ПАРАДОКСЫ ЕФИМА БЕЛЕНЬКОГО
В середине 70-х, зимой, я прилетел в Якутск для того, чтобы поработать в Якутском республиканском госархиве с документами, касающимися поэта и учёного Петра Драверта, — собирал материал для книжки о нём (после участия в революции 1905 он отбывал в Якутске ссылку). В один из дней, когда сидел в читальном зале архива, вдруг пригласили к телефону. Звонить мне мог только один человек — якутский прозаик Семён Никифоров, с которым мы за несколько лет до этого познакомились на отдыхе в Абхазии, больше никого здесь я не знал.
— Тебя разыскивает Леонид Попов, этот наш известный поэт, — сказал мне Семён. — Заходи после архива в Союз писателей…
Ни про какого Попова я и слыхом не слыхал, поэтому пришёл в Союз несколько заинтригованный.
— Сёма сказал, что вы из Омска, — пожав мне руку, начал разговор Попов — пожилой улыбчивый человек. — А знаете Ефима Беленького?
Я ответил, что очень даже хорошо знаю и в ответ на расспросы Попова начал рассказывать ему о Ефиме Исааковиче. Оказывается, незадолго до этого в журнале “Сибирские огни” появилась рецензия Беленького на сборник Леонида Попова “Песни Вилюя”, который перевёл с якутского Анатолий Преловский. Как видно, хорошие слова, сказанные маститым сибирским критиком в авторитетном журнале, весьма поддержали якутского стихотворца, благодарен он был моему земляку безмерно.
И я, помню, подивился тогда прихотливости и даже некоторой парадоксальности ситуации, связавшей изысканнейшего, тончайшего знатока литературы и этого, с немалым акцентом говорившего по-русски якута. Но, если вдуматься, парадоксов и неожиданных поворотов в судьбе Ефима Исааковича было более чем достаточно.
Взять, к примеру, его участие в войне: два ранения в первом же бою под Шкловом 10 июля 1941-го и третье на следующий день, уже во время эвакуации в тыловой госпиталь — поезд, в котором раненого Ефима везли в тыл, попал под бомбёжку. После четырёхмесячного лечения медицинская комиссия признала негодным к дальнейшей службе.
А затем был второй призыв — на этот раз в трудовую армию. И он оказался в глубоком тылу — в горняцком посёлке на Дегтярском медном руднике под Свердловском. Пришлось осваивать новое, совершенно незнакомое для выпускника литературного факультета Смоленского пединститута дело, а вскоре даже встать во главе цеха.
Думается, далеко не всем его тогдашним товарищам, добывающим столь нужное для фронта сырьё, было известно, что рядом с ними трудится человек, ещё недавно водивший знакомство с Михаилом Исаковским, Николаем Рыленковым, Александром Твардовским, публиковавшийся в смоленском журнале “Наступление”, сотрудничавший с газетами и радио.
Мне в своё время не раз приходилось писать о Ефиме Исааковиче для омских газет, брать у него интервью, а следователь-
но — не раз задавать ему вопрос о его творческих планах. Однажды он сообщил, что собирается взять в Союзе писателей командировку и съездить именно на тот медный рудник, где довелось трудиться в тяжёлые военные годы. Съездить, освежить в памяти те события, а затем попробовать написать обо всём этом. Не знаю, осуществилась ли такая поездка и остались ли её следы в его архиве, но само намерение говорит о многом.
После победы Ефим Беленький приезжает в Омск и в соответствии с назначением Министерства просвещения становится преподавателем пединститута. Наш город стал его второй родиной, именно здесь формировался он и как опытный работник высшей школы, и как исследователь литературы, и как литературный критик.
Не всё шло гладко. В 1949 году, когда в обеих столицах шла азартная охота на “безродных космополитов”, ретивые партфункционеры решили поискать таковых и в наших сибирских палестинах. Исполнителем была назначена омская журналистка, которая в своё время, будучи ещё комсомолкой, уже продемонстрировала беззаветную преданность всегда “единственно верной” линии партии, — когда её отец был объявлен “врагом народа”, публично отреклась от него. За что и получила прозвище “Павлик Морозов”, которое не отклеилось от неё до конца жизни.
* * *
Сейчас начинаешь понимать, что, несмотря на весь свой внешний академизм, как критик Ефим Беленький всегда был актуален, а в некоторых случаях даже намного опережал своё время.
“Литературный ли город Омск?” Так называется статья, открывавшая книгу “Из сибирской тетради” (1978). Статья написана остроумно и с изяществом, она отвечает на поставленный в названии вопрос утвердительно, автор на ярких примерах доказывает: литературные традиции города на Иртыше имеют крепкие корни в прошлом, а его литературное сегодня и интересно, и перспективно. И многое в этой статье звучит так, будто написано не сорок с лишним лет назад, а вчера.
