Посвящаю пушкинисту Николаю Осиповичу Лернеру.
Пожалуй, чуть ли не главной причиной высылки Пушкина из Одессы в Михайловское было перлюстрированное властями его письмо Кюхельбекеру (по некоторым данным Вяземскому) в апреле 1824 года. В нем поэт сообщил, что «Святый дух» (он перечитывал в это время Библию) ему, конечно, по сердцу, но что он, тем не менее, предпочитает этой теме Гете и Шекспира. Он также сообщил - заодно и властям, - что берет уроки «чистого афеизма» у одного умного англичанина, который логично и разумно отрицает бессмертие души. Речь идет об Уильяме Хатчинсоне, докторе медицины, домашнем враче Воронцовых. Об этом писал и П. В. Анненков: «В самом в доме наместника Пушкин часто встречался, например, с доктором-англичанином, по всем вероятиям страстным поклонником Шелли, который учил поэта нашего философии атеизма и сделался невольным орудием его катастрофы».
Если взглянуть на одесско-михайловскую драму «свежим взором», можно обнаружить, что все прочие причины конфликта поэта с властями отходят на второй план, а религиозная выдвигается на первенствующее, грозное, как эшафот, место. Родители, Надежда Осиповна и Сергей Львович, встретили сына в Михайловском враждебно, попрекая его именно безбожием, а не легкомыслием на службе у Воронцова, любовными приключениями и прочее в этом роде.
«Утверждают, будто я проповедую атеизм сестре - небесному созданию - и брату - дурашливому юнцу», - писал он Вяземскому. Жуковскому сообщил: «Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие». Наконец, негодующие мать и отец покинули сына, оставили одного в глуши, в изгнании, о котором Вяземский гневно воскликнул: «Кто творец этого бесчеловечного убийства?» Александр Тургенев писал Вяземскому: «Ты уже знаешь, что Пушкин отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором Паулуччи. Это не по одному представлению графа Воронцова, а по другому делу, о котором скажу после, на словах». (Маркиз Паулуччи -управляющий Прибалтийским краем и Псковской губернии). Документы о жестокой расправе над Пушкиным двумя высокопоставленными чиновниками Воронцовым (характеризующие его как доносителя) и Нессельроде были впервые найдены и опубликованы выдающимся исследователем жизни и творчества Пушкина Николаем Осиповичем Лернером.
Этот портрет был опубликован в работе "Das geistige Gepack der Emigranten - Eine Skizze der russischen Kulturgeschchte"
von Mina Polianski. Das russische Berlin. Amory Burchard. Das Ausländerbeaftagte des Senans, 2002, С. 13 - 19.
Под портретом написано: Alexander Puschkin, Porträt eines unbekannten Künstlers, Bildarchiv Preussischer Kulturbesitz.
Впоследствии неприятности у поэта на почве религии будут продолжаться, что и неудивительно в государстве, декларировавшем «самодержавие, православие и народность». Невинный стих в седьмой главе «Евгения Онегина» «И стаи галок на крестах» вызвал со стороны митрополита Филарета жалобу к Бенкендорфу на «оскорбление святыни». А в 1828 году поэт отказался от авторства «Гаврилиады», поскольку злопамятные власти готовили очередное «религиозное наказание» - да так убедительно отказался, что мы нынче вправе сомневаться в том, что он ее написал, поскольку Пушкин никогда, ни до, ни после конфликта в связи с «Гаврилиадой» не отказывался от ранее им написанного.
***
Итак, у Пушкина была не столько неблагонадежная политическая репутация, сколько религиозная, о чем, по всей видимости, не следует забывать при чтении его трагедии «Скупой рыцарь», поскольку выбрав в качестве центрального персонажа трагедии иноверца, поэт оказался в рискованном даже положении.
