Великий вождь нас всех учил
и беспрестанно говорил:
Смотрите здесь, смотрите там,
Пусть будет страшно всем врагам.
Смотри туда, смотри сюда
И выкорчевывай врага.
Д.Шостакович
«Антиформалистический Раёк»
Сюжеты… нет им числа. Одаренные рассказчики и замечательные писатели увлекают нас удивительными сочинениями, наполненными приключениями своих героев через века и страны. Жизнь человека, не связанного с литературной деятельностью, может иногда также преподнести несколько неожиданных и поучительных историй. Надеюсь, что когда-нибудь их прочтёт также и мой подрастающий внук.
Документы не горят
История одного документа многолетней давности заставила меня оторваться от текущих дел в моём университете, в английском городе Loughborough, и попытаться восстановить цепь далёких событий с ним связанных.
Я родился в апреле 1938 года в городе Гомеле, в Белоруссии. Гомель был традиционным местом еврейской черты оседлости. В то время, согласно документам, там проживало около сорока тысяч евреев, по разным данным от 30 до 40% всего населения. Вплоть до войны действовали государственные школы, в которых преподавание велось на идиш, которым широко пользовалось еврейское население.
Мои родители не имели корней в Гомеле. Отец, Илья Соломонович Бабицкий, родился в Курске, в семье сына кантониста, поселившегося в Курске после прохождения полного срока службы в царской армии. Как мой прадед попал в кантонисты, мне не известно. Иногда детей просто воровали на улицах и навсегда увозили от семьи, без какой-либо возможности контакта. Их поселяли в отдалённых губерниях, в специальных школах кантонистов, для подготовки в солдаты. Выживших после многолетней тяжёлой муштры (формальный возраст рекрутов был 12 лет, но часто хватали детей, возрастом не интересуясь), направляли в 18 лет в регулярную армию для последующей 25 летней службы.
От родственников отца до меня дошли обрывочные сведения, что первая жена моего прадеда с тремя сыновьями и двумя дочерями уехали в Америку. Они осели в Чикаго. По моим подсчётам, это произошло в 70-х годах 19-го века. По-видимому, это был семейный конфликт, подобный тем, которые раскалывали некоторые еврейские семьи и спустя 100 лет, во время начавшегося массового исхода из Советского Союза. Получив за свою тяжёлую службу пожизненную пенсию и уравнение в правах, мой прадед не пожелал эмигрировать. Оставшись в Курске, он женился повторно, и дед был единственным ребёнком во втором браке.
Однажды, во время международного конгресса механиков в Чикаго в 2000 году, я открыл в вестибюле отеля толстую телефонную книгу. Две страницы были плотно заполнены абонентами с фамилией Babitsky, пару раз встречалась даже фамилия Babitskaya. Делая потом подобную проверку в некоторых других больших городах США, я такую фамилию в телефонных справочниках не находил.
***
У деда, часового мастера, было пятеро детей – трое мальчиков и две девочки, и мой отец считался самым способным в семье. Он мечтал стать врачом, но обучение детей в гимназии, дававшее непосредственную возможность поступать на медицинский факультет, было семье не по средствам, и отец окончил реальное училище в 1916 году. Послав документы в три российских университета, он получил приглашение из Харькова. Два других университета сообщили, что лица иудейского вероисповедования не принимаются.
Его зачислили на юридический факультет, с условием, что в случае успешной сдачи в течение года латыни (в реальных училищах латынь не изучалась), он будет переведен на медицинский факультет. Так и случилось, и в 1922 году он получил диплом врача.
Студент-медик Илья Бабицкий, 1918 год
Это было непростое для занятий время. За период учебы Харьков многократно переходил из рук в руки. Попеременно устанавливалась власть Донецко-Криворожской республики, немецкой армии, гетмана Скоропадского, Директории, Добровольческой армия Деникина, РККА. Удивительно, что занятия в Университете продолжались всё это время, и студенты-медики зарабатывали на жизнь и учёбу, трудясь санитарами в военных госпиталях, наполненных ранеными. Отец рассказывал, что студенты пользовались уважением населения, и принятой формой обращения к ним было: «господин студент». Студенты были вечно голодными, и трактирщики, увидев проходящего студента, иногда вежливо зазывали их подкормиться оставшейся пищей. Работая в тифозном бараке, отец подхватил тиф и тяжело перенёс его, едва не погибнув.
Пройдя все испытания того трудного и опасного времени и осуществив свою заветную мечту, отец активно включился в медицинскую деятельность. У него обнаружились организационные способности, и уже в 1928 году он заведовал железнодорожной поликлиникой в своём родном городе Курске. В 1929 году его назначают начальником лечебной части и заместителем начальника врачебно-санитарного отдела Западной железной дороги в городе Калуге. Он становится также депутатом горсовета. Кстати, в Калуге их пациентом до конца жизни был К.Э.Циолковский.
В июне 1936 года отца переводят в Гомель на должность начальника врачебно-санитарного отдела Белорусской железной дороги.
***
Мои родители поженились в 1923 году, когда отцу было 26, а матери 23 года. Моя мать, Мария Моисеевна Граус, происходила из семьи, принадлежащей к совершенно другому имущественному сословию. Это была состоятельная семья, жившая в г. Елизаветграде (ныне Кировоград, Украина). Дед был поставщиком фуража для Елизаветградского кавалерийского училища, где готовились основные офицерские кадры кавалерии Российской империи.
Врач Илья Бабицкий и его жена Мария Граус, 1923 год
В семье было семеро детей – два мальчика и пять девочек. Семья содержала немногочисленную прислугу. Дети учились в частной гимназии, поэтому мать владела французским и немецким языками. Некоторых девочек, включая её, обучали также музыке в частной музыкальной школе Густава Нейгауза, отца Генриха Нейгауза, будущего выдающегося пианиста и педагога.
Семья держала собственных лошадей, и дети упражнялись в верховой езде. На вечеринках собиралась в доме интересная городская молодёжь. Среди запомнившихся имён, был часто упоминавшийся сёстрами блистательный Жорж Лангемак, будущий создатель знаменитых артиллерийских систем «Катюша» (арестован по ложному обвинению и расстрелян в 1938 году). Его родители, переехавшие в Россию из-за границы, преподавали иностранные языки в гимназии. Про мамину семью нам детям рассказывали очень скупо. Купеческое происхождение тщательно скрывалось в советские годы.