Почему в Омске в годы, предшествовавшие Октябрьской революции, работала самая большая в Сибири группа писателей? Какой была литературная жизнь Омска в период колчаковской диктатуры? Что напечатано на страницах редчайшего ныне издания — омского журнала “Искусство”, два номера которого вышли в тяжёлые 1921—1922 годы? Обо всём этом можно узнать из очерков, составивших первую часть сборника “Из сибирской тетради”. Ставшая библиографической редкостью книга, малодоступная широкому читателю старая газета, архивный документ — вот что составляет основу этих очерков.
Последнее относится и к литературным портретам, помещённым в книге. Их герои — прозаик Антон Сорокин, поэты Пётр Драверт, Георгий Вяткин и Павел Васильев — по разным причинам на долгое время были забыты, не издавались их книги, а исследователи русской литературы Сибири лишь вскользь упоминали их имена на страницах своих работ. И Ефим Беленький (опять же практически первым) проанализировал их творчество, подробно показав любителям литературы своеобразие таланта каждого. Характерен в этом отношении и пример работы Ефима Беленького с поэзией Петра Драверта.
В 1956 году Сергей Залыгин (тоже, как известно, в прошлом омич) напечатал в “Литературной газете” статью “О товарище, который старше меня”, в которой цитировал П. Драверта, с горечью констатируя: “Стихи, которые я приводил выше, опубликованы в четвёртой книге “Омского альманаха”, изданной в 1944 году. Опубликованы и... забыты”. Как бы в ответ на эти слова в Омске на следующий же год выходит сборник Петра Драверта “Стихи о Сибири” с предисловием Ефима Беленького. Через 34 года после выхода последней прижизненной книги П. Драверта “Сибирь” (Новониколаевск, 1923) перед любителями поэзии предстал незаурядный мастер стиха. И с тех пор изучение и пропаганда литературного наследия П. Драверта заняли заметное место в творчестве Ефима Беленького. В результате небольшое предисловие к “Стихам о Сибири” вылилось в полнообъёмный литературный портрет. А в 1979 году (тогда отмечалось 100-летие со дня рождения поэта-учёного) в Новосибирске выходит большой однотомник П. Драверта “Незакатное вижу я солнце”, который составил, снабдил предисловием и комментариями опять же его омский исследователь.
Помню, когда Ефим Исаакович узнал, что П. Дравертом увлёкся и я, он стал всячески поощрять этот мой интерес. Когда появились мои первые статьи на эту тему, стал ссылаться на них в своих работах. Надо ли говорить о том, насколько важна была такая поддержка для меня, делающего самые первые шаги в литературе, только находящегося в преддверии своей первой книжки?..
Не раз, разумеется, бывал я у Е. И. дома. Конечно же, книги составляли главную “мебель” его квартиры в большом солидном доме на улице Герцена. Были среди них и букинистические редкости. Но запомнил я почему-то не их, а обычай хозяина выставлять “лицом” наружу новинки, присланные их авторами в течение года. В декабре хозяин подводил итог этим присылкам — иногда их набиралось до двух десятков. Это говорит о широте его “литературно-дружеских” связей — бандероли с книгами, украшенными автографами авторов, приходили из Смоленска, Москвы и Ленинграда, из Свердловска, Новосибирска, Иркутска, Томска…
* * *
В обширной библиографии Е. И. Беленького указана одна его публикация, которая напоминает мне сегодня о недолгой (1980 — 1983 годы), но дорогой и важной для меня работе в Омском литературном музее имени Ф. М. Достоевского. Речь идёт о статье “Самокладки киргизские” в “Вечернем Омске” за 3 июля 1981 года. Но тут не обойдёшься без предыстории.
В 1980 году тогдашний директор Омского краеведческого музея Юрий Анатольевич Макаров добился в Министерстве культуры РСФСР и у местных властей создания ОГОИЛМ — Омского Государственного объединённого исторического и литературного музея. Среди 18-ти новых (дополнительных) штатных единиц, выделенных ОГОИЛМу, была и “единица” заведующего отделом литературных экспозиций. Занять эту должность Юрий Макаров, с которым мы были хорошо знакомы ещё с конца 60-х годов, пригласил меня. Никаких “литературных экспозиций” тогда ещё не существовало, здание будущего Литмузея находилось в стадии реконструкции и напоминало своим видом жертву бомбардировки, но научные сотрудники Виктор Вайнерман и Надежда Собянина, руководителем которых я вдруг стал, уже около двух лет собирали экспонаты.
