом. Тогда он изобразил лавочку и пару, сидящую на ней и держащуюся за руки. Он увидел их ранним утром. Наверное, они вместе встречали рассвет, старик помнил, какое умиротворение и какое счастье царило в глазах обоих влюблённых, несмотря на то, что они выглядели уставшими, поскольку, наверняка, гуляли всю ночь напролёт. Это тронуло старого художника, поскольку он, вместе со своей покойной супругой, тоже часто приходил сюда, на эту самую гору, на эту самую лавочку, затем, чтобы тоже встретить здесь рассвет.
Сейчас на картине, уже маслом, помимо влюблённой пары, были изображены крыши домов, тянущиеся вдаль, и голые облетевшие деревья. Пожелтевшие листья обильно стелились по земле. Иногда ветер гонял их и подбрасывал вверх. Старик попытался изобразить это так, будто время остановилось на секунду, и листья просто замерли в воздухе, подброшенные вверх проказником-ветром. Это соответствовало и дальнейшей задумке картины, для которой ещё оставалась много пустого места на холсте.
Взяв в руки палитру, старик выдавил на неё масляных красок. Затем он открыл свой рюкзак и, сделав пару глотков тёплого крепкого чая из термоса, принялся ждать.
Ждать ему пришлось недолго. И вскоре первые лучики солнца засияли в небе. Старик увидел, как сначала появляется сияющая корона, а уже потом медленно восходит солнце. Солнце освещало небо, отчего то обретало свой привычный голубоватый свежий оттенок. Оно поднималось выше, и старик видел, как тень, покрывавшая землю, быстро отползает назад и прячется между домами и за деревьями. Лучи солнца ударились о крыши домов и отражались в стёклах. А солнце тем временем поднималось всё выше и выше.
За городом текла река, и старик видел, как медленно и монотонно течёт там вода. Первые лучи солнца нежно коснулись глади воды, и она засияла, начав переливаться радужным блеском.
Старик старался запомнить и уловить каждую деталь этого чудесного рассвета. Он взял в руки кисть и, закрыв её кончиком солнце, стал примеряться. Именно это мгновение рассвета он хотел запечатлеть на своей картине. Его начало, когда солнце ещё не успело подняться высоко, и первые лучи лишь касаются земли, глади воды и крыш домов, отчего мир просыпается и всё вокруг начинает сиять, а в сердце твоём просыпается радость и надежда.
Первое мгновение рассвета всегда самое прекрасное.
Старик улыбнулся. Он обмакнул кисть в жёлтую краску и начал рисовать солнце. Солнце, которое осветит двух влюблённых, их лавочку и золотые листья, кружащиеся вокруг.
Закончив солнце, старик принялся за небо. Нежно-голубое небо, со слегка заметными на нём белыми облаками.
Работа шла своим чередом. И старик был очень рад этому. Как мальчишка, он испытывал духовный подъём и трепет, чувства, которые не испытывал уже очень давно. Он был счастлив, счастлив, что снова может работать, работать так, как не работал уже давно.
— Здравствуй, дедушка!
Старик был так увлечён работой, что не сразу понял, что обращаются именно к нему. Он обернулся и увидел улыбающегося мальчишку лет двенадцати. Перед ним стоял его внук.
— Здравствуй.
— Я так и знал, что найду тебя здесь. Сегодня я проснулся рано, увидел, какая чудесная погода, и понял, что ты наверняка пойдёшь заканчивать свою картину. Потому я и решил перед школой заглянуть к тебе, дедушка, и немного посмотреть, как ты работаешь. Если ты не против, конечно?
— Конечно, нет,— сказал старик, не отрываясь от работы и нанося всё новые и новые мазки.
— Красиво получается,— глядя на полотно через плечо деда, сказал внук.— Отчего-то мир на твоих картинах мне нравится больше, чем в действительности. У тебя он получается каким-то весёлым, наполненным красками, а в действительности он выглядит серым и скучным.
— Это не так. Просто ты ещё не научился подмечать и ценить истинную красоту окружающего мира. Мир таков, каким ты его воспринимаешь. Ты знаешь наш город с детства, и он наскучил тебе, потому ты и воспринимаешь его таким. Ты молод, ты жаждешь путешествий и новых открытий, а всё старое кажется тебе скучным и серым. Но всё зависит от восприятия, попробуй взглянуть на старые, приевшиеся тебе вещи по-другому...
— Как Дали или Пикассо?