Мама вспоминала, что в 1917 году гимназисты были поголовно сторонниками революции. Последующие события полностью разорили их семейный дом. Дед погиб при неизвестных мне обстоятельствах. Спасаясь от погромов и бандитских налётов, семья матери бежала в Ялту. Они поселились в гостинице «Гранд-Отель», принадлежавшей купцу Берку Перцовичу Окуневу. Там в Крыму, уже после революции и гражданской войны, и произошло счастливое знакомство моих родителей. Поженившись, они переехали в Курск, где отец получил место врача. В 1926 году родилась моя сестра, Валентина. В 1937 году, уже в Гомеле, семья ожидала второго ребёнка.
Именно в эти месяцы Сталин и его подельники развязали очередную кровавую кампанию массового уничтожения, известную как «ежовщина». По разнарядке НКВД, тысячи людей по всей стране арестовывались и расстреливались. Не миновала участь и город Гомель. На этой волне карательной кампании были особо подвержены репрессиям местные руководители и специалисты. Об этих событиях я, конечно, узнал, уже повзрослев, из рассказов матери.
Начальство Белорусской дороги и многие другие администраторы Гомеля проживали в одном многоэтажном доме. Аресты совершались ночью, обычно до четырёх часов утра. Поэтому, каждую ночь в притихшем доме не спали, настороженно прислушиваясь к шагам на лестнице. Наутро, отправляясь на работу, узнавали об очередной жертве. Семья арестованного вскоре выселялась из дома и исчезала.
Подобная атмосфера страха царила и в нашей семье. Уже было арестовано главное железнодорожное начальство, и отец должен был быть одним из следующих в административной иерархии. На случай ареста отца, были приготовлены тёплые вещи, и ночи проходили в тревоге, волнениях и напряжённом ожидании.
Отца очень беспокоил эпизод, случившийся несколькими годами раньше во время его работы на Западной железной дороге. Временно замещая начальника врачебно-санитарного отдела Западной железной дороги, он подписал приказ о принятии на работу в комнату матери и ребёнка станции Москва-Киевская женщины-врача. Позже, во время процесса по делу так называемого «Московского центра» во главе с Л.Каменевым и Г.Зиновьевым, её муж С. Мрачковский, был осуждён и расстрелян. По извращенной логике того времени, этот факт свидетельствовал о потере бдительности.
Однажды днём отцу позвонили из местного отделения НКВД и предложили явиться для беседы. Попрощавшись с семьёй, отец появился там в назначенное время. В приёмной он столкнулся с начальником отделения. Тот хорошо знал отца, поскольку жил в том же доме, и вся семья, как и большинство обитателей этого дома, лечились в железнодорожной поликлинике.
- Что ты тут делаешь?- спросил он.
Отец рассказал о телефонном звонке.
- Подожди, я сейчас всё выясню.
Появившись через некоторое время, он сказал отцу: «Уходи отсюда. Тебя никто сюда не вызывал».
Через несколько дней, стало известно, что он застрелился.
В результате последовавшей паники и наступившего вскоре ослабления репрессий, отцу удалось продолжить успешную работу по организации системы здравоохранения Белорусской железной дороги, признанной одной из лучших в стране. Мне же удалось благополучно появиться на свет и провести 14 лет счастливого детства с моим замечательным отцом.
Кандидат в депутаты И.С.Бабицкий. До немецкой оккупации Гомеля остаётся полгода
В марте 1941 года отец был избран депутатом железнодорожного райсовета города Гомеля, и, когда началась война, он до последней возможности руководил эвакуацией, покинув город с одной из последних машин. Отец рассказывал, что заскочив перед отъездом в квартиру, он обнаружил её уже взломанной, но ещё не разграбленной (он, по-видимому, спугнул грабителя). Единственную вещь, которую он захватил из квартиры, был патефон, украсивший жизнь семьи в последующие годы. На следующий день, 19 августа 1941 года, немецкие войска оккупировали Гомель. Начались массовые расстрелы еврейского населения.
Предварительно эвакуировав семью, отец через некоторое время присоединился к нам в Рузаевке (Мордовия), где мы временно поселились, и вся семья перебралась в Челябинск, куда отца назначили начальником врачебно-санитарной службы Южно-Уральской железной дороги. В 1943 году его вызвали в Москву, возглавить лечебный отдел Главного Врачебно-Санитарного Управления (Главсанупр) Наркомата Путей сообщения. Это было высокое признание, страна ещё находилась в критическом состоянии и такие назначения диктовались исключительными деловыми качествами. На следующий год семья переехала к нему в Москву.
***
Отец с огромным энтузиазмом относился к своей работе. Организуя новые лечебные учреждения и совершенствуя имеющиеся, он старался привлечь к работе на транспорте высококвалифицированных врачей и крупнейших специалистов, расширить клиническую базу железнодорожной медицины. Отец очень гордился сотрудничеством все эти годы в Москве с выдающимся ученым и клиницистом Иосифом Абрамовичем Кассирским, который был в то время главным терапевтом Главсанупра.
Немногочисленные врачи его поколения ещё сохраняли черты и традиции замечательной плеяды земских врачей. Навсегда запомнилась их высокая внутренняя культура, интеллигентность и преданность своей профессии. Они беседовали неторопливо, не повышая голоса, внимательно выслушивая собеседника. Друг к другу они обращались только на Вы и по имени отчеству, хотя дружили и работали вместе более десятка лет. Отец никогда не делал мне замечаний, но если я совершал какие-то проступки, что случалось нередко (например, забывал встать, когда в комнату входила женщина), он очень расстраивался, что было для меня наихудшим наказанием.
К своей профессии отец относился как к драгоценному подарку судьбы. Служение медицине, больным было естественной и неотделимой частью его внутреннего мира. Отец говорил, что когда он идёт навестить больного, у него на душе праздник, потому что он поможет и облегчит жизнь этому человеку. Такой психологический настрой воспитывался в будущих врачах со студенческой скамьи.
Даже будучи 'большим начальником', он всегда с готовностью отзывался на просьбы родных и друзей и прежде, чем обратиться к кому-либо из специалистов, вооружившись своей старинной деревянной трубочкой, ехал сначала сам осмотреть больного. Характерная деталь, в приказе наркомата путей сообщения о назначении отца в Москву указывалось на выделение семье двухкомнатной квартиры. Ещё шла война, и отец отказался от квартиры, сказав, что мы будем жить как все, и согласился занять одну комнату для нашей семьи из 4 человек.