Впрочем, уже и Шекспир находился на тонком «идеологическом льду», когда писал «Венецианского купца». Бытует мнение, что Шекспир написал антисемитскую пьесу, однако мне ближе и понятнее мнение чуткого Гейне, заявившего, что именно Шекспир в контексте своего времени отступил от традиции изображать евреев в изуверском виде. Дело в том, что верующие евреи вообще были лишены права жительства в Англии с конца XIII века - и вплоть до времен Кромвеля (середины XVII века). Особенно остры были нападки на евреев в шекспировские времена. В художественных произведениях («Руководство красноречия» Сильвина, «Мальтийский еврей» Марло) евреи совершали ужасающие предательства и жестокости. И лишь в одной пьесе (1584 г.) «Три лондонские дамы» был выведен поражающий своим душевным благородством еврей. Но автор не решился назвать своего имени, и пьеса осталась анонимной. Можно предположить, что среди потока злобы и ненависти комедия Шекспира, в которой иудей с бесстрашием защищает свою веру, а христиане «отделываются от него» подлогом и обманом, могла выглядеть даже позой, вызовом общественности.
Антисемитская традиция в русской литературе (так же, как и в английской) имеет давнюю историю, она также добротна - с многовековой выдержкой. Одно из первых антииудейских произведений древней Руси «Архивский хронограф» появилось уже в 12-м веке. Автор «Хронографа» пользовался, по всей вероятности, византийскими образцами. Что же касается антисемитской литературы начала XIX века, она опиралась не столько на «отечественную продукцию», сколько была переполнена западноевропейскими заимствованиями. Всякий литературный филосемитизм в России пушкинской поры расценивался как проявление оппозиционных, даже антиправительственных настроений. Так, например, «крамольным» был назван «Зерубавель», написанный лицейским товарищем Пушкина Кюхельбекером. Многие сведения я извлекла из замечательной и взыскательной книги Савелия Дудакова «История одного мифа», изданной в Москве в 1993 году.
Хотелось бы упомянуть еще одно произведение русской классики, в котором еврейская тема занимает центральное место - написанный в 1814 году (тогда вышли первые три части) роман Василия Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврила Симоновича Чистякова». Дудаков называет Нарежного первым русским писателем-филосемитом. В самом деле, евреи в романе Нарежного Янька Янькелевич и «прекрасный Иосиф» - единственные положительные герои. Более того, автор противопоставляет их русскому народу в целом, во всех его ипостасях: дворянству, чиновничеству, крестьянству.
Пушкин, несомненно, был знаком с этим нашумевшим произведением. Знал он и о реакции на него царской цензуры. В 1814 году, сразу же после выхода в свет, роман был изъят из обращения. Впоследствии он запрещался дважды - в 1835 и 1841 году. Особый интерес представляет для нас приговор цензора (цитирую по Дудакову): «В целом в романе все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками; в противоположность им многие из простолюдинов, и в том числе жид Янька, отличаются честными и неукоризненными поступками».
Заметим, однако, что пытаясь скрыть антисемитскую подоплеку запрета книги, цензор приврал. «Простолюдины» в романе Нарежного также «описаны самыми черными красками», - все, за исключением евреев.
***
Подобное, хотя и тщательно завуалированное противопоставление еврея русскому «простолюдину» мы обнаруживаем также у Пушкина в «Истории села Горюхина». Пушкин карикатурно от лица Ивана Петровича Белкина описывает горюхинцев, ведущих примитивное полудетское существование. Горюхинцы, за исключением одного - земского Авдея, который читать умел, безграмотны. Летописи, правда, по сообщению автора, упоминают об еще одном «земском Терентии, жившем около 1767 г., умевшем писать не только правой, но и левой рукой".
Иван Петрович Белкин, отмечает и языковые особенности «народа своего»: «Язык у них есть решительно отрасль славянского». Белкин постоянно подчеркивает этническую принадлежность, а именно славянское происхождение горюхинцев. В качестве этно-бытовой картинки дается описание их одежды, состоявшая из рубахи, надеваемой поверх порток, что, по мнению бытописателя, есть отличительный признак «славянского происхождения». Из истории села мы узнаем также, что жили когда-то горюхинцы хорошо, «оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому на нескольких возах».