Не они были первыми в этом нелёгком деле, история Литмузея уходит своими корнями аж в далёкие 20-е годы, интеллигенция Омска мечтала о нём уже тогда. Букву “А” сказали Г. Круссер, Н. Феоктистов и П. Драверт — в 1928 году они опубликовали в журнале “Сибирские огни” статью “К вопросу об организации историко-литературного музея в Сибири”. Много сделал для будущего литмузея краевед А. Ф. Палашенков. В самом начале 60-х годов сбором материалов для него занимался Ю. И. Шухов, затем — Л. С. Худякова и Л. Ф. Хапова. Экспонаты поступали и от таких энтузиастов, как Иван Коровкин, Ксения Зубарева, Светлана Нагнибеда… Но вот беда — собранное в разные годы сосредотачивалось не в одной “кучке”, предназначенной именно для будущего Литмузея, а в разных местах. Помню, поняв это, я, новоиспечённый музейщик, полушутя-полусерьёзно, всё повторял тогда, что поисковые экспедиции нам следует направлять не в какие-то далёкие края, а в собственные музейные шкафы, коробки и папки.
Недаром говорят, что в шутке часто присутствует истина. Так, в богатейшей музейной библиотеке мы нашли тогда журналы, где впервые были опубликованы некоторые произведения Ф. М. Достоевского (а ведь для Литмузея это были экспонаты первого ряда!).
Однажды, весной 1981 года мы с Виктором Вайнерманом перебирали коллекцию автографов, которая входит в состав обширного личного фонда П. Л. Драверта, хранящегося в Омском краеведческом музее ещё со второй половины 1940-х годов. Вдруг мелькнуло знакомое название — “Самокладки киргизские”. Именно так назвал когда-то, в самом начале 20-х годов, свою публикацию в омском журнале “Искусство” молодой Всеволод Иванов (тогдашний его псевдоним — Всеволод Тараканов) — будущий классик советской литературы. Сравнили почерк автографа с имеющимся у нас образцом — без всякого сомнения это была рука Вс. Иванова!
Когда ажиотаж от этой маленькой сенсации спал (а поздравляли в тот день нас многие), возник вопрос: кто напишет о находке? Конечно же, хотелось сделать это самим (ведь нашли-то автограф мы!). Но, как говорится, доводы разума оказались сильнее эмоций. Было ясно, что квалифицированней Е. И. Беленького никто в Омске сделать это не сможет, ведь он, что называется, “в теме” — именно его перу принадлежала хорошо известная нам, сотрудникам будущего Литмузея, статья о журнале “Искусство”. Писал он — и не раз — о Всеволоде Иванове, о его литературной молодости, связанной с Омском. А кроме того, Е. И. ещё при Юрии Шухове, в 1961 году, был включён в общественный Совет литмузея. (Много позже Юлия Зародова, специально изучавшая историю создания музея, нашла один из протоколов заседания Совета. По вопросу о сборе материалов и подготовке экспозиции на этом заседании выступал как раз Е. И. Беленький. Тогда, в 1961 году, он говорил, что основа экспозиции уже просматривается, что следует обратить особое внимание на привлечение материалов, связанных с Ф. М. Достоевским, а также с местными писателями, ставшими жертвами культа личности, подчёркивал необходимость пропаганды будущего музея.)
…Хорошо помню, как я позвонил тогда Ефиму Исааковичу. Он не сразу понял, в чём дело, что именно мы нашли. Но когда до него дошло, о каком автографе идёт речь, я почувствовал, что привычного академизма в его голосе осталось минимум, но зато появилось обыкновенное человеческое волнение.
— И вы хотите, чтоб я написал об этой находке?..
Через час с небольшим он уже сидел в душноватом музейном хранилище и бережно перебирал исписанные характерным почерком Всеволода Иванова листочки.
Статья “Самокладки киргизские” в “Вечернем Омске” получилась замечательная. Недаром редакция не пожалела под неё места. “Обнаружение автографа нескольких стихотворений одного из основоположников советской литературы уже само по себе — удача. Но ценность находки не только в этом. Найденная тетрадь содержит новые, неизвестные до сих пор тексты и существенные разночтения уже известных стихотворений Всеволода Иванова”.
И дальше идёт тонкий литературоведческий анализ найденного автографа, а в конце приводятся два неизвестных доселе текста — “Жаурын-кора” и “Юрта” — стилизация под казахский фольклор.
Статья о “Самокладках” появилась в “Вечернем Омске”, повторю, 3 июля 1981 года. Именно в эти дни в разгаре была наша работа по подготовке первой в только что принятом от строителей здании Литмузея выставки, она была развёрнута пока всего в двух залах и называлась “Первые поступления в Литературный музей”. Открылась выставка 24 августа, привлекла немалое внимание, а главное, наглядно показала: долгожданный Омский литературный музей — это уже не разговоры, а нечто вполне реальное и приближающееся. Автограф Всеволода Иванова и лежащая рядом с ним статья Еф. Беленького, напечатанная не где-то в узкоспециальном научном издании, а в массовой популярной газете, не просто украсили экспозицию, а наглядно показали, чем занимается музей и его сотрудники.