Железнодорожная система здравоохранения, сильно развившаяся во время войны, пользовалась высокой репутацией в стране многие последующие годы. За свою деятельность отец получил два ордена и медали, другие отличия, звание полковника административной службы.
Однако, грозовые тучи постепенно начали сгущаться опять. Одно из сильных детских впечатлений того времени – подслушанный мной ночной разговор родителей. В те дни все газеты писали о трагической гибели в Минске в автомобильной катастрофе Соломона Михоэлса. Считая, что я уже сплю, отец тихо рассказывал маме, что знакомый патологоанатом сообщил ему, что, судя по характеру повреждений, это была не автомобильная катастрофа, а убийство. Услышанное сильно повлияла на моё последующее отношение к сообщениям радио и газет.
Высокие заслуги не спасли отца во время государственного антисемитского погрома, начавшегося по всей стране в 1948 году. На этот раз это было пресловутая кaмпания по борьбе с 'безродными космополитами'. В разгар кампании, начальник Главного Врачебно-Санитарного Управления Министерства путей сообщения, Соколов, тоже еврей, и отец, начальник лечебного отдела, были оклеветаны и уволены с работы без каких-либо перспектив трудоустройства. Лишь по прошествии нескольких месяцев, отцу была предложена новая должность, заместителя начальника железнодорожной поликлиники на Грузинском валу в Москве.
Отец тяжело и молчаливо переживал испытанные унижения. Мы этого не замечали и были рады, что теперь видели его дома гораздо чаще. Однажды, спустя уже значительное время, мама обнаружила в его кармане анализ крови с диагнозом лейкемия. Он это тщательно скрывал от нас, стараясь не огорчить.
Отец придерживался распространённой среди врачей теории об угнетении иммунной системы в результате продолжительного стресса и сам, по-видимому, оказался жертвой такого стресса. Протянув ещё почти два года под постоянным наблюдением Иосифа Абрамовича Кассирского и продолжая работать почти до последних дней, отец умер в сентябре 1952 года в возрасте 55 лет.
На меня, ещё подростка, произвело впечатление большое количество людей, пришедших проститься с отцом в поликлинику. Это было настоящее народное прощание пациентов со своим доктором. Люди шли непрерывной вереницей, а иногда и большими группами. Какие-то бабушки с окружающих улиц несли горшочки с цветами. Они совершенно не походили на традиционный контингент железнодорожной поликлиники. В толпе пришедших на панихиду повторялись слова: «Этот доктор всегда помогал всем, кто к нему обращался».
До начала 'дела врачей' оставалось 4 месяца.
***
После смерти отца его друг, бывший земский врач Евсей Григорьевич Носовицкий, заведовавший отделением в Центральной железнодорожной поликлинике у Красных Ворот, до конца своей жизни оказывал нашей семье неизменное внимание. Он прожил долгую жизнь, всегда был в курсе всех наших событий, обращаясь ко мне всегда на Вы, хотя знал меня с момента рождения. Когда в студенческие годы я заболел после поездки на целину тяжелым воспалением лёгких, он позвонил Кассирскому, и Иосиф Абрамович положил меня в свою клинику, в Центральной клинической больнице Министерства путей сообщения, проведя длительное и исключительно эффективное лечение. Свою будущую жену я представил Евсею Григорьевичу одним из первых, и рождение моего сына в Институте акушерства проходило также под его контролем.
Врач Валентина Ильинична Бабицкая, 1952 год
Моя сестра-врач, начав изучать гематологию в связи с болезнью отца, посвятила ей всю последующую жизнь, работая до последних лет старшим клиническим ординатором в железнодорожной больнице в Люблино и проходя регулярные курсы повышения квалификации в клинике Кассирского. После смерти отца мать осталась практически полным инвалидом, и сестра, тогда ещё молодой врач, подчинила свою жизнь заботе о семье, беря всевозможные дополнительные дежурства по ночам. Это позволило мне получить образование и стимулировало мой быстрый научный рост. Мама научилась шить, и многие годы перешивала мне отцовские мундиры. Она готовила очень вкусные блюда из самых дешевых овощей, и всегда гостеприимно принимала моих школьных друзей, которые любили делиться с ней своими планами. Жильцы нашего дома ходили к ней за рецептами.
Лишившись рано отца, мы с сестрой с благоговением хранили память о нём. С годами, всё более отчетливо понимались сложность и драматизм важнейших этапов его короткой, целеустремлённой и продуктивной жизни. Наши родители и их небольшое окружение были живой иллюстрацией литературных героев-врачей и их преданных жён из произведений Чехова, Вересаева, Булгакова, Пастернака.
***
Много лет спустя, уже работая в Великобритании, я неожиданно получил важные документальные свидетельства из прошлого моего отца.
Развал ‘коммунистической империи’ совпал по времени с признанием моих работ на Западе. В 1990 году я был приглашён в качестве визит-профессора в Германию, в технический университет Мюнхена, а в 1995 году назначен на должность полного профессора в Великобритании, в Университете города Лафборо, проработав в промежутке между этими назначениями в качестве консультанта большого промышленного концерна HILTI со штаб-квартирой в Лихтенштейне.
Как-то во время одного из конгрессов по механике в Киото (Япония) в 1996 году ко мне обратились представители издательства Springer, крупнейшего мирового издателя научной литературы. Они ссылались на рекомендацию нескольких немецких профессоров перевести мои книги на английский.
- А почему только мои? – спросил я. – Существует значительное количество русских книг по механике, которые были бы востребованы на Западе, ввиду их уникальности.
- А Вы бы взялись организовать выпуск серии из таких книг под Вашей редакцией? - последовал вопрос.
- Мне было бы это интересно, - ответил я.
Так зародилась новая Шпрингеровская серия книг “Foundations of Engineering Mechanics”, насчитывающая к настоящему времени почти 50 томов и разошедшаяся по всему миру.
Работая с авторами, я получил однажды предложение из Гомеля от профессора Белорусского университета транспорта. У меня завязалась переписка с автором, и через пару лет появилась английская версия его книги. В переписке я как-то упомянул, что родился в городе Гомеле, а мой отец возглавлял там до войны железнодорожную медицинскую службу.
Позже, я пригласил автора книги на организованную мной в Университете международную конференцию, где и состоялось личная встреча с этим увлечённым человеком.
- Я долго думал, чтобы Вам привезти в подарок из Гомеля,- сказал он при встрече. – И благодаря поддержке начальства, мне удалось получить из железнодорожного архива копию довоенного личного дела Вашего отца.