Словосочетание «отправляли неведомо кому» на самом деле - настоящее издевательство над системой крепостнического уклада. Собственно, и роковое письмо, в котором сообщается, что управлять горюхинцами будет не выборный народный староста, а приказчик (что и приведет их к полному обнищанию), прибудет к ним от неведомо кого и подписано будет «NN». Мы-то с вами, дорогой читатель, знаем, что NN - это Белкин. Однако, если бы сам самозваный Чичиков въехал на бричке со своим указом, и ему бездумно покорились бы горюхинцы.
Итак, в день Храмового праздника, когда горюхинцы были изрядно навеселе и беззаботно слонялись по улицам, въехала «плетеная крытая бричка... на козлах сидел оборванный жид, а из брички высунулась голова в картузе и, казалось, с любопытством смотрела на веселящийся народ». Впрочем, народ ничуть не встревожился этим внезапным появлением. «Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками (...Свернув трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: «Жид, жид, ешь свиное ухо!..» Летопись горюхинского дьячка.)».
Образ еврея-возницы напоминает о достаточно известном произведении пушкинского времени - мистическом романе Александра Вельтмана «Странник» (филосемитском, как и роман Нарежного), написанном в 1831 году. Герой романа Странник отправляется за «неведомой девой» в сопровождении еврейского извозчика Берка. Любопытно, что образы еврея-возницы у Пушкина и Вельтмана появились, на первый взгляд, независимо друг от друга. Пушкин написал повесть «История села Горюхина» в 1830 году, то есть за год до выхода в свет романа «Странник», однако не публиковал ее. Впервые повесть Пушкина объявилась читателю в 1837 году - после его смерти. Предположить можно, что почти одновременное появление образа еврея-возницы у Пушкина и Вельтмана не случайно. Вельтман и Пушкин были приятелями еще со времен пушкинской кишиневской ссылки. Вельтман тотчас же после написания послал свой роман Пушкину, которому роман настолько понравился, что собирался даже писать на него рецензию, но почему-то не сделал этого. Нетрудно догадаться почему: если бы он роман похвалил (а он бы его похвалил), то у него возникли бы еще проблемы вдобавок к предыдущим, ибо в рамках православия в России существовали такие запретные темы, как «хороший еврей» или уже упомянутый атеизм.
Помимо переклички с произведением Вельтмана, очевидна связь пушкинской повести с романом Нарежного. Пушкин в «Истории села Горюхина» не только противопоставляет еврея горюхинцам, но представляет его нам в роли жертвы издевательств толпы.
Бесправные крепостные люди, рабы, то есть те, кого можно купить, продать, обменять, женить, избить, глумятся над относительно свободным человеком (купить, продать еврея нельзя), и оттого сцена горюхинской народности приобретает особую драматичность, ибо даже рабы безнаказанно злословят иноверца. Сцена с еврейским возницей дана в повести от лица горюхинского дьячка, служителя церкви, что конечно же не случайно, а вполне даже преднамеренно сделано Пушкиным. Летопись священника записана как будто бы в традиционно православном, церковном стиле. Однако при внимательном чтении в сказании его слышится знакомая до боли мелодия Евангелия. Перечитаем узнаваемые строки: «...безумцы глумились над еврейским возницею...». В русском переводе известное сообщение в Евангелиях от Марка и от Матфея об издевательстве народа над Христом звучит так: «Проходящие злословили его...». Глаголы «глумились» и «злословили» для русского переводчика Евангелия с греческого (и для нас тоже) - почти синонимы. Так евангельской реминисценцией Пушкин как бы приподнимает еврея из его тщедушной оболочки и нищенского тряпья - жертву «смеха толпы холодной», толпы, которая не ведает, что творит.
Дальнейшее поведение горюхинцев - также следствие «детской резвости». Когда будущий приказчик (и, кстати, будущий душегуб) вошел в «приказной дом», то еврей последовал за ним с его маленьким чемоданом. Для горюхинцев явление иудея, вероятно, было большой редкостью, если не сказать больше: единственным случаем их скудного «беззрелищного» существования. Пушкин пишет, что они «с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное происшествие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты».