— Я не совсем это имел в виду, но, в принципе, пример неплохой. У этих художников был свой собственный взгляд на вещи, непохожий на другие. В обыденном они нашли что-то новое и поделились этим с другими людьми. Но мне не нравятся их картины, поскольку я больше склоняюсь к реализму.
— А мне они нравятся,— сказал внук.— Они фантастичные и необычные и напоминают рисунки сумасшедших.
— Каждый художник немного сумасшедший.
— Но ведь ты не такой, дедушка?!
— Не знаю,— сказал старик, делая новый мазок и заканчивая рисовать голубое небо.— Пусть об этом судят другие люди.
— Я и сужу. Я знаю тебя с рождения, и ты не кажешься мне сумасшедшим. А вот учительница рисования в школе назвала меня сумасшедшим, когда я нарисовал Ад и чертей с вилами...
Старик улыбнулся и внимательно посмотрел на внука.
— ...Черти подпихивали грешников в огонь, а те упирались и молили о пощаде. Моим одноклассникам эта картина очень понравилась, а вот учительница сказал мне, что я сумасшедший, сказала, что у меня психическое расстройство, вызванное просмотром дурацких современных фильмов, и пообещала сообщить об этом моим родителям. Но, дедушка, в этом ведь нет ничего плохого? Я видел такие картины у тебя в книгах и попытался изобразить одну из них.
— Такие картины рисовали Иероним Босх и Питер Брейгель, они были очень хорошими художниками. Первый, на мой взгляд, даже лучше, но он, действительно, был немного сумасшедшим.
— Да, наверное, это их картины я и видел у тебя в книгах. Наверное, это был Босх.
— Наверное,— согласился старик.— Когда я был молодым, меня тоже интересовало всё непознанное и необычное. Я любил книги Жюля Верна и Герберта Уэллса. А в искусстве предпочитал картины Пикассо. Пикассо был кумиром для многих художников моего поколения, мы все учились у него и все ему подражали. А вот наши учителя требовали от нас, чтобы мы писали натюрморты. Это казалось таким скучным, и когда я приходил домой, я снова садился за холст и писал, как Пикассо, безжалостно расчленяя окружающий мир на геометрические фигуры.
— Но, дедушка, я не видел у тебя ни одной картины в кубизме. Почему ты перестал писать, как Пикассо?
— Я просто понял, что Пикассо может быть только один. Только ему было дано разделять окружающий мир на детали, а картины бесчисленных его подражателей выглядели нелепыми и смешными. Поэтому я уничтожил все свои работы и стал самим собой. Но кое-чему я всё же научился у Пикассо: находить в простых вещах истинную красоту.
Старик умолк. Он обмакнул свою кисть в краску и принялся рисовать солнечные блики на крышах домов. Внук смотрел на замысловатые движения его кисти, на лёгкие, но точные, мазки и на вновь появляющиеся новые детали. У деда была хорошая память, и раз увиденное им мгновение он мог воспроизвести спустя долгое время.
— А что было дальше, дедушка, как ты стал самим собой?
— Я познакомился с твоей бабушкой,— сказал старик.— Любовь творит чудеса, она меняет человека. Мне захотелось рисовать что-то новое, что-то прекрасное, и я стал искать это прекрасное. Поскольку я без ума был влюблён в твою бабушку, я начал с неё. Я написал десятки её портретов, в самых разных образах. На моих картинах она была герцогиней и принцессой, монахиней и сестрой милосердия, барышней и крестьянкой.
— Да, я видел эти картины, они висят у тебя дома, и они очень мне нравится. Бабушка была очень красивой женщиной, как и моя мама.
— Твоя мама унаследовала от неё лучшие черты,— вздохнул старик.— Она очень на неё похожа.
— Но, дедушка, ты ведь больше не рисуешь портреты?! Кроме портретов бабушки, мамы, меня и твоих самых близких друзей, я больше не видел у тебя никаких портретов.
— Да, теперь я пишу портреты очень редко. Хотя когда-то я только тем и занимался, что писал портреты на заказ. Но это быстро мне надоело. Писать портреты очень утомительно, это сильно выматывает. Причём по большей части выматывает работа с людьми, которые платят тебе деньги и заставляют писать так, как им хочется. Они хотят, чтобы ты убрал их изъяны и сделал их красавцами. И получается, что пишешь уже не ты, а они, комментируя каждый мазок и убивая тем самым правду и истинную красоту. Я писал портреты, когда нуждался в деньгах, а как только эта нужда прошла, я порвал с этим.
— И ты начал писать пейзажи?