У меня потемнело в глазах, это было невообразимо! После всех перипетий военной истории, прошедшейся по Гомелю жесточайшим образом, я держал в руках бумаги, пережившие все ужасы войны и дошедшие до меня в Англию более чем через 70 лет после их составления.
Напомню, что бои на Гомельщине начались уже в начале июля 1941 года. В течение войны погибло более 55 тысяч жителей города. Более 5 тысяч были угнаны на работы в Германию. Население города уменьшилось в 9 раз, на 80% был разрушен жилой фонд. Практически все евреи, не успевшие эвакуироваться, были уничтожены в Гомельском гетто. Город был освобождён лишь в конце 1943 года в результате тяжелейших боёв.
Личное дело И.С.Бабицкого 1937-1940 (семьдесят лет спустя)
Придя домой, я лихорадочно перелистывал страницы этого «Дела No 35». Обычные канцелярские документы: приказы о перемещениях по службе, награждения, характеристики, заполненные рукой отца 'личные листки по учету кадров': не подвергался, не служил, не участвовал. Какая-то могущественная высокоорганизованная система в условиях тотального отступления, разгрома фронтов и массовой гибели миллионов людей спасала и перемещала по истекавшей кровью стране тонны этой бумажной продукции советских отделов кадров, а затем вернула их на место.
На ‘полулисте 11’ я обнаружил документ: «Аттестация на начальника дорожного санитарного отдела Белорусской железной дороги БАБИЦКОГО Илью Соломоновича». Она подписана начальником Белорусской железной дороги и начальником политотдела. В ней я прочитал, то, что отравляло многие годы жизнь моего отца (привожу буквальную сокращённую копию текста с имеющимися ошибками): «…Слабо организована борьба по очистке лечебных учреждений от классово-враждебных элементов на дороге. …Будучи в должности вр. Начальника Дорсанотдела бывш. Западной жел. дороги, до процесса над троцкистско-зиновьевским центром (подчёркнуто мной – В.Б.), принял на работу в качестве врача комнаты МАТЕРИ и РЕБЕНКА ст. МОСКВА – Киевскую – жена расстрелянного врага Мрачковского. Материал находится на стадии расследования».
Подписавшие рекомендовали срочно заменить отца на занимаемой должности и 'перебросить' на работу вне транспорта. Что это означало в 1938 году не трудно представить. Может быть, ради такого рода информации и возились по стране все эти бумаги с указанием: «срок хранения постоянно»?!
По-видимому, проявленная сверх бдительность не помогла авторам аттестации обезопасить себя. Полностью положительная характеристика отца на последующих листах, подписана начальником Белорусской дороги и секретарём парткома уже с другими фамилиями. Она датирована 1939 годом. Далее идёт выписка на отца из приказа Народного комиссара путей сообщения от 7 мая 1940 года: «О награждении работников Белорусской ж. д.». До оккупации Гомеля остаётся чуть больше года.
Пушкин – наше всё
В 1950 году родители отправили меня в Феодосию, в детский лёгочный санаторий. Основанием для этого был перенесенный мной накануне войны туберкулёз и служба моего папы-врача в системе железнодорожного здравоохранения, которой этот санаторий принадлежал.
Мне было двенадцать лет и меня зачислили в первый отряд, где я оказался в числе старших по возрасту и самым высоким по росту. Это, по-видимому, определило мою лидирующую роль в отряде, и я быстро оброс большим количеством друзей среди сверстников.
Детский санаторий был организован по типу пионерских лагерей: с отрядами, воспитателями, линейками и прочими обязательными атрибутами пионерской жизни. Утром, когда особенно хотелось еще поспать, нас поднимали по команде и после уборки постелей выстраивали на площадке для физзарядки. Следующим нудным мероприятием была утренняя линейка, когда уже сильно пригревало южное солнце, и мы должны были стоять в строю на открытой площадке, выслушивая многочисленные рапорты и наблюдая подъём флага, который почему-то надо было торжественно опускать на вечерней линейке, чтобы утром начать всё сначала. В остальном, жизнь была вполне приятной - с морскими купаниями, экскурсиями, играми.
Не без влияния моей мамы, окончившей еще в 1917 году частную классическую гимназию в Елизаветграде, моим кумиром был Александр Сергеевич Пушкин. Мама много рассказывала мне о его времени, которым очень интересовалась, да и сам я старался читать всё о Пушкине, что было доступно, и сочинял патетические стихи, прославлявшие гениального поэта:
Его стих зажег сердца восставших,
Против рабства и царизма смело вставших,
На Сенатской площади звуча
Силой богатырского меча.
и далее в таком же духе, по-видимому, уже под влиянием Лермонтова:
Но затравлен был поэт открыто
Царской подлой и коварной свитой,
И не стало Пушкина на свете,
Гений был убит в своем расцвете.
Мое увлечение стихосложением заметила воспитательница и попросила срифмовать анонимно какие-то малозначащие иронические куплеты в их стенную газету, что я охотно выполнил, гордясь своим 'профессионализмом'.
Буквально через несколько дней после выхода газеты, к которой дети, конечно, доступа не имели, я заметил на себе пристальный взгляд директора лагеря, сделавшего мне какое-то замечание. Это был представительный мужчина плотного телосложения, носивший защитного цвета френч с отложным воротником сталинского покроя. В отличие от ходивших по Москве бывших фронтовиков, награды которых я любил разглядывать, узнавая их без труда, даже если это были орденские планки, на его френче никаких наград не было.
В последующие дни его замечания участились и касались в основном моего внешнего вида, небрежно завязанного галстука и подобных упущений. Бесконечные команды воспитателей были привычной формой отношений, поэтому я не придавал особого значения происходящему и лишь старался по возможности не попадаться директору на глаза.
В один из ближайших дней, когда мне особенно захотелось утром поспать немного больше, я решил проигнорировать зарядку. Одиночное отсутствие среди более сотни сверстников, казалось малозаметным, и я не предвидел никаких серьезных последствий.
Однако я ошибся. Сразу по окончании зарядки ко мне подошла воспитательница, с которой у меня с первых дней установилось взаимопонимание, и, слегка смущаясь, передала мне приказ директора, заметившего мое отсутствие, написать по этому поводу объяснительную записку.
Как ни странно, меня это очень рассмешило. Я не мог себе представить, как такой взрослый дядя может приказать мне писать какую-то бюрократическую бумагу, смысл которой мне был плохо понятен, и, главное, зачем она ему нужна? Бюрократизм постоянно высмеивался на передаваемых по радио эстрадных концертах, и многие смешные куплеты из этого репертуара я знал наизусть.
