Промышляя искусством на свете,
Услаждая слепые умы,
Словно малые глупые дети,
Веселимся над пропастью мы.
Николай Заболоцкий
«Сраная Сибирь. Страна ссыльных и каторжных. Ненавижу. Все наши беды — от нашего климата: и пьянство, и лень, и звериная злоба...»
Эдуард Русаков. «Музей восковых фигур»
Царственное имя — Эдуард... Ненавязчиво напоминает мне о десяти английских королях — от Edward I до Edward the Confessor. То есть от Эдуарда I до Эдуарда Исповедника.
Но в уменьшительном, свойском значении вариант у этого имени по сути один — Эдик. А если Эдику вплотную подкатило к семидесяти — то его уже трудно представить играющим в песочнице Эдюшкой. Недаром в своём электронном адресе король изящной словесности Эдуард Русаков дал себе позывной на аглицкий манер — Eddy. Но как корреспондент самой уважаемой и узнаваемой газеты-долгожительницы в нашем крае — «Красноярского рабочего» — Эдуард мог бы носить и имя Edward the Confessor I. Поскольку ему частенько приходится выступать в роли исповедника, когда он берёт интервью. А то и сам исповедуется корреспондентам как писатель. Хотя приличный срок личного знакомства с Эдуардом Ивановичем даёт мне право утверждать, что сам он исповедоваться не любит. По крайней мере, при общении со мной: за знание иностранных языков он считает меня «агентом четырёх разведок» и опасается сболтнуть что-то лишнее, дабы не вляпаться в шпионские разборки. Поэтому я могу судить о нём преимущественно по тому, что мне довелось прочесть из им написанного.
А написал Эдуард Русаков много и, в основном, коротко, целиком оправдав чеховскую формулу: краткость — сестра таланта. При употреблении этого порядком затёртого афоризма упор часто делается на первое слово, чтобы получилось так: краткость и талант — синонимы. Для Чехова и Русакова последнее попадает в яблочко... Однако для подавляющего большинства графоманствующих субъектов этот афоризм служит обличительным клеймом: краткость вот она! А что касается таланта — бабушка надвое сказала...
Мой конфиденциальный источник донёс, что на вопрос, почему Eddy не издал за свою жизнь ни одного романа, сам писатель якобы ответил: «На роман у меня не хватит дыхания...» В чём я сомневаюсь. А если есть сомнение, так и пыжиться нет нужды... Вон Иван Бунин тоже не написал ни одного романа, зато он, наравне со многим другим, подарил миру рассказ «Лёгкое дыхание». И оно, это лёгкое дыхание, одушевило всё его творчество в литературе. Да и у Антона Чехова, в конце концов, нет ни одного романа. Только и без них оба русских писателя признаны миром великими. Или у великого американца О’Генри в конце жизни возникло сомнение в правильности избранного пути, и он вознамерился написать роман, Ведь «всё, что я написал до сих пор, это баловство, проба пера, по сравнению с тем, что я напишу через год»... И не успел! Зато 273 написанных им коротких рассказов хватило для полного собрания сочинений из 18 томов.
Так и Русаков, полагаю, пережив ряд романов с неизвестными миру женщинами, в памяти потомков останется новеллистом Эдуардом Великим, профессиональным психиатром и ещё большим профессионалом в литературе. Поскольку «лёгкое дыхание» его повестей и рассказов выворачивает и больные, и здоровые души наизнанку, вызывая радость, смех, печаль, уныние или фарисейское негодование...
Может, я и загнул чуток, но от своего мнения не откажусь и на плахе. А то и на рельсы лягу, как Б. Ельцин... И добавлю, не без сожаления, что с Eddy мы не друзья, а добрые приятели. Но именно во время его бытность председателем правления Красноярской региональной общественной организации «Писатели Сибири» я, предварительно открепившись от Казанской городской организации Союза российских писателей, 20 декабря 2007 года попал под мягкую пяту его владычества. От которого он в тот же день отрёкся в пользу ироничного фантаста Михаила Успенского. Это Михаил открыл миру великую истину, что «литература поумнела, а общество поглупело». И не потому ли — как бы в доказательство сей истины — красноярское писательское сообщество выбрало «фантасмагорика» председателем?
Через полгода, впрочем, он спохватился и сам, и писательское сообщество безальтернативно избрало другого, «сдвоенного», Михаила II — Михаила Михайловича Стрельцова. А с недавних пор главы региональных организаций СРП назначаются и свергаются головным московским правлением Союза российских писателей... У нас головой так и остался Михаил II. Теперь можно быть уверенными: если назначенцы будут паиньками, не скурвятся и, по воле Москвы, в Красноярске не состоится «Утро стрельцовской казни», то он и останется пожизненно посадником-наместником...
