litbook

Поэзия


Птицы0

*  *  *

В прозрачном шаре осени

                                        гудок

электровоза,

               как листок опавший,

вслед за вагоном мчится на восток,

встречая там же запад,

                                там же,

                                        там же

в своей тоске вращается октябрь,

по кругу носит охру в белой чаше,

и облако над ним, как дирижабль,

приковано к лучу высокой башни.

И я с пятиэтажками хрущоб

вращаюсь на пластинке запустенья,

лист сердца укрывая под плащом,

чтоб не сорвало холодом осенним.

 

 

 

Птицы

                            Марине Акимовой

Аист — вестник времени, в дороге

из его яйца все люди вышли,

птицы все,

               и сам он вышел,

                                        долгим

криком осенив поля и крыши.

 

Аист — вестник времени.

                                        Вдоль белой

длинной шеи облака струятся...

Красный солнца луч, как клюв на нервной

бронзовой струне непостоянства...

 

Аист — танец одиночества с болотной

скукой,

       сквозь извилины растущей,

словно изнутри меня осока

лезет тягой к свету вездесущей.

 

Словно я, меняя форму линий,

ощутил на теле оперенье,

красный клюв, как молнию, и крылья

в снегопаде белом озаренья.

 

Где из наважденья все предметы:

люди и пейзажи на озёрной

глади,

       персонажи оперетты

в смутном фокусе трубы подзорной,

 

ускользающий мираж за дымкой

апокрифа Еноха в пернатом

изложеньи,

                вечность-невидимка,

смерть которой служит адвокатом...

 

Чтоб затем продолжить панораму

медленного действа в назиданье

жизни, поспешающей к этапу

возвращенья оной в наказанье.

 

*

Журавль спит, во сне раскинув крылья,

над осенью в прощальном крике тая,

ему приснился бег автомобилей

и чайной розы запах из Китая,

 

над храмами, где просветлённый Будда,

сон продолжая в новом измереньи,

извлёк весенний танец ниоткуда

с торжественной печалью Воскресенья.

 

Фонариков бумажных увяданье,

разбросанных повсюду по долине,

снов человечьих окружила стая,

под листопадом спящая доныне.

 

*

У Ангела на два крыла дороги

стояла в перьях боль, по телеграфным

столбам толклись обрывки фраз и поминутно

пересекались скрипом тормозов.

 

Но Ангелу хотелось оглянуться

на насекомый бег по его телу...

Мешала боль, стянувшая затылок

пучком высоковольтных передач.

 

И Ангелу уже давно не снилось,

каким он был в своём далёком детстве,

когда лепил из глины человечка

и когда звёзды в небе зажигал.

 

*

Трясогузка — волна на погнутой пластинке,

                                                                но звука

из-за шороха листьев осенних труба не доносит.

Если можно трубой назвать небо,

                                        а вращением круга —

земную поверхность,

                            где царствует осень.

 

Трясогузка — зеркальное переложенье летучих

паутин невесомых,

                          она их полёт и дыханье

на фоне полос реактивных,

                                        таких же плакучих,

как ив над рекою в осеннем костре полыханье.

 

У трясогузки в запасе лежат наблюденья

над быстротечно скользящим потоком воздушным,

в котором вся жизнь обернулась в прозрачные тени

и в смене времён затерялась на тропах пастушьих.

 

*

Феникс на чёрный экран проецирует взгляд свой,

где кинолентой сосредоточено время

в виде пейзажа из затемнённых преамбул,

как подсознанье, лишённое света;

                                                  но бредит

корень, питающий крону, залитую солнцем.

 

Крона без корня — как мысль без предчувствий.

                                                                          Предтеча...

Феникс — предтеча, когда распадается стронций,

смерть образуя из населяющих вечность

атомов.

 

*

Чайка в хриплом репродукторе простора

пронзительно, как упырь, оглашает берег;

но этот крик здесь уместен,

                                        хотя и гордо

в тревожном предчувствии спазма бредит.

 

Чайка, романтических песен сути

не смущаясь несоответствием —

                                        продлевает

в морские дали свой голос утлый

служителя хаоса и печали.

 

Её крик на разделе твердыни с бездной

стоит, как Харон в оперённой лодке,

указующий клювом-жезлом

в небытие

     один из коротких

 

путей,

         в котором есть всё же надежда

в виде паруса над горизонтом

и мгновение счастья безбрежного

в единении сердца с солнцем.

 

Поэтому крик чайки, раздирающий душу,

привязан к восторгу гибели,

когда, легко оставляя сушу,

глаз приветствует мир невиданный.