И вдруг меня осенила идея. Ведь такое уже было в жизни моего кумира, когда граф Воронцов потребовал от него отчета по поводу обследования районов, пораженных саранчой. Мы с мамой очень смеялись над этой историей, и я решил, что мы также посмеёмся с директором и воспитательницей, если я напомню им это.
Взяв чистый лист бумаги, я написал заголовок: «Объяснительная записка». Ниже шло четверостишие, сочиненное в духе отчета моего кумира:
В ясный, жаркий летний день
На меня напала лень.
Не пошел я на зарядку -
Целый час стелил кроватку.
Вот и все мои проказы,
Жду от Вас теперь приказа.
Я показал свое сочинение воспитательнице и, посмеявшись, она все же высказала сомнение, хватит ли у директора чувства юмора, понять комичность ситуации. По-видимому, под влиянием моего энтузиазма, мы решили, что это не может не рассмешить любого взрослого человека, и записка была отправлена по адресу.
Реакция последовала в скором времени и оказалась отнюдь не такой веселой, как ожидалось. В помещение нашего отряда, с перекошенным от злобы лицом, ворвался директор лагеря, требуя немедленного созыва совета дружины для обсуждения моего поведения.
Нужно сказать, что я и сам входил в состав этого совета, состоявшего в основном из моих дружков и 'представителей' младших отрядов. Некоторым было меньше 10 лет. Вскоре, членов совета собрали в отдельной комнате, предназначенной для торжественных мероприятий. Они расселись в ряд на небольших стульчиках и с интересом разглядывали меня и директора, стоящих перед ними. Это было первое заседание совета, причина неожиданного сбора была для большинства ещё неизвестна, и им было интересно, что мы с директором собираемся представить.
К высокому собранию присоединился секретарь партийной организации лагеря, выглядевший для нас ещё старше директора и занявший место позади детей.
Возвышаясь надо мной своей массивной фигурой и регулярно указывая пальцем в мою сторону, директор начал гневную обличительную речь, обращенную к членам совета:
«Сейчас, когда наша страна, сплотившаяся вокруг родной коммунистической партии и лично товарища Сталина и окруженная со всех сторон злейшими врагами, возглавляемыми англо-американскими империалистами, ведет свои народы к светлому коммунистическому будущему, в нашей среде находятся злостные пособники врагов».
Речь продолжалась, но я уже плохо осознавал ее содержание и, стараясь получить хоть какую-либо догадку, с надеждой смотрел на своих друзей, на лицах которых любопытство сменялось какой-то непривычной серьёзностью и даже страхом. Мне казалось, что моим главным проступком было отсутствие на зарядке, однако меня явно подозревали в чем-то другом, о чем я пока не мог предположить.
После оценки тревожных международных событий, мой обличитель начал рассказывать, как товарищ Сталин постоянно думает о детях и как много времени и сил он тратит на то, чтобы сделать их счастливыми. Я почувствовал вину, что поступил так неблагодарно. Пропустив зарядку, я об этом даже не подумал.
- А знаешь ли ты сколько раз товарищ Сталин бежал из царских ссылок ради того, чтобы посвятить потом свою жизнь заботе о простых людях и о детях? – гневным патетическим голосом вопросил директор, обведя сидящих торжествующим взглядом и испытующе уставившись на меня.
Наступила неприятная пауза. Втянув головы в плечи, присутствовавшие с испугом ожидали нового развития событий.
Я понял, что этот вопрос критический для меня, но ответ мне был неизвестен – в школе, кажется, про это не рассказывали или я что-то пропустил. Медлить было нельзя, я должен ответить правильно и без раздумий, чтобы убедить, что это я, конечно, знаю и тем облегчить свою участь. К тому времени я уже имел разряд по шахматам, и мой мозг начал лихорадочно просчитывать различные варианты в поисках решения:
- Если он так спрашивает, значит, наверное, больше двух, - пронеслось в голове. - Вряд ли четыре, слишком много, такого быть не может. Даже Пушкин из своих ссылок не убегал ни разу, хотя и собирался.
Схватившись за свою догадку, как за спасительную соломинку, и решительно глядя в лицо директора, я провозгласил победоносно: «Три раза»!
Глаза директора округлились и покраснели: «Пять»! - заорал он почти истерично. Я понял, что это конец. Ребята смотрели на меня с откровенным осуждением. Сами они смутно представляли, почему товарищу Сталину приходилось всё время откуда-то убегать, но явно надеялись до последнего, что я не подведу с ответом, иначе вдруг им самим придется отвечать на этот каверзный и такой важный вопрос.
По предложению директора совет дружины единогласно проголосовал за исключение меня из пионерского коллектива. Не глядя в мою сторону, все мои друзья тоже подняли руки. Парторг не проронил ни слова. После окончания заседания совета моей расстроенной воспитательнице было предложено собирать меня для отправки в Москву.
Немного придя в себя, я начал думать, что товарищу Сталину вряд ли станет известно о моем пособничестве врагам через отлынивание от зарядки, а если он захочет разобраться, то, конечно, узнает через своих разведчиков, что с этими врагами я точно никаких дел не имел. Рассказы и фильмы о героях-разведчиках внушили мне большое уважение к ним, и я был твёрдо уверен, что в случае необходимости они, как всегда, раскроют правду.
Однако мои родители очень расстроятся, что я так неудачно закончил свой отдых, почти только его начав. Родителей я любил, и в нашей семье ругаться было не принято. Убежав от всех, я горько расплакался в кустах, воображая их огорченные лица, и от обиды за предательство друзей и обрушившуюся на меня несправедливость.
Спасение пришло неожиданно. По-видимому, слегка успокоившись и не имея улик по поводу моей связи с врагами, директор тоже решил, что непосещение зарядки вряд ли будет достаточным основанием для моего досрочного возвращения из Феодосии в Москву. Тем более что это могло бы отвлечь товарища Сталина от других более важных дел. Вместо этого он приказал мне выйти на линейке перед строем с извинением за содеянное. Окончательно сломленный, я выполнил это требование, пообещав никогда больше не пропускать утреннюю зарядку, и был возвращен в пионерский коллектив 'на исправление'.