Зачал я данную статью об Eddy в пошловато-игривом тоне. Поскольку другого отношения к этому вроде бы и простому, но загадочному своей отстранённостью от бытовушной суеты человеку просто не могу себе представить. Уж таков он в жизни — вроде и серьёзный, вонзающийся тебе в душу чёрными смородинами своих небольших глаз, а про себя посмеивающийся то ли над тобой, то ли над тем, что ты изрекаешь или намереваешься изречь. Словно это не герой-ваятель из его повести «Музей восковых фигур» (2011 г.), а сам Eddy говорит мне, старому не эстету-маразматику: «Тошнит от всего и от всех... Ух, как тошно. Отец бормочет в трубку: глянь в окно, сынок,— какой чудесный закат!.. Старый эстет-маразматик... Писака-неудачник... Да срать я хотел на ваши закаты и восходы!»
«Надо же! — думаю я.— Герой повести бормочет вроде бы про какого-то бездаря-писаку... Неужто про меня?..» Но зачем всё принимать близко к сердцу. Просто это одна из сторон оригинальности писателя. Он, как само собой разумеющееся, к месту применяет жаргон, острые словечки и выражения, и от этого его диалоги и не произнесённые вслух монологи героев и самого автора приобретают живой колорит. А мастерски построенный сюжет с показом событий и переживаний героев в динамике чаще всего приводит к неожиданной развязке — хоть стой, хоть падай!.. За публикацию некоторых его рассказов, пиши он в сталинские времена, сидеть бы Eddy на нарах, а потом за свои зловредные рассказы, порочащие светлую советскую действительность, как, вспомним, привелось Михаилу Зощенко, подрабатывать на жизнь ремонтом обуви и остаться без государственной пенсии...
Про себя же Эдуард Иванович, предпочитающий оставаться на людях в тени, обычно на задних рядах писательских и около писательских тусовок, высказывается скупо. Да и то, когда ему задашь прямой вопрос. А услышишь в ответ не больше двух-трёх коротких фраз. Наверное, как и многие пишущие, Eddy считает, что личная жизнь писателя — события, мысли, чувства — сливается или растворяется в потоке его писаний. И к этому нечего добавить, как к хорошему, приготовленному по испытанному рецепту, блюду.
Однако биографические справки в некоторых книгах Русакова всё же найти можно. Как, например, в сборнике повестей и рассказов «Полуголый король», но уж очень короткая писулька. Тогда обратился за помощью к Интернету — и увидел, что Eddy в нём — «свой человек». Родился в Красноярске в трагическом для страны — военном 1942 году, 31 октября. Когда его отец, Иван Андреевич Русаков, уже несколько месяцев воевал на фронте. А летом сорок четвёртого при освобождении от немцев Литвы, как и бессчётное число наших соотечественников, пропал без вести, так и не увидев сына. Сохранились только сухие лепестки его треугольных писем-наказов молодой жене — воспитать сына крепким телом и духом мужчиной. А в День Победы, 9 мая сорок первого, если верить Интернету, двухлетний Эдик, как и отец, едва не потерялся без вести в толпе пьяных от счастья и водки победителей в красноярском парке. И мол, навсегда сохранил в душе на всю жизнь чувство безысходности при потере самого родного человека — Мамы. А Елена Васильевна в пору военных и послевоенных лишений выполнила наказ мужа: в одиночку воспитала, выучила, дала путёвку в жизнь талантливому сыну — своему и нашей территориально великой Родины...
Не знаю, как жене, но Отечеству и Красноярску Эдуард не изменял. Здесь он, после школы, в 1966 году окончил мединститут, стал врачом-психиатром. И оттрубив положенную в советскую пору трёхлетку за бесплатное образование в психбольнице деревни Поймо-Тина,— вернулся в родной город. А позднее закрепил свой писательский статус ещё одним вузом: шесть лет промаявшись заочником, в 79-ом получил диплом московского Литературного института имени Горького. И в том же году опубликовал первую книгу — «Конец сезона». А на следующий год, в 80-ом, он был причислен к «лику святых»: принят в члены Союза писателей СССР. И как следствие, в Москве через год вышел его сборник «Белый медведь». Журнал «Сельская молодёжь» признал эту книгу лучшей публикацией года.
К месту или совсем не в ту степь приведу автограф Eddy на подаренной мне на 75-летие его книге «Стеклянные ступени» (Москва, Современник, 1991, тираж 30 000 экз.!): «Александру Васильевичу Матвеичеву от бывшего психиатра и будущего психа». От первого рассказа «Обманщик», написанного Эдуардом ещё в школе и позднее опубликованного в альманахе «Енисей», до этого «апокалипсического» автографа пролетело полвека...