 

*

На потресканном круге гончарном кровавая глина пытает золотушные пальцы осеннего странника Бога. — Не клади в меня душу, — вопит, — как же ей обживаться, как вместить высоту в шелудивый огрызок оврага!.. Но Бог не послушал. Потому что и сам не вмещался в размеры вселенной.

 

Огоньком папиросы прорисован полёт заоконный моего силуэта в вагоне экспресса. Далёкий для иных силуэтов, что так же полны ожиданья того, что приходит к уже опустевшему телу... Как во сне, перевёрнут октябрь... Конец и Начало стали смыслом единым в охровом его обиходе. Каждый символ в преддверии снега — всего лишь попытка обернуться безмолвием в новом своём воплощеньи...

 

Изнутри озирая, как глина могла бы, как древо озирать свои корни и ветви с потоками влаги вдоль волокон, до самой вершины, до самого солнца, стоящего тускло над пропастью в день листопада. Когда ветер цепной о служеньи хозяину вспомнит... Изнутри озирая окружающий мир, я подумал:

 

Когда эволюция кончится, согласно виденьям, пришедшим на Патмос, и мёртвые встанут с живыми назад оглянуться, на пройденный путь, что казался таким бесконечным, что откроется им напоследок? Что их было лишь двое. Адам, сотворённый из глины, из ребра его — Ева, и множество их отражений в пространстве глазного хрусталика на гигантском лице Андрогина.

 

Телец не даёт застояться воде ядовитой в пространстве. Паутинками мысли парят, и огнём полыхает рябина. Из руки октября всем дано будет благословенье. Я внутри Водолея, звук доходит ко мне через воздух, и предчувствия движут прозрений моих колесницу.

 

Самолёт пролетает так низко, что я успеваю схватиться руками за железную балку на днище и уже высоко разжимаю уставшие пальцы. Но, вопреки всем законам паденья, усталое тело моё поднялось ещё выше, и уже самолёт подо мной превратился в случайный нарисованный крестик на самом краю мирозданья.

 

 

*  *  *

Так холодно, что антенна примерзла к небу.

Пустота головы сошлась с пустотой пейзажа.

Кажется, что я никогда здесь не был

и не пытался даже.

Улица эта вне моего участья.

Окна горят, как на другой планете.

Что же я делаю здесь,

                            для какого счастья

меня обнимает ветер?

Пачка «Луча» по три пятьдесят в киоске.

Из зажигалки пламя извлечь пытаясь,

я понимаю, что дрогнут уже не кости,

а мысли,

     не растворяясь.

Тело мое отсутствует все же.

                                        Тенью

скользит в пустоте сквозь пустоту прохожих.

И небо в меня, подобно хищным растеньям,

пускает корни под кожу.

 

Что же я делаю здесь, на ветру пустынном,

на бесплодном клочке земли, на краю иллюзий?

И зачем мне жизнь нужна бесконечно длинной,

когда можно стянуть ее в краткий узел?

 

 

*  *  *

На руке раскрытой марта

чернеют линии,

                  и вдоль их корня

взгляд солнца-хироманта,

читающего смысл полдня.

 

Скитаться в прошлом,

                            если в будущем

все то же самое,

                   что в прошлом,

дано забору, в сером рубище

стоящему истошно.

 

А дальше — женщина красивая

цветет на остановке,

где март прикладывал усилия

создать на солнце невесомость.

 

И я, разложенный на линии

на плоскости внутри сознания,

распался на печаль и крылья,

как птица после кольцевания.

 

 

*  *  *

Я вижу себя чёрным голубем крыш,

в красных лапках моих

                                   белый снег тишины.

И кружит надо мной ночь-летучая мышь

коридором в загробные страны луны.

 

Я вижу тебя белой цаплей болот,

в красных лапках твоих

                                   муть зелёной волны.

И кружит над тобой чёрный дрозд-небосвод

коридором в загробные страны луны.

 

Но не вижу себя и не вижу тебя

там, где ворон очнётся вчерашнего дня.

Рейтинг:

0
Отдав голос за данное произведение, Вы оказываете влияние на его общий рейтинг, а также на рейтинг автора и журнала опубликовавшего этот текст.
Только зарегистрированные пользователи могут голосовать
Зарегистрируйтесь или войдите
для того чтобы оставлять комментарии
Лучшее в разделе:
Регистрация для авторов
В сообществе уже 1132 автора
Войти
Регистрация
О проекте
Правила
Все авторские права на произведения
сохранены за авторами и издателями.
По вопросам: support@litbook.ru
Разработка: goldapp.ru