После перенесенных переживаний моим утешением стало то, что с Пушкиным, как я считал, меня связывала теперь почти общая судьба, и я проникся еще большим сочувствием к трагической жизни великого поэта в условиях самодержавия. Однако, испытывая облегчение от постоянной и пристальной заботы товарища Сталина, о которой Пушкин, конечно, не мог и мечтать, у меня почему-то больше не возникало желание посылать, как в раннем детстве, открытки в Кремль с поздравлением ко дню рождения товарища Ворошилова. Он нравился мне больше всех среди руководителей страны, потому что был в прошлом 'храбрым кавалеристом'. Теперь мне казалось, что там, в Кремле, мне лучше о себе больше не напоминать.
***
Урок 'политического преследования' пошел мне явно на пользу. Трагедию советского народа, связанную со смертью 'вождя народов' три года спустя, мы с моими школьными друзьями перенесли уже легко. По приказу свыше, мы, группа восьмиклассников (старший класс в Московской школе-новостройке в Лялином переулке), были мобилизованы для круглосуточной охраны школы под командованием нашего учителя физкультуры.
На улице было холодно и сыро и мы с удовольствием сосредоточились в тёплой школе. На ночь физрук занял командную позицию в кабинете директора школы, заперев для предосторожности дверь изнутри, а мы, с его разрешения, спустились в новый спортивный зал, оказавшийся в нашем полном распоряжении, и играли с азартом до утра в баскетбол.
Англо-американские агрессоры и их внутренние пособники, застигнутые, по-видимому, врасплох неожиданной смертью товарища Сталина, не успели подготовиться к захвату школы, либо испугались возможного отпора с нашей стороны и не смогли помешать нашим увлекательным ночным спортивным играм.
Позже до нас дошли трагические известия. Совсем недалеко от нашей школы, на Трубной площади и прилегающих улицах, в это же время погибали без всякого вражеского вмешательства сотни людей, задавленные и растоптанные в потоках скорбящих толп, шедших попрощаться с любимым вождем.
P.S. Своё пионерское обещание не отлынивать от утренней зарядки я стараюсь выполнять в течение всей последующей жизни.
Кузница кадров
Ко времени моего окончания школы в 1955 году, меня увлекла пришедшая с Запада новая универсальная научная концепция – кибернетика. Я посещал горячие кибернетические дискуссии между учёными и философами. Последние, начав с низвержения кибернетики, как «реакционной механистической теории, стремящейся отбросить современную научную мысль, основанную на материалистической диалектике» («Наука современных рабовладельцев», «Наука и жизнь», июнь 1953, стр. 42) быстро переметнулись, в число её апологетов. Беспринципность марксистских идеологов тогда меня уже не удивляла, и происходившее на глазах торжество науки над этими изворотливыми лицемерами давало дополнительное чувство удовлетворения.
Получив золотую медаль с правом поступления в любой институт без экзаменов и, читая объявления различных институтов, я обнаружил, что техническую кибернетику можно изучать недалеко от дома, в Высшем Техническом Училище имени Баумана (МВТУ). Это было очень удобно, и я отнёс туда свои документы. В приемной комиссии мне объяснили, что через две недели я должен явиться на собеседование для золотых и серебряных медалистов. Что это такое, я плохо себе представлял. «Наверное, хотят познакомиться», - решил я.
Закон о медалистах никаких собеседований в те годы не предполагал. В моём аттестате было написано буквально следующее: «Настоящий аттестат, согласно параграфу 4 Положения о золотой и серебряной медалях “За отличные успехи и примерное поведение”, утвержденного Советом Народных Комиссаров Союза ССР 30 мая 1945 года, дает его владельцу право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР без вступительных экзаменов».
Владимир Бабицкий, 1955 год
Через неделю я решил зайти и узнать дополнительные подробности о предстоящем собеседовании. В холле, недалеко от входа, царило какое-то оживление и, заглянув туда, я обнаружил, что там полным ходом идет собеседование медалистов, и в списке на двери кабинета, где оно проходило, была и моя фамилия. Понаблюдав немного, я пришел к выводу, что всё проходит достаточно быстро и благополучно, почти каждый выходивший извещал ожидающих в холле о своём зачислении. Некоторые сообщили, что им предложили другие специальности. В какой-то момент очередной скрывшийся за дверью школьник долго не появлялся и затем вышел расстроенный, держа в руках документы. Ему, по какой-то причине вернули документы. «Наверное, какой-то непорядок с бумагами», - решил я. Дальше опять последовала череда быстрых зачислений.
Убедившись, что у меня ещё достаточно времени, я помчался домой переодеться, досадуя на бюрократическую ошибку, по которой я должен был появиться на собеседовании через неделю после его окончания. Наскоро перекусив и предупредив маму, что я скоро вернусь студентом, я через короткое время опять появился в холле Училища. Очередь существенно продвинулась, и мне уже оставалось ждать совсем недолго.
Наконец, я вошёл в заветную дверь и предстал перед экзаменаторами. Это было человек 10-12 мужчин солидного возраста, сидевших передо мной в два ряда, почти как в театре, где я оказался единственным стоящим перед ними 'актером'. На некоторых была военная форма и, как мне показалось, один или двое имели генеральские погоны. Кто-то зачитал мои данные, заключив, что я поступаю на факультет управления.
- Это к Вам, - кивнули они в направлении одного из экзаменаторов.
- Хорошо, что мне не предлагают никуда перейти, - подумал я удовлетворённо.
Собеседование началось с предложения решить замысловатое алгебраическое уравнение, решение которого я начал выводить тут же на доске под непрерывный град дополнительных вопросов по ходу моего вывода. Это было довольно жестко по форме, меня всё время прерывали, требуя объяснения каждого действия. Время на обдумывание не полагалось, однако решение меня не затруднило.
Не дав довести задачу до конечного результата, мне сформулировали следующую, которую я также начал успешно решать на доске. Меня опять оборвали на середине решения и начались вопросы более общего плана, сыпавшиеся на меня от разных экзаменаторов. Поскольку я занимался в математическом кружке, они не вызывали у меня особых проблем, и я даже начал добавлять исторические детали, которые изучались в кружке.
По мере продолжения собеседования, я почувствовал нарастающую агрессивность экзаменаторов – я чем-то их раздражал, хотя мне казалось, что я отвечаю довольно прилично. Неожиданно, я встретился взглядом с сидящим в первом ряду человеком в штатском костюме. Его лицо было искажено гримасой какой-то боли.
- У него что-то произошло, - подумал я, быстро отведя взгляд, чтобы не смущать его, однако продолжая отвечать, я искоса и с тревогой поглядывал в его сторону.