* * *
Запомнилось мне и одно из выступлений Е. И. на писательском собрании. В каком это году было, точно сказать не могу, — видимо, где-то в первой половине 80-х.
Собрание было не “рядовым”, а отчётно-выборным, вначале тогдашний руководитель омских писателей Леонид Иванов прочитал доклад. Сделан был доклад по давно уже апробированной схеме — рассказав о работе писательской организации в целом, председатель перешёл к информации о каждом отдельном писателе. Назывались книги и публикации, которые состоялись у того или иного местного поэта или прозаика, перечислялись его выступления в периодике, творческие поездки и пр. Было сказано несколько слов и о работе Еф. Беленького.
Но, как оказалось, эти “несколько слов” не удовлетворили Е. И. Попросив слово в прениях, он вышел к трибуне, вынул конспект выступления и по сути дела прочитал своеобразный “содоклад” о своей личной литературной работе, который занял едва ли не столько же времени, сколько перед этим выступление самого Л. Иванова. Ничего подобного никто никогда до этого не делал.
Е. И. перечислял те свои публикации, которые были в последнее время не только в общедоступных изданиях — журналах “Литературное обозрение” (Москва), “Сибирские огни” (Новосибирск), “Сибирь” (Иркутск), но и в малотиражных институтских “Учёных записках”, указывал на так называемые “внутренние рецензии”, которые он писал по просьбе издательств, рассказывал о своей работе в качестве члена редколлегий таких многотомных изданий, как “Литературное наследство Сибири” и “Библиотека сибирского романа”, капитального двухтомного труда — “Очерки истории русской литературы Сибири”. Кроме того, говорил о своей деятельности в качестве члена Совета по критике и литературоведению при Союзе писателей РСФСР, о сотрудничестве с омскими СМИ, о встречах с читателями по линии бюро пропаганды художественной литературы и общества “Знания”, о своём участии в подготовке экспозиции будущего Омского литературного музея… Всё это было рассказано, как всегда, в негромком, спокойном, “академическом” тоне, без намёка на какой-нибудь “вызов”. Но каждый понимал, что своеобразным вызовом был сам факт данного необычного выступления — вызовом против привычного, схематического, “перечислительного” подхода к живой, творческой писательской работе.
Сибиряки в двенадцатом году
Скромное омское издание — небольшая, чуть крупнее ладони, брошюра Вячеслава Стрельского “Сибирь в Отечественной войне 1812 года”. Издана в 1942 году.
Автор, работник Омского архива, подчёркивает, что в дни Великой Отечественной войны повысился интерес к героическому прошлому нашей Родины. Подняв никогда не публиковавшиеся документы, он рассказывает об участии сибиряков в войне с Наполеоном.
Вот как оценивает брошюру Стрельского автор предисловия к ней Б. М. Волин:
“...Впервые публикуемые в брошюре т. Стрельского материалы об участии Сибири в Отечественной войне 1812 года представляют значительный интерес...
Далёкая холодная Сибирь и её многочисленные народности во главе с русскими людьми живо переживали происходящее на другой, западной стороне Отечества. Сибиряки — русские и нерусские люди — жертвовали своим добром, добровольно шли в ополчение и армию, проливали кровь и отдавали жизнь свою во имя победы над опаснейшим врагом, угрожающим самим основам национальной самостоятельности России”.
Документы, которые цитирует Вячеслав Стрельский, просто поразительны.
1812 год. Идёт запись добровольцев, или, как тогда говорили, “жертвенников”, в народное ополчение. Тобольский губернатор фон Брин сообщает, что жители большинства тобольских волостей, “движимы будучи усердием к общему благу сделали приговоры, что... все вообще способные носить оружие... готовы вступить в ополчение для защиты Отечества”.
Проводится сбор пожертвований. Иркутский губернатор Трескин докладывает, что деньги на народное ополчение поступили от населения “без всякого с моей стороны возбуждения, сверх всякого чаяния”.
В фонде сибирского генерал-губернатора автор брошюры разыскал сообщение, присланное вице-губернатором из Томска: “...вдова подпорутческая жена Татьяна Кошкарова словесно объявила, что имеет у себя никуда ещё не определённого сына Михаила шестнадцати лет... а нынче жертвует отдачею его для продолжения воинской службы на вечное служение в армейские полки... Ныне её Михайло объявил таковое ж вышеописанное желание”.
Рассказывается в книжке и о героизме сибиряков, проявленном непосредственно в боях. Говорится, например, о 24-й Сибирской дивизии, защищавшей на Бородинском поле батарею Раевского и погибшей целиком во главе со своим командиром Лихачёвым.
Нужнейшее и благороднейшее дело сделал семитысячный тираж этой скромной брошюры. Читателю напоминали о славе прадедов, призывающей быть достойным её, помогали ощутить историзм происходящего вокруг.