В новой России Эдуард Русаков превратился в члена Союза российских писателей и международного ПЕН-клуба. Входит в редколлегии журналов «День и ночь» и «Сибирские огни».
Он даже примерил на себя бездушный сюртук чиновника краевого масштаба: в 1992–1994 годах являлся специалистом по связям с прессой администрации Красноярского края. Я в те же годы ошивался в том же Сером доме в качестве бесплатного маргинала-референта полномочного представителя Президента России в нашем крае. С Русаковым мы нередко раскланивались в коридорах власти. Он стал здороваться первым. Наверняка не зная, кто я, но уважая мою седеющую бороду. А я-то уже его читал и недоумённо размышлял: вот уж действительно — пустили козла в огород! И оказался прав. Уже через год кормления во властном «огороде» Русаков насочинял цикл из девяти сатирических рассказов «Декамерон-92» об его обитателях, включённых позднее в книгу «Ряд волшебных изменений» (1999)...
А я, набрав на ноутбуке вышестоящий абзац, вспомнил, древний склеротик, что мне несколько раз доводилось заглядывать в кабинет Романа Солнцева, моего старого знакомого по Казани — то ли по делам, то ли просто поболтать. В столице Татарстана он — девятнадцатилетний студент физфака госуниверситета, ударившийся в лирику, и я, уже двадцатипятилетний студент радиофака авиационного института с десятилетним стажем не признанного прозаика, встречались на семинарах литобъединения при Доме-музее М. Горького. Возможно, во время наших бесед в кабинет своего начальника заглядывал и Эдуард, а потом Солнцев высветил ему мой загадочный образ...
Последние десять лет Эдуард Русаков работает обозревателем отдела культуры в газете «Красноярский рабочий». Пожалуй, никто другой в его родном городе, как Эдуард Иванович, не накопил в памяти и в статьях столько информации о культурных событиях, о творцах культуры и содержании их творчества. Из его газетных и журнальных публикаций сложилась бы, полагаю, не одна интересная книга — живая история о писателях, художниках, журналистах, актёрах разных жанров. Там бы могло оказаться и моё излишне откровенное интервью, данное Русакову. За него одна из бывших жён назвала меня в записи на автоответчик сволочью. В суд на неё в защиту своей чести и достоинства я подавать не стал: известно, что на Богом обиженных не обижаются. А с другой стороны, лучший, по Сталину, поэт канувшей в Лету эпохи справедливо заметил в стихах лесенкой: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь...»
И всё же журналистика хоть и съедает большую часть его энергии, Русаков с упорством и терпением истинного таланта пишет и публикует, пусть и скромными тиражами, рассказы и повести, поражающие читателя самобытностью и неожиданными, но жизненно мотивированными поворотами сюжетных ходов. Под многими его вещами отсутствуют даты написания, тем не менее, по пространственно-временным «маячкам» изображаемого без труда угадывается связь персонажей, так сказать, с вселенской исторической ситуацией. Проявляется это не в нудных эпических описаниях внешних признаков героев и обстановки, а во внутренних переживаниях и монологах героев или в продолжительных диалогах оппонентов.
Как автор Русаков искренно не претендует на оригинальность, отдавая её своим нередко нервным, бестолково мятущимся персонажам. А на самом деле — именно в этом многообразие, смелость, внутренняя свобода, неожиданность и неповторимость русаковского стиля как средства художественной выразительности, с «привязкой» к образу героя, действующего в свою эпоху соответственно его общественному статусу. И это тесно переплетается с индивидуализацией бытового языка автора и действующих лиц, порой предельно упрощённого до вульгарности. Но так, что читатель, если он не воображает себя эстетом, стряхивающим пылинки грубой действительности с белых одежд фарисейски-девственного сознания, эти речевые «выхлопы» воспринимает как свои собственные. Не менее важная черта русаковской прозы — её динамичность: постоянная подвижность — не внешняя, а психологическая переливчатость эмоциональных оттенков речи, передающей истинное, скрытое за словами, состояние изображаемого эпизода или человека.
Русаков органически следует приёму «золотого сечения», высказанного не помню кем: мол, любая описываемая вещь имеет одно существительное для своего названия, один глагол, чтобы обозначить её действие и одно прилагательное, чтобы её определить.