Каждый новый вопрос отражался на его лице дополнительной болью такой силы, что на его глазах выступали слёзы. У меня возникло чувство вины.
- Человеку явно плохо, а они засыпают меня вопросами. Когда же они это всё закончат, я же ответил на все их вопросы, а ему, наверное, нужна помощь, - внутренне забеспокоился я.
Однако вопросы следовали снова и снова. Мне предложили доказать теорему о бесконечности простых чисел – я её узнал значительно позже, в школьную программу она не входила. Считая, что я могу сообразить это доказательство, я попросил дать мне время подумать, но мне было сказано, что я должен это знать. Тут же последовал вопрос о химических свойствах кобальта. Этот элемент тоже в тогдашнем школьном курсе не изучался, и я попытался домыслить его свойства, сравнивая с другими известными элементами Менделеевской таблицы. Однако самой таблицы перед глазами не было, и я допустил какую-то ошибку в оценке свойств кобальта.
- Ну, вот видите, как вы плохо подготовлены, - сказал мне секретарь, протягивая мои документы. - Пожалуйста, возьмите их и приходите к нам на следующий год.
Шатаясь от произошедшего со мной несчастья, я вышел в холл и свалился на ближайший стул в полном отчаянии.
- Что же мне теперь делать? Все мои многолетние усилия оказались напрасными. Какое будущее ждёт меня теперь. Как я покажусь в школе, и что я скажу своим учителям и бывшим одноклассникам?
В голове все смешалось.
- Почему меня так долго спрашивали? - я посмотрел на часы, собеседование длилось более сорока минут. - Почему другие ребята выходят через несколько минут? Значит, их вообще ничего не спрашивают?! Если я не гожусь им как медалист, почему они не предложили мне поступать на общих основаниях, ведь вступительные экзамены ещё не начались?
Между тем процесс продолжался у меня перед глазами. Следующие абитуриенты скрывались за роковой дверью и быстро возвращались, радуясь счастливому поступлению. Неожиданно, движение через дверь застопорилось. После значительной паузы, растерянный парень появился с документами в руках.
- Ну вот, как еврей, так заваливают, - произнес кто-то громко в холле. Я не поверил своим ушам. - Этого не может быть! Со мной же беседовали не дразнившие меня в детстве дворовые хулиганы, а преподаватели института и даже генералы. Ведь только недавно закончилось полным разоблачением позорное антисемитское дело врачей.
Я начал внимательно наблюдать за дальнейшим ходом событий. Сомнений не было. Каждый входивший медалист еврейской внешности, возвращался после затянувшегося собеседования, держа в руках документы. Остальные ребята принимались по закону, без всякого собеседования.
- Куда я попал?! Значит всё это ложь от начала до конца. 'Дело врачей' продолжается, и высшее образование для меня закрыто. Генералы не могут нарушать приказы! Сколько же способных ребят они угробили за сегодняшний день?!
Теперь всё стало ясно. Среди всей этой 'погромной команды' был только один случайно попавший туда порядочный человек, который мучился от стыда.
Следующую неделю я пролежал, уткнувшись лицом в стенку, не желая ни с кем разговаривать. Дальнейшая жизнь потеряла всякий смысл. Мой отец умер, когда мне было 14 лет, и меня окружали женщины: мама, сестра, тёти, не знавшие, что делать.
Одна из тётей работала секретарём в Институте химической физики Академии наук и дружила с Яковом Борисовичем Зельдовичем. Она рассказала ему обо всем.
- Почему ему никто не объяснил, что ему не надо было туда поступать?! - принесла тетя его комментарий.
- Значит, выдающийся физик и дважды герой социалистического труда тоже знал обо всех этих порядках и продолжал безропотно жить и работать во всей этой гадости!
Это только усугубило моё расстройство.
- Кем же мне позволено быть в моей собственной стране?! – отчаянно думал я.
Соседка по лестничной коммуналке, Броня Абрамовна Подгайц, мать известного теперь композитора, а тогда маленького мальчика Фимы, рассказала маме, что в прошлом году её родственника приняли в Cтанкоинcтрументальный институт (СТАНКИН). Женщины начали мягко убеждать меня попробовать поступать туда тоже.
Мне уже было все равно. Поехав в Станкин и посмотрев список факультетов, я выбрал станкоконструкторский. При сдаче документов мне было опять предложено явиться на собеседование для медалистов через неделю.
- Всё это уже было, - подумал я. – Придется ещё раз это пройти. Надеяться не на что. Поскольку я появился так поздно, это уже всем понятно, что я где-то не прошел, так что отношение будет ещё более предвзятым.
Придя через неделю, я застал в холле знакомую атмосферу. Среди присутствующих было двое ребят, поступавших со мной в МВТУ. Они уже кое-что знали и объяснили мне, что всем предлагают поступать на факультет литья, а если отказываешься, начинают заваливать. Один из них прошёл передо мной и был принят на литьё.
- Значит, сюда всё-таки как-то принимают, - подумал я. Хотя, казалось, это уводило меня от всех моих заветных планов в какую-то чуждую и мало знакомую мне инженерную область, такую далекую от кибернетики.
Полный внутреннего напряжения, я вступил в комнату, где происходило собеседование. За столом сидело человек шесть. Мне вежливо предложили сесть тоже.
- Вы слышали что-нибудь про литьё? – спросил меня полный мужчина, сидевший во главе стола.
- Ну, вот, началось, - подумал я. Сказать, что не слышал – опять плохо, - а знал я о литье действительно мало. Кроме того, что-то внутри меня сопротивлялось поддерживать разговор о литье.
Пока я мешкал с ответом, присутствовавшие наперебой начали объяснять мне преимущества литейных процессов и их большое значение в развитии машиностроения. Это продолжалось несколько минут и дало мне возможность прийти в себя. Наступила пауза.
Председательствующий, и, как я узнал позже, директор института, спросил: «Ну что, хотите поступить к нам на факультет литья»?
Наступил роковой момент, который, как я думал, должен определить всю мою последующую жизнь. «Я хочу быть инженером-конструктором», - услышал я сам себя.
- Тогда у кого будут какие вопросы? – спросил председатель.
Опять начался экзамен с задачами и вопросами по физике и математике. Правда экзаменаторы на этот раз были вежливы, меня не перебивали и мои ответы слушали внимательно, обмениваясь иногда между собой тихими комментариями. Собеседование закончилось через полчаса и меня попросили подождать в коридоре.