Смена местной власти принесла горюхинцам голод и нищету. «И день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного». Какой символический смысл вложил Пушкин в сцену явления иудея народу именно в день храмового праздника? Ибо в жизни поэта «все символ, не-символов - нет». Что принес (привез?) горюхинцам еврейский возница, несчастье или возмездие?
***
«Жиль Блаз» Нарежного, «Странник» Вельтмана и личный конфликт Пушкина с властями проливает некий «эзопов» свет на его трагедию «Скупой рыцарь». Постигая политическую ситуацию в России времен Советов, мы нередко как должное воспринимаем метаморфозы «отрицательных» персонажей советской литературы, оказывающихся в итоге самыми симпатичными. Приведу пример такого литературного героя – всеобщего нашего любимца - афериста, «отрицательного» персонажа Остапа Бендера. Однако порой упускаем мы из виду, что аналогичные литературные ситуации складывались и в России XIX века.
Мысль о том, что трагедия Пушкина «Скупой рыцарь» связана с шекспировской традицией, прослеживается у многих исследователей, в частности, у Николая Осиповича Лернера, получившего признание достойного пушкиниста еще в дореволюционное время. Интересно, однако, что он в своей книге «Рассказы о Пушкине» в очерке «О "Скупом рыцаре"» вспоминает и трагедию «Макбет», и трагедию «Гамлет», и «Генриха VI» и т.д. О «Венецианском купце» он не пишет ни слова. Может быть, этот скрупулезный замечательный пушкинист обходит стороной эту пьесу умышленно? Может быть потому, что Лернер, будучи евреем, выходцем из местечка, получал царские грамоты, выбился в люди, отказавшись от веры предков и приняв христианскую веру?
Между тем, связь между шекспировским Шейлоком и пушкинским Соломоном очевидна. Оба они, и Шейлок, и Соломон, - ростовщики (в европейских странах, где они жили с рождения, их считали, тем не менее, иностранцами - по закону об иностранцах и был осужден Шейлок - своей земли они иметь не могли, поэтому занимались, как правило, посреднической деятельностью). Как в комедии Шекспира, так и в трагедии Пушкина мы обнаруживаем характерную зеркальную симметрию персонажей. Обоим персонажам, и Шейлоку, и Соломону противопоставляется свой, так сказать, «параллельный» ростовщик. Двойник-антипод Шейлока - венецианский купец ( который, правда, утверждает, что он не ростовщик), Соломона - скупой рыцарь, который занимается ростовщичеством.
Надо сказать, что нелюбовь к ростовщикам - давняя литературная традиция. Пушкину так же, как и Шекспиру, эта нелюбовь досталась в наследство от собратьев по перу.
В «Разговоре с Данте» Мандельштам писал: «Ростовщичество, восполнявшее недостаток банковской системы, в которой уже чувствовалась настоятельная потребность, было вопиющим злом того времени, но также необходимостью, облегчавшей товарооборот Средиземноморья. Ростовщиков позорили в церкви и в литературе, и все же к ним прибегали. Ростовщичеством промышляли и благородные семейства - своеобразные банкиры с земледельческой, аграрной базой - это особенно раздражало Данте».
В 11-й песне Ада (Inferno) Вергилий разъясняет Данте, чем так плох ростовщик:
«...Как ты должен знать Из книги Бытия, Господне слово Велело людям жить и процветать. А ростовщик, сойдя с пути благого И самою природой пренебрег И спутником ее, ища другого. (Перевод Михаила Лозинского)
В 1834 году Пушкин вслед за Данте представит нам свой Ад («И дале мы пошли...»), состоящий из двух песен, одна из которых посвящена теме ростовщичества. Пушкинский Вергилий говорит:
Одно стяжение имев всегда в предмете,
Жир должников своих сосал сей злой старик
И их безжалостно крутил на вашем свете.