* * *
В своё время поиски сведений о Вячеславе Стрельском привели меня к его дочери — сотруднику Института истории Академии наук УССР Л. В. Шевченко. Вот её письмо, полученное в ноябре 1986 года:
“С большой грустью сообщаю Вам, что мой папа — Стрельский Вячеслав Ильич скончался вот уже более трёх лет назад — 11 августа 1983 г. После его смерти я занимаюсь передачей его творческого наследия (рукописи, переписка, биографические документы, фотографии и др.) в архив, где создан специальный фонд. Сейчас мы пытаемся сделать его библиографию и опубликовать её.
С 1944 г., после возвращения из Омска, он работал в Киеве директором ЦГИА УССР (с 1944 по 1947 г.), одновременно работал на вновь созданной кафедре архивоведения и вспомогательных исторических дисциплин Киевского университета, заведовал ею с 1945 г. до конца жизни. Доктор наук, профессор, автор более 120 научных трудов, в том числе — нескольких учебников по источниковедению истории СССР”.
“Делаю выписки, — продолжает Л. В. Шевченко, — из его автобиографии. В январе 1942 г. он был направлен в Омск, где работал старшим научным сотрудником Архивного отдела НКВД по Омской области. Наряду с организационной работой, по заданию Е. М. Ярославского и Б. М. Волина им были срочно подготовлены две книги “для поддержания боевого патриотического настроения советских воинов формирующихся дивизий на Сталинградский фронт: “Сибирь в Отечественной войне 1812 г.” (Омск, 1942) и “Сибирь в Великой Отечественной войне” (Омск, 1943)”. Одну из них В. И. Стрельский лично доставил в сражающийся Сталинград генералу Гуртьеву”.
Здесь стоит напомнить, что 308-я дивизия, которой командовал Л. Н. Гуртьев (1891 — 1943), была сформирована весной 1942 года на базе Омского пехотного училища, начальником которого он был. Отличилась в боях под Сталинградом, о подвигах гуртьевцев узнала тогда вся страна из очерка Василия Гроссмана “Направление главного удара”, опубликованного вначале в “Красной звезде”, а затем (по личному указанию Верховного главнокомандующего) — в “Правде” и других изданиях. В Омске этот очерк был оперативно издан отдельной книжкой. Погиб Герой Советского Союза Л. Н. Гуртьев в боях за Орёл, и в этом городе ему установлен величественный памятник.
Но вернёмся к письму дочери архивиста и историка В. Стрельского, в котором она сообщает факты биографии своего отца. Она пишет, что, кроме двух вышеназванных брошюр, им “были написаны ещё книги: “Великая Отечественная война и Сибирь” — в соавторстве с В. Дуловым (Иркутск, 1944), “Патриотические традиции сибиряков”, был опубликован ряд статей на эти же темы в “Историческом журнале” и в омской газете “На страже”. Обагрённая кровью неизвестного советского воина и прошитая пулей фашиста книга “Патриотические традиции сибиряков” экспонировалась в Центральном музее Советской Армии в Москве.
Кроме того, он был также пропагандистом Омского обкома партии, прочитал более 100 лекций в воинских частях, в госпиталях, на предприятиях, выступал по радио”.
* * *
Библиография трудов В. И. Стрельского, о которой упоминает его дочь Л. В. Шевченко, вышла, и позже я её получил. Конечно, нашла в этой библиографии место и омская книжка 1942 года, и другие его омские работы военного времени. А вот некоторые факты из вступительной статьи (автор Ю. Э. Данилюк).
Родился В. И. Стрельский в 1910 году в Курске, в семье железнодорожного служащего. Его отец И. Д. Стрелков-Стрельский был одним из организаторов единственного в России провинциального театрального издания — журнала “Курский театр”, в котором участвовали Ф. И. Шаляпин, М. Г. Савина, М. Н. Ермолова.
После Омска, вернувшись в феврале 1944 года на Украину, он участвует в работе оперативных групп НКВД, спасавших документы своевременно не эвакуированных советских архивов и параллельно искавших документы откатившихся на запад фашистов. В Ровенской области поисковой группой, в которую входил В. Стрельский, был найден архив рейхскомиссара Украины Эриха Коха. Бумаги из этого архива фигурировали на Нюрнбергском процессе.
…Таковы штрихи жизни человека, трудившегося в сибирском городе Омске в тяжкие дни военного лихолетья и написавшего для бойцов генерала Л. Н. Гуртьева книжку, рассказывающую об их далёких предшественниках — героях славного 1812 года.
* * *
Остаётся добавить, что в 2011 году омские архивисты (Л. Огородникова и другие) переиздали эту книжку, она предстала перед читателем во вполне достойном виде — в твёрдом переплёте, с цветными иллюстрациями.
За что убили Лермонтова?