Века полтора тому назад француз Гюстав Флобер, автор знаменитых романов «Госпожа Бовари» и «Воспитание чувств», выразил убеждение, что поучающая мораль из его произведения должна проистекать естественно, помимо воли автора — «в силу самих изображаемых фактов». А «форма — это само произведение». Прочтите любой рассказ, быль или повесть Эдуарда Русакова — и вы в этом удостоверитесь с большим удовольствием. Как и в третьем завещании Флобера — наставника великого Ги де Мопассана: «Писателю надлежит быть зеркалом явлений действительности».
И пусть насмешливый нрав и стиль Эдуарда Русакова подают российскую реальность на манер комнаты смеха — в кривом зеркале, так она и на самом деле искорёжена нашей то и дело вибрирующей и переписываемой под вкус меняющихся режимов историей. С её царями, вождями, президентами и замордованным народом, одураченным надуманной идеологией, вкривь и вкось. Зато, как Мопассан и русские классики, Русаков отталкивается от действительных событий или жизненных тенденций с временными координатами общественных изменений, с элементами неожиданной мистификации восприятия читателя.
А из того, что мне довелось прочесть, он никогда не был советским или антисоветским писателем. То есть конъюнктурщиком, торгующим лирой художника ради личной выгоды и прислуживания власти. Оставался всегда русским писателем-сибиряком, летописцем «загадочной русской души» в её неприглядной повседневности.
В качестве иллюстрации приближённости Русакова к проблемам современности приведу цитаты из начала и окончания его «рассказа завтрашнего дня» «Свежезамороженная родина»: «Завтра же, завтра — в первый день нового 2013 года — я побегу с утра пораньше в местный криоцентр «Возрождение», чтобы меня заморозили одним из первых!
Кажется, это Константин Леонтьев когда-то заметил, что «Россию надо обязательно подморозить...» Золотые слова! В наши кризисные дни они стали особенно актуальными и перестали быть лишь метафорой, о чём нам напомнил в предновогодней речи наш уважаемый президент»...
«...А что, если меня разморозят,— подумал я вдруг,— и увижу над собой незнакомые узкоглазые лица и услышу непонятные слова:
— Нинь хао, тун-чжи! Цзинь-куан жу-хэ? И-це доу хуй хао-дэ!
...Ну и пусть, пусть будут китайцы!»
(«Полуголый король», 2009).
Откройте любую книгу Русакова наугад — и таких историй, где реальность сосуществует с виртуальностью, в его книгах советского и постсоветского периодов в российской бывальщине вы встретите премного. А грустное и смешное в них тоже уживаются в причудливом единстве.
Как, скажем, в его книге «Дева Маруся» (1995). Исторические фантазии и фантастические истории». В одноимённой новелле сибирячка-дурнушка Маруся в конце пятидесятых прошлого столетия внесексульно забеременела от страстной мечты заиметь ребёночка. И заимела такового от солнышка на енисейском пляже. В такое чудо даже родная мать не поверила. А дальше — ещё трагичней и интересней...
Или в этой же книге начало рассказа «Пробуждение»: «Когда я проснулся в гробу, траурный митинг был в разгаре. Крышку гроба, слава Богу, ещё не заколотили. Ещё бы немного — и всё...»
Дальше читайте сами...
В V томе Полного собрания сочинений Эдуарда Русакова, названном «Любовь-кольцо» и подаренном мне с посвящением: «Александру Матвеичеву, агенту 008 — от красноярского резидента всех разведок», мне довелось, как и русаковскому Дон Жуану, перенести настоящее потрясение при прочтении и параллельном переосознании собственной жизни. Моя мама никогда не говорила мне, как моему двойнику из русаковского триптиха: «Слово мамы — закон!» Но её многострадальная жизнь матери-одиночки с четырьмя детьми могла бы стать для меня и словом, и законом... Да куда там! Я безоглядно окунулся в море греха, и, как следствие, моя молодость, как и зрелая жизнь, в чём-то оказалась созвучной судьбе русаковского Дон Жуана. Известно, что история вселенского человечества упрямо плюёт на уроки прошлого. А чего нам ожидать от отдельной личности, целиком зависящей от внешних обстоятельств?..
Каких только перипетий не пережил писатель Русаков!.. Если Антон Чехов открыл нам «Палату №6», то своей книгой «Палата №666», опубликованной в Москве в 2002 году издательством «АСТ-Олимп» — Эдуард Русаков провёл нас сквозь российский дурдом. А закончил врачеванием Ван Гога, Гоголя, Сергея Есенина, Достоевского, Врубеля, Велемира Хлебникова, Мопассана в той самой замогильной палате № 666.