В комедии Шекспира еврей Шейлок впервые объявляется в третьей сцене первого акта, а в трагедии Пушкина Соломон является нам в первой сцене. Оба заимодавца моментально подвергаются оскорблениям со стороны просящих взаймы. Венецианский купец Антонио заявляет, что, в отличие от Шейлока, денег под проценты не дает, он одалживает деньги без процентов, он - не ростовщик. Кроме того, сей апологет христианства от имени всего христианского мира судит и унижает иноверца, называет его псом.
Антонио
Тебя опять готов я так назвать,
И плюнуть на тебя и пнуть ногою.
Коль хочешь дать нам денег, так давай их
Не как друзьям...
Грубая ругань Антонио носит почти ритуальный характер, она вполне вписывается и в рамки комедийного жанра, и в литературную традицию шекспировской эпохи. Поражает в шекспировском произведении образ Шейлока, который не только бросает на суде вызов христианам, а «замахивается» на большее, тем самым вырываясь и из антисемитской литературной традиции, и из условностей комедийного жанра, превращаясь в трагедийного героя.
Купец Антонио дразнит, злословит еврея, и тем самым провоцирует - способствует тому, чтобы произошло злодеяние, заключилась жуткая сделка со злосчастным фунтом человеческого мяса. Впоследствии, на суде, Шейлок не сможет отказаться от сделки из страха нарушить клятву, что в иудаизме считается тягчайшим грехом, угрозой сохранения души. Шейлок, следуя еврейской традиции, избегает слова «Бог», которое запрещено всуе произносить, и заменяет его словом «небо».
А клятва? Клятва? Небу дал я клятву! Так неужель мне душу погубить?
В первой сцене «Скупого рыцаря» слуга Иван сообщает своему господину Альберу, что ростовщик Соломон денег больше не дает взаймы и просит заклад. Затем появляется и сам еврей, и возмущенный рыцарь заявляет ему:
Проклятый жид, почтенный Соломон,
Пожалуй-ка сюда: так ты, я слышу,
Не веришь в долг.
Хорошее начало для хорошего разговора! На первый взгляд Соломон как будто не реагирует на оскорбления просителя. Он заявляет, что денег у него нет. Однако рыцарь Альбер не унимается и продолжает оскорблять Соломона как сказали бы сейчас «на национальной почве», упоминая ту самую злополучную свинину, которая для евреев, согласно кашруту, нечиста (до нее даже дотрагиваться нельзя), и которую не следовало бы в его присутствии упоминать, если уж так нужны деньги. Увы, средневековый рыцарь так же, как и венецианский купец эпохи Ренессанса, не дипломатичен.
Что дам тебе в заклад? свиную кожу?
Иль рыцарского слова
Тебе, собака, мало?
Собственно, именно после оскорбительного упоминания «свиной кожи» направление разговора резко меняется. Ростовщик, догадывающийся о подсознательном желании Альбера убить отца своего для того, чтобы получить, наконец, наследство, начинает вести диалог так изощренно, что подталкивает Альбера на словесное признание в этом. Пушкин щедро наделил ростовщика своим даром изощренного диалога.
Вот как Соломон это делает. Вначале он осторожно замечает, что слово рыцаря в качестве заклада «много значит», когда он жив, ну, а если умрет рыцарь «(Боже сохрани!), тогда В моих руках оно подобно будет Ключу от брошенной шкатулки в море». Простодушный Альбер почти выдает себя, он испуганно восклицает: «Ужель отец меня переживет?»
Жид
Как знать? дни наши сочтены не нами,
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Барон здоров.
Бог даст - лет десять, двадцать,
И двадцать пять, и тридцать проживет.
Альбер ужасается - зачем ему наследство через 30 лет, золото барона, которое «спокойно в сундуках лежит себе», ему нужно сейчас.
Жид
Да, на бароновых похоронах
Прольется больше денег, нежель слез.
Пошли вам Бог скорей наследство.
Альбер Amen.
Соломон добился желаемого результата. Amen - то есть, - да будет так - нечаянно вырвалось у Альбера. Он признался в том, что желает смерти отца.