Пощёлкаешь телевизорным пультом с полчасика и невольно начинаешь убеждаться — со всех сторон окружает нас нечто Иное, Потустороннее, нашему слабенькому умишке не до конца доступное…
Вот истово и неустанно читает свои бесконечные лекции о Господе и Библии неутомимый лектор с фанатичным блеском в глазах. Вот посвящает нас в бесчисленные мистические тайны неудавшаяся шпионка с умопомрачительной фигурой. Вот возносят хвалу Аллаху с мусульманского канала. Вот соревнуются экстрасенсы, красиво поют кришнаиты… А рядом вещают колдуны, шаманы, знахари, гадалки, предсказатели будущего, разгадыватели неразгаданного… Делятся интимными подробностями дамочки бальзаковского возраста, забеременевшие от инопланетян. Мелькают на телеэкране летающие тарелки и другие НЛО с пришельцами на борту, бочком пробегают за кустами стеснительные снежные человеки. Их опять сменяют серьёзные, хорошо и правильно говорящие священнослужители в рясах и с солидными крестами на массивных цепях…
Как-то неуютно среди всего этого скромному воспитаннику безбожной Всесоюзной пионерской организации и развесёлого Ленинского комсомола. Как-то одиноко осознавать себя, никогда не верившего ни в Бога, ни в чёрта, но в то же время вечно в чём-то сомневающегося, среди всех этих уверенных, солидных людей, ведущих себя так, будто в карманах у них лежат мандаты быть на нашей грешной Земле представителями неких Высших сил. Недавно даже услыхал чьё-то (конечно же, авторитетное) утверждение, что атеисты — это вообще больные люди, которых следует лечить. (Хорошо хоть, что пока в этой фразе отсутствует слово “принудительно”.)
К чему это я? А вот к чему.
В конце июля — начале августа 2012 года на некоторых сайтах появились статьи, авторы которых вспоминали печальные подробности смерти великого нашего поэта Михаила Лермонтова. Ведь его трагическая дуэль с Мартыновым состоялась 27 июля. А я вспомнил другое — после того, как в мае этого же года в нашем городе с большим размахом прошёл кинофестиваль “Золотой витязь”, мне и другим посетителям одного из его мероприятий стала известна страшная тайна ранней гибели несчастного Михаила Юрьевича. Поведал нам её сам главный организатор этого знаменитого кинофорума — актёр и режиссёр Николай Бурляев.
Кинофестиваль, говорят, прошёл очень хорошо, в гости к нам в Омск приезжали многие любимые народом актёры и режиссёры, на фестивальных встречах и показах побывали тысячи людей. Я посетил только одно мероприятие, о нём и хочу рассказать. В рамках фестиваля в наш город приезжал заслуженный артист России Николай Чиндяйкин. Для тех омичей, кто постарше, приезд его был праздником — ведь хорошо помнится его замечательная работа на сцене Омского драматического театра в 70-е годы. Особенно в паре с женой — блистательной актрисой Татьяной Ожиговой.
С волнением начал знаменитый актёр говорить о тех чувствах, которые он испытывает, вновь оказавшись в стенах родного театра. На сцене, носящей имя любимой, безвременно ушедшей из жизни жены. Публика собралась, можно сказать, особая, заинтересованная, слушали внимательно, некоторые и сами тоже выступали с воспоминаниями о золотых годах Омской драмы…
Но вдруг рядом с Николаем на сцене появилось первое лицо “Золотого витязя” — Николай Бурляев. И в результате чуть ли не половина отведённого для встречи времени оказалась занятой его выступлением. Вначале он рассказывал об успехах фестиваля, о своей творческой биографии, одним из узловых моментов которой стало, по признанию актёра, исполнение роли Лермонтова в одноимённом авторском фильме 1987 года. Но затем гость начал излагать свои лермонтоведческие взгляды, предварив их смелым заявлением о том, что к ним прислушиваются сегодня ведущие лермонтоведы страны.
Враги России, заявил Николай Петрович, уже давно пытаются исказить светлый образ великого поэта, который был истинным патриотом своей страны. Ещё в позапрошлом веке они (враги) сочинили за него (т. е. за поэта) нехорошее стихотворение “Прощай, немытая Россия…” и выдают это провокационное антипатриотичное восьмистишие за его сочинение. А на самом деле Михаил Юрьевич этих стихов не писал, не случайно автограф их отсутствует. Автор “Бородино” Родину горячо любил и никак не мог назвать её “немытой”.
Позже, придя домой, я достал имеющийся в моей библиотеке четырёхтомник Лермонтова и разыскал в нём это стихотворение:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих царей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Удивившись тому, что строка “Укроюсь от твоих пашей…” дана в данном четырёхтомнике в незнакомой мне редакции, я раскрыл примечание к этому стихотворению. В нём сказано буквально следующее:
“Написано, очевидно, перед отъездом во вторую ссылку на Кавказ — весной 1840 года. Одно из самых сильных политических стихотворений Лермонтова, свидетельствующее о чрезвычайно последовательном революционно-отрицательном отношении Лермонтова к полицейскому режиму Николая I. Ввиду смелости и политической остроты стихотворение впервые могло быть напечатано в России только в 1887 г.”.