Не хочу соревноваться в глубине проникновения в глубину «фантазий» Русакова с известным красноярским писателем Евгением Поповым, живущим ныне в Москве, который написал прекрасное предисловие к «Палате № 666». Приведу лишь пару цитат из него.
Первая: «Роддом, детдом, дурдом... Жизнь как повод для запоя. Порезал вены в шутку, а умер всерьёз. Вор-интеллектуал цитирует учёные книги и тут же тибрит часы. Полоумный, ставший «новым русским», заманивает к себе доктора-мучителя, чтобы, пардон, силком трахнуть его. Солдат сбежал, на свадьбу пришёл, невесту убил. Другая невеста, чтобы заработать на грядущее счастье, становится чеченской снайпершей и, по законам мелодрамы, стреляет в жениха...»
И второй пассаж из предисловия Е. Попова: «Фантазии Русакова — не для эпатажа, как у отдельных новых писателей, и не для утверждения бесовщины на Земле. Это — предостережение для тех, кто находится на грани потери человеческого облика...»
Но ещё понятней суть своего воплощённого в художественную оболочку замысла Эдуард Русаков открыл мне короткой фразой: «Это — как начало Апокалипсиса»... А эту книгу из Нового Завета — «Откровение апостола Иоанна Богослова» — мне довелось изучать на трёх языках. И как я понял, до тысячелетнего царства Божия человечеству предстоит пройти и конец света, и Страшный суд. Во что я, наблюдая за жизнью человеческой цивилизации почти восемьдесят лет, оставаясь для окружающих пессимистичным оптимистом, свято верю...
В сборнике повестей и рассказов «Смотри, какой закат» (2010) одноимённая повесть открывается вздохом облегчения: «Слава Богу, жена моя, наконец-то умерла... Алкогольный цирроз печени, острая сердечная недостаточность...» И кого же винить в её несвоевременной кончине?.. Ответ на этот вопрос даёт сын супругов. А какой — найдите книгу автора в библиотеке или в Интернете и читайте.
В разные годы Русаков печатался не только в сибирских, но и во многих других журналах страны: «Знамя», «Юность», «Согласие», «Остров»... А поэты,— прежде всего, его неизменный друг, тоже врач-психиатр, Николай Ерёмин,— посвящали ему стихи. И даже известная чешская поэтесса Гана Сусткова одарила его ожерельем из нескольких стихотворений.
У автора этой статьи, как вы, надеюсь, уже поняли, отсутствует подтверждённое дипломом филологическое образование. Его начала, правда, я получил в Казанском суворовском училище. Фронтовой майор Фёдоровский, человек мудрый, строгий и насмешливый, преподававший нам основы русской словесности, однако, подметил и поощрил во мне проблески соответствующего дарования, благословив, сам того не ведая, непутёвого кадета на вечную муку. Я показывал ему свои рассказы, и он советовал мне послать их в журнал «Советский воин», чтобы рукописи вернулись ко мне с доброжелательными рецензиями известного писателя-фронтовика Ивана Фотиевича Стаднюка. А я после суворовского, побывав курсантом и офицером, избрал инженерную карьеру и завершил её пенсионером. После чего своё «литературное наследие», написанное «в стол» в течение многих советских и постсоветских лет, издал в полутора десятках книг разной ёмкости и художественной ценности.
Говорю об этом в качестве самооправдания: я — не литературовед, а лишь читатель и почитатель обширного и признанного читающим миром творчества Эдуарда Русакова. Отсюда и родилась дилетантская чувственная пробежка по самой малой части его произведений, с благим пожеланием для читателей — чаще обращаться к книгам живущего рядом с нами классика. Которого, после перевода, читают во Франции, Японии, Финляндии, Чехии и ещё в четырнадцати странах — бывших республиках СССР. (Так вот, кстати, почему он — «агент всех разведок»!) И во многом, я так вижу, благодаря которому, как бывшему организатору, руководителю и ведущему литературного клуба «Дебют», его члены стали профессиональными литераторами. Это птенцы-творцы «гнезда Русакова» — прозаики Алексей Бабий, Андрей Лазарчук, Василий Близнецов. Да и поэты — Михаил Мельниченко, Сергей Князев, Владимир Жабин.
...Восхищаюсь тобой, Eddy, что, не в пример мне, ты мужественно распрощался с психиатрией в зрелом возрасте и, следуя своему главному призванию, с головой погрузился в литературу и журналистику. И многое успел блестяще поведать людям — серьёзного, смешного, грустного, трагического. Не сомневаюсь, что «лёгкое дыхание» новеллиста, дарованное тебе Господом, позволит обогатить наш разум и дух таким, чего до тебя ещё никому воспроизвести не доводилось...