Пушкина озадачивал шекспировский еврей: «Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив». Однако его Соломон сметливее - и мстительнее. Вернее, его мстительность более результативна, и потому, в отличие от Шейлока, он не потерпит никакого краха и, уж конечно, не лишится своего имущества. Вернемся, однако, к изысканному тексту. После того, как Альбер произнес «Amen», Соломон тотчас подхватил: «А можно б...». Альбер с нетерпеливым любопытством перебил его: «Что?». Еврей собирался предложить молодому рыцарю яд для отравления отца, а рыцарь как будто уже ждал «доброго» совета для осуществления заветного желания.
Пока беседа носила иносказательный характер и велась «эзоповым языком», Альбер в ней активно участвовал, но когда предложение яда прозвучало открыто, он возмутился. Он - полон праведного гнева:
Как! отравить отца! и смел ты сыну...
Иван! держи его.
И смел ты мне...
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу.
Соломон знает, что рыцари чувствительны и экспансивны в вопросах нравственности и кодекса чести, он готов к такому гневу рыцаря и говорит, что денег - принес. А деньги, что интересно - сотня червонцев – и в самом деле при нем были!
Однако дело сделано: первая сцена драмы явилась катализатором для предстоящего конфликта во дворце герцога, который закончится смертью рыцаря-отца.
Альбер
Вот до чего меня доводит
Отца родного скупость! Жид мне смел
Что предложить!
Затем он отправляется к герцогу («пойду искать управы у герцога»), где и примет вызов, поднимет перчатку, брошенную ему отцом, согласится на дуэль с ним, и барон умрет, оставив сыну в наследство, кроме всего прочего, шесть сундуков золота.
В драме Пушкина есть еще один ростовщик - это барон, скупой рыцарь! Интересно, что Пушкин ни разу не назвал (не обозвал) его этим неблагозвучным словом. Однако психологический конфликт, обозначившийся в названии трагедии (рыцарь не может быть скупым), отражен и в том, что он - рыцарь-ростовщик. Образ рыцаря, дающего взаймы деньги под проценты, выгодно «оттеняет» образ другого заимодавца - еврея. Из контекста следует, что эти персонажи, занимающиеся одним и тем же ремеслом, никогда не могут встретиться на страницах произведения, их пути не сойдутся.
Из контекста пьесы можно заключить, что именно барон - соперник, конкурент еврея по «бизнесу». Здесь у Пушкина прослеживается антипараллель с Шекспиром, зеркально перевернутая ситуация. Если у Шекспира Антонио - невыгодный конкурент Шейлоку (Шейлок об Антонио: «...И курса рост в Венеции снижает»), то у Пушкина, наоборот - еврей более лоялен к должникам, чем рыцарь-ростовщик. «Кровь должников сосал сей злой старик» - это Пушкин, как будто о бароне, оглядываясь назад, скажет в стихотворении «И дале мы пошли...». В знаменитом монологе в подвале барон признается в том, что «сосет кровь должников».
Профессиональное ростовщичество еврея мотивировано его социальным положением в обществе. Для человека бесправного деньги - не столько средство к существованию, сколько привилегия, возможность, которая заставит людей господствующего сословия считаться с ним, а заодно оно и средство самозащиты.
Меж тем как ростовщичество барона жизненными обстоятельствами не мотивировано. Он - аристократ, богач, за которого поручились род и весь порядок общества. Тем не менее, этот вельможа – «своеобразный банкир с земледельческой аграрной базой» - собирает монеты со своих несчастных разоренных должников. Впрочем, как только дело касается темы обогащения, денег как таковых - и в «Венецианском купце», и в «Скупом рыцаре» -начинаются «красивые разговоры», попытки примирить жестокий «бизнес» с христианской моралью в их понимании. Не случайно – и метко - Шейлок назвал Антонио «слащавым мытарем». Свою патологическую скупость, позорную для рыцаря страсть, барон ханжески прикрывает концепцией: он властолюбец, а с деньгами - говорит он,- «мне все послушно, я же –ничему». И Антонио, и барон в сравнении со своими конкурентами-евреями - блестящие «теоретики». В этом контексте противопоставление барона еврею в пушкинской трагедии приобретает особый смысл - Соломону не нужна «идеология», ибо он христианской моралью не связан, о своей же морали не считает нужным говорить с иноверцами.