Этот красивый лермонтовский четырёхтомник достался мне от отца — тот купил его вскоре после войны, в год его выпуска — в 1948-м. На дворе тогда стояла активная и увлекательная охота за “безродными космополитами”, а комментарии к этому изданию как раз и писал матёрый “космополит” — Борис Эйхенбаум, и он мог в угоду властям слегка преувеличить “революционные” заслуги Михаила Юрьевича.
Ладно, подумал я, обратимся к более спокойным временам. Пришёл в ближайшую библиотеку и спросил, есть ли у них “Лермонтовская энциклопедия”, изданная, как известно, в 1981-м. Энциклопедия нашлась, и вначале я порадовался её несколько “бэушному” внешнему виду — так выглядят книги, которые то и дело читают. А ведь это узкоспециальное издание, а не роман мадам Донцовой. Но Энциклопедию активно читают, значит, русской классикой интересуются! Так вот, полистав Энциклопедию, я понял, что и у её составителей, как когда-то у Эйхенбаума, никаких сомнений в авторстве данного стихотворения не было. Более того, здесь говорится, что отсутствие автографа — аргумент весьма и весьма косвенный, поскольку таковые отсутствуют почти у каждого четвёртого лермонтовского произведения.
Но вернёмся в тот майский день, в уютный зал Камерной сцены Омского драмтеатра.
Разобравшись с вышеупомянутым стихотворением, Николай Бурляев заговорил о вещах более глобальных. Например, о том, что ему известна причина гибели нашего великого поэта. Его убийца Мартынов был лишь инструментом, действовавшим по повелению неких высших сил, некоего божественного перста. Поэт был наказан за свою поэму “Демон”, в которой Демон — это воплощение мирового зла, чёрных антибожественных сил, враг человеческий — был нарисован автором с симпатией, в результате он вызывает у читателя чувство сопереживания, что неправильно, антихристиански его, читателя, ориентирует. Вот именно за это и настигла Лермонтова мартыновская пуля.
А в качестве “довеска” к вышеизложенному несколько ошарашенный такой осведомлённостью выступающего зал получил “инфу” и про причину несчастья, случившегося со знаменитым артистом Николаем Караченцовым. Оказывается, автомобильная катастрофа, в которую тот попал, это не просто обычная катастрофа, а тоже божья кара. Настигла она артиста за то, что он в течение многих лет играл в ленкомовском спектакле “Юнона и Авось” роль камергера Резанова. Причём играл его так, что образ этот полюбился тысячам зрителей. В то время как Резанов — это далеко не образец для подражания, а греховодник, соблазнитель юной и невинной девушки, разрушитель её потенциальной семьи. На двадцать пятом году существования знаменитого спектакля терпение у Небесной канцелярии лопнуло, и с Караченцовым случилось то, что случилось… Так-то вот…
Поведав эту историю, главный организатор фестиваля “Золотой витязь” нас покинул. После чего Николай Чиндяйкин, молча помотав головой, продолжил своё общение с залом…
* * *
Почти что в тему — сообщение “Общеписательской литературной газеты”. “Русская Православная Церковь, — говорится в нём, — одобрила переиздание сказки А. С. Пушкина “О попе и работнике его Балде” в редакции Василия Жуковского, в котором поп заменён купцом. Впервые сказка увидела свет в 1840 году — оппонентом Балды в ней выступал купец Кузьма Остолоп. Версия, где Балда поступил на службу к попу, была напечатана в 1882 году в собрании сочинений Пушкина под редакцией П. Е. Ефремова. С приходом к власти большевиков именно она стала считаться канонической” (ОЛГ, № 4 (29), 2012).
Поэтому весьма актуальным становится в связи со всем этим вопрос о конце света. Лично я, как только попаду туда, где находятся сейчас и Михаил Юрьевич, и Александр Сергеевич, в первую голову постараюсь непосредственно у них выяснить и про “немытую Россию”, и про “оппонента Балды”. Да вот всё откладывается конец света и откладывается. В одной из недавних телепередач что-то опять про письмена майя говорили, мол, именно там точный срок указывается, когда всем нам кирдык наступит. Как бы не пропустить, не проспать — телезритель-то я не очень прилежный…
Делай, что должен...
В Сети осенью 2012-го проходила информация о том, что вдова Александра Солженицына — Наталья Дмитриевна уговаривала нашего президента увеличить в школьной программе часы преподавания литературы. Оказывается, нынче они уменьшены уж совершенно до неприличного уровня.
Вот текст их беседы (сокращён он не мной):
“Путин обещает Солженицыной рассмотреть вопрос увеличения часов литературы в школах
Ново-Огарёво. 5 ноября. ИНТЕРФАКС.