— Да, я начал писать пейзажи,— сказал старик.— Хотя их я начал писать ещё задолго до того, как порвал с портретами. Всё началось с деревни...
— Как это — с деревни?
— Ну, твоя бабушка ведь родилась в деревне. И как-то летом мы поехали к ней навестить её родителей. И деревня покорила меня, там я увидел такое, чего не видел в городе. Я понял, что ничего не может быть красивее, чем дремучей лес с обилием его зелёных красок, или колышущаяся на ветру золотая рожь, или бескрайнее поле, усеянное душистой травой и дикими цветами. Я увидел, как в утренний час может быть прекрасно озеро, когда по берегам его растут плакучие ивы, и их листва спадает на гладь воды, заросшую цветущими кувшинками. Я увидел, как в деревне работает простой народ, и как красиво это может выглядеть со стороны, когда идёт сенокос, и мужчины косят высокую траву, а за ними остаётся пустое поле с высокими стогами свежескошенной травы. А впереди трава остаётся такой же высокой, и они идут вперёд и рубят эту траву своими длинными косами. Или как стадо коней несётся по пустому, засеянному клевером полю, и их гладкая шёрстка и длинные развевающиеся гривы переливаются в лучах солнца. Красивы и коровы, идущие на водопой и топчущие грязь своими тяжёлыми копытами, отчего в глине остаются их глубокие следы, тянущиеся до самой реки.
— Дедушка, ты всё это так красиво описываешь,— сказал внук.— Неужели это действительно так прекрасно?
— Да, это действительно прекрасно. И всё это я смог написать. Пока были живы родители твоей бабушки, мы часто ездили к ним в гости, и как легко и спокойно мне работалось там, так не работалось мне больше нигде.
— Но твои картины нашего родного города, его тихие улочки и старинные дома, тоже выглядят прекрасно.
— Возможно,— сказал старик и улыбнулся. Ему было приятно слышать, что внук понимает его и восхищается трудом всей его жизни. Старик положил кисть и перестал рисовать. Картина была почти закончена.
— Русская природа и простая деревенская жизнь научили меня ценить мгновение и восхищаться окружающим миром. Вернувшись из деревни, я просто не смог смотреть на мир, как раньше. Приевшиеся старинные домики и тихие улочки открылись передо мной в новом свете. Я понял, какое богатое наследие оставили нам наши предки, сколько переплетений стилей и характеров можно найти в архитектуре нашего города. И в каждый час, в каждую минуту эта красота своя. И я научился останавливать это мгновение и переносить его на бумагу.
— Как сейчас? — глядя на картину, сказал внук.— Город в час рассвета.
— Да, как сейчас. Идеальное мгновение. Что может быть прекраснее рассвета и двух влюблённых, любующихся им?
— Наверное, ничего,— сказал внук.— Кажется, я начал понимать. Спасибо тебе за эту беседу, дедушка. Теперь я точно, когда вырасту, пойду по твоим стопам и стану художником. Я так же, как и ты, буду останавливать мгновения и показывать истинную красоту мира.
Старик улыбнулся и растрепал внуку волосы.
— Я буду любить тебя ничуть не меньше, даже если ты не станешь художником.
— Но я стану! — сказал внук.— А теперь мне пора в школу, дедушка. Прощай.
И внук ушёл, оставив старика наедине с картиной.
Старик вновь взял в руки кисть и начал вносить последние изменения. На картине в голубом небе уже было изображено солнце именно таким, каким старик хотел его видеть. Это солнце отражалось в окнах домов, ударялось о крыши и переливалось на глади реки, медленно и монотонно текущей за городом. Это было раннее осеннее утро, и улочки города с высоты птичьего полёта выглядели пустыми. Лишь сухие золотые листья от порывов ветра подлетали вверх и стелились янтарным ковром перед двумя обнявшимися влюблёнными, встречающими рассвет. Влюблёнными, так похожими на старого художника и его покойную жену, любившими так же, как и они, встречать рассвет на этой горе.
Как жаль, что её не стало, подумал старик. Ему было так трудно без её поддержки, простых бесед и любящих прикосновений. Но когда он научился жить без неё, он начал ощущать её постоянное присутствие. Он знал, что она всегда рядом, она стоит за его правым плечом и помогает ему. Иногда он беседовал с ней, хотя она, конечно, не отвечала ему, а иногда просто молчал, наслаждаясь её присутствием.
Вот и сейчас он тоже ощущал её присутствие и знал, что она довольна тем, что он закончил свою картину. Старик улыбнулся и, глядя на картину, сказал:
— Этот рассвет я нарисовал для тебя.