В то же время, рыцаря мучают угрызения совести. Вот строки, в которых слышатся отзвуки изощренного метафорического языка шекспировских драм:
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают...?
Николай Лернер уделил особое внимание этим строкам Пушкина: «Мрачная картина могил, высылающих мертвых, взята Пушкиным у Шекспира... В «Макбете», этой трагедии совести... Эту же картину выхода мертвых из могил находим в „Буре"»..., Гамлет спрашивает тень своего отца: «Зачем гробница, в которую мы тебя с миром опустили, разверзла свой тяжелый и мраморный зев и извергла тебя обратно?» Пушкин в своем стихотворении «И дале мы пошли...» не сказал, в каком круге Ада находится его ростовщик.
Это сделал Данте. В 17-й песне он поместил ростовщиков в 7-м круге Ада - суровое наказание! - и показал их даже не без эстетизма. На раскаленном песке сидят знаменитые и именитые ростовщики. У каждого на шее висят мешочки, кошельки или ладанки с вышитыми на них фамильными гербами. «Упоминательная клавиатура Данте» (Мандельштам) слышится у Пушкина: барон страшится Ада.
Как уже говорилось, в годы южной и Михайловской ссылки у Пушкина был конфликт с духовной властью из-за атеистической темы одного его писем. Исследуя черновые записи Пушкина, в частности, отрывок «Повести из римской жизни», Юрий Лотман пришел к выводу, что в 1830 году Пушкин вдумчиво и серьезно обращался к теме Христа. Поэт отдавал себе отчет в том, что всякое литературное изображение Христа вызовет запрет духовной цензуры. «Тема Христа, - отмечал Лотман, - была с точки зрения духовной цензуры столь же запретна, сколь декабристская и пугачевская - с позиции цензуры светской».
Трагедия Пушкина «Скупой рыцарь» отражает и личную драму поэта - его конфликт с властями. Так же, как и в запрещенном романе Надежного «Жиль Блаз», в «Скупом рыцаре» прослеживается противопоставление еврея дворянскому сословию, описанному, выражаясь языком уже упомянутого цензора, «самыми черными красками». Соломон, напротив, выступает лишь формально в качестве отрицательного героя. А в сравнении с рыцарем и Альбером он даже приобретает «положительный знак». Эту его двойную сущность Пушкин, как бы проговариваясь, выражает устами Альбера: «Проклятый жид, почтенный Соломон».
Впрочем, известно, что цензурные препоны не всегда идут во вред литературному произведению, более того, они могут служить питательной средой для творчества. Пушкин обманывает цензора, создает мнимый отрицательный образ еврея, а трагедию свою посвящает именно ей - цензуре. Но иной, внутренней цензуре официальной христианской морали, оборачивающейся ложью и лицемерием скупого рыцаря, и Альбера. Альбер желает смерти отца, но христианская «самоцензура» в ее извращенной форме не позволяет ему даже самому себе признаться в этом желании. Вот для чего Альберу нужен еврей, читающий его тайные мысли.
Между тем, именно Альбер провоцирует Соломона, пытается разозлить его своей руганью и заставить таким образом высказать вслух сокровенное и запретное. На него, на Соломона, можно будет переложить вину за собственную, сокровенную мысль об убийстве, за дьявольское искушение. Альберу жить без Соломона нельзя, как нельзя ему жить без воображаемого змия-искусителя, некой внешней силы, якобы совращающей его с пути истинного и виновной во всех его прегрешениях.
Создается впечатление, что Пушкин «откорректировал» Шекспира, пустившего своего героя по миру - бездомным, нищим, обесчещенным, лишенным единственной любимой дочери. Что же касается Соломона то он, в отличие от Шейлока, результативен: он вернет себе то, что рыцарь ему должен и покарает своих обидчиков жестоко и беспощадно.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2(161) февраль 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=161
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer2/MPoljanskaja1.php