Президент РФ Владимир Путин в понедельник пообещал обсудить с Минобразования вопрос увеличения количества часов преподавания литературы в школе.
“Пообсуждаем это с Минобразования. Поговорю еще с ними”, — сказал В. Путин на встрече с вдовой Александра Солженицына.
Наталья Солженицына пожаловалась на то, что часы литературы в школе сократили с пяти до двух. Она отметила, что раньше “люди могли говорить друг с другом цитатами из литературных произведений и понимали друг друга, а сейчас не так”.
“То, что литературу теснят — это на самом деле колоссальная опасность для единства страны <…> Выкинули её, а что ввели? <…> Литературу надо бы вернуть”, — сказала Н. Солженицына, добавив, что именно литература объединяет общество.
В. Путин отметил, что сейчас идут непростые процессы в сфере образования. “Вот они непростые идут, и все не в пользу литературы”, — ответила на это Н. Солженицына.
“Я думаю, что вернутся к этому ещё. Вы знаете, навязывать сверху — всё-таки это неправильно, надо чтобы профессиональное сообщество само...”, — сказал президент.
Н. Солженицына заверила, что “профессиональное сообщество, которое гуманитарное — оно, конечно, все воет и плачет и хочет, чтобы это вернули, а то, которое демократическое — оно говорит, что это не нужно”.
Н. Солженицына напомнила, что скоро будет отмечаться 50-летие произведения “Один день Ивана Денисовича”. “Иван Денисович” необходим как лекарство против беспамятства. Потому что понимаете, вот беспамятство — это всё-таки болезнь слабого человека, слабого общества и слабого государства. Потому что помнить нужно и хорошее, и плохое обязательно, иначе мы будем хромать”, — сказала она.
“Точно, это правда”, — согласился с нею В. Путин.
По словам Н. Солженицыной, “Ивана Денисовича” изучают в школьной программе уже давно, а с “Архипелагом ГУЛАГ” дела обстоят сложнее. “Он же рекомендательный просто, и некоторые местные департаменты, которые заказывают книги в издательстве “Просвещение”, его не заказывают”, — сказала Н. Солженицына.
Она также обратила внимание на то, что школьники проходят “Архипелаг ГУЛАГ” в 11-м классе весной, в то время, когда готовятся к ЕГЭ”.
Когда-то Н. Д. Солженицына помогла нашему альманаху “Складчина” — органу Омского отделения Союза российских писателей. После дефолта 98-го года, когда лопнул поддерживавший нас Инкомбанк, мы никак не могли раздобыть денег на “Складчину — 4” — в течение пяти почти лет. Перебрав десятки всяческих вариантов и обнаглев от отчаяния, в 2003 году я обратился за помощью и в “Фонд А. И. Солженицына”, послал туда три первых выпуска альманаха. В ответ вдруг позвонила сама Президент Фонда — Наталья Дмитриевна. Она сказала, что альманах наш ей понравился, правда, если вести речь о помощи со стороны их Фонда, то её смущает, что до этого Фонд помогал в основном бывшим политическим заключённым, для этого он и был создан. В ответ, помню, я попытался сострить — сказал, что мы живём в стране, где очень даже легко поменять статус свободного гражданина на тот, о котором она говорит. Моя собеседница сдержанно засмеялась и начала говорить о том, какие финансовые документы нужно прислать для получения их субсидии. На следующий год “Складчина — 4” вышла.
Не знаю, удастся ли переправить Н. Д. Солженицыной книгу, которую мы выпустили в конце 2012 года на муниципальный грант и которой хотим подвести определённые итоги почти двадцатилетнего существования альманаха. Внешне выглядит она весьма привлекательно. Это избранное из “Складчины”, 1-я ее книга, которая включила в себя прозу и поэзию. “Не книга — невеста!” — воскликнул один эмоциональный человек, когда взял её в руки.
Вместо “передовой статьи” в “Избранном” помещена хроника “Неистребимая “Складчина””, рассказывающая об истории альманаха. В ней среди прочего цитируется моя статья, написанная ещё в 2008 году — к выходу тридцатого выпуска. Называлась эта статья “Делай, что должен, или Комментарий редактора к числу 30”:
“О “Складчине” знают не только в Омске, но и во всех российских городах, где есть отделения и представительства Союза российских писателей (таковые существуют в большинстве регионов страны). Мы — часть общероссийского литературного процесса. Процесса, который силой слова мужественно пытается противопоставить себя всеобщему оболваниванию, “опопсению” и пошлости, насаждаемым с телевизионного экрана, из-под глянцевых обложек и даже с театральных подмостков. Мы — активные участники данного противостояния, и это ко многому обязывает… Конечно, было бы наивным думать, что мы в обозримом будущем одержим верх в этом противостоянии… Но не сидеть же сложа руки, моральная правота за нами