После моего повторного вызова председательствующий сказал мне: «Вы так хорошо ответили на все вопросы, что мы решили предоставить Вам право самому выбрать факультет, где Вы хотите у нас учиться».
- На станкоконструкторском,- твердо ответил я.
- Ну, что ж, поздравляем Вас с поступлением на станкоконструкторский факультет!
Я вышел в полной прострации, плохо осознавая происходящее. В течение двух недель, я побывал в двух разных мирах, населённых совершенно непохожими людьми. И, как я много раз убеждался позже, это было действительно так, хотя границы этих двух миров огораживались не только и не столько колючей проволокой и проходными. Часто невидимые, они проходили где-то совсем рядом и даже внутри.
***
Станкин оказался идеальным местом для начала моего инженерного образования. Будучи одним из Московских 'не режимных’ институтов, Станкин смог собрать уникальный состав преподавателей различных национальностей и происхождения. Некоторые из них были общесоюзными знаменитостями. В институте царила живая и доброжелательная атмосфера, богатая культурная жизнь. Одну треть потока составляли китайские студенты, быстро адаптировавшиеся в нашей жизни.
При институте был свой машиностроительный завод, и с первых дней студенты практиковались там, последовательно проходя через все основные производства: литейное, кузнечное, слесарное, станочное. Мне, выросшему в семье врачей, было очень важно познакомиться со всеми этими технологиями, о которых я имел весьма смутные представления.
Инженерное дело обретало осязаемые формы. Нас быстро научили хорошо чертить, и весь учебный процесс был насыщен выполнением самостоятельных проектов от коробок передач до сложных подъёмных и транспортных механизмов, узлов современных станков. Практические и лабораторные работы проходили всегда с реальными машинами, станками, приборами. Это дало уверенность на всю последующую жизнь не бояться никакой новой техники, сложных чертежей. Практическое овладение 'искусством конструирования' дополнялось хорошо организованными курсами фундаментальных и разнообразных прикладных дисциплин.
Окончив с отличием Станкин, я по рекомендации кафедры был направлен по распределению в Институт машиноведения Академии наук, в Лабораторию теории управления машинами, руководимую Ароном Ефимовичем Кобринским. В этой лаборатории начались исследования по созданию станков с программным управлением. Здесь царила живая, творческая, свободная атмосфера, способствовавшая быстрому профессиональному росту. Постепенно мои интересы сместились в область более общих проблем динамики и управления машинами и, защитив кандидатскую и докторскую диссертации в этой области, я шаг за шагом сформировал в Институте Лабораторию вибротехнических систем, состоявшую из моих бывших аспирантов.
В бывших угольных подвалах старинного здания Института мы построили своими руками помещения, в которых проходили экспериментальные исследования и разработки, получившие широкое освещение в специальной прессе и средствах массовой информации [1-4]. Там же проводились регулярные семинары с участием многих известных специалистов. Особенно памятной и приятной была поддержка выдающегося учёного – Юрия Исааковича Неймарка.
Письмо Ю.И.Неймарка
Мои научные интересы привели меня к знакомству со специалистами-механиками из Бауманского училища. Это были профессора Алфутов, Бидерман, Светлицкий, Феодосьев, известные всей стране (Бидерман, Феодосьев и ещё несколько их коллег были авторами фундаментального 3-х томного справочника «Расчёты на прочность в машиностроении», удостоенного Ленинской премии и явившегося на многие годы настольным пособием для разработчиков новой техники). Несколько раз я выступал оппонентом по диссертациям их аспирантов.
Валерий Александрович Светлицкий, в то время заведовавший кафедрой, пригласил меня читать ежегодно специальный курс по нелинейным колебаниям для его студентов, обучавшихся по специальности «Динамика и прочность машин».
Теперь, спустя более чем тридцать лет после драматичных событий, связанных с моим поступлением в институт, я каждый раз с некоторым волнением проходил через проходную Училища, направляясь на свои лекции. Иногда казалось, что она может захлопнуться за мной навсегда, отгородив от того мира, в котором протекала моя увлекательная деятельность. Двигаясь по коридорам, я всматривался в лица идущих навстречу студентов и преподавателей. Серьёзные, живые, умные лица. Неужели их можно тоже превратить в 'погромную команду'?! То, что произошло со мной в этих стенах, воспринималось как удар судьбы, который мог сломать всю мою последующую и такую интересную жизнь. Слишком уж резким оказался переход от школьного идеализма к реалиям, с которыми нужно было жить в этой стране.
Одно лицо мне хотелось увидеть особенно, но оно растворилось где-то на задворках памяти, и я вряд ли узнал бы этого человека, даже встретив. Да и что я мог бы сказать ему, разве что извиниться за то, что по незнанию попал не в ту дверь, причинив ему столько страданий. Да и он ведь попал туда случайно.
***
Много позже, работая уже профессором в Британском университете, я организовал по предложению известного издательства Springer выпуск на английском языке под моей редакцией серии книг под названием «Foundations of Engineering Mechanics» (Основания инженерной механики. – В.Б.). Уже опубликовано около 50 книг, распространяемых по всему миру. Сведи них восемь книг моих коллег и добрых знакомых из Бауманского училища: Алфутова, Разумовского, Светлицкого, Феодосьева. Последний раз мы встретились с Валерием Александровичем Светлицким в Москве незадолго до его смерти. Он принес мне в подарок свою шпрингеровскую книгу с тёплой надписью.
***
Однажды, участвуя в международной конференции в Питсбурге (США), я встретил хорошего знакомого, Евгения Ривина, окончившего Станкин до меня. Живя в Москве, мы часто пересекались по работе. Теперь он работал профессором в Детройте. Разговорились о прошлом, вспоминали преподавателей, общих коллег. Он покинул Советский Союз в 1976 году, и мне было интересно, как складывалась его жизнь в Америке. «У Вас были братья или сёстры»? - спросил я.
- У меня был младший брат, способней меня, - сказал он. – Он мечтал стать физиком, поступал с золотой медалью в МИФИ. Его завалили на собеседовании, и он покончил с собой.
Мы помолчали.
Примечания
1. А.Уманский Приручение резонанса. Наука и жизнь, No. 9, 1985.
2. И.Усвицкий Механика, удобная механизмам. Знание-сила, No. 6, 1986.
3. Н.Петров Приручение резонанса. Правда, 16 июня 1987 года.
4. В.Бабицкий Покорение резонанса. Наука и человечество, 1991.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2(161) февраль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=161 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer2/Babicky1.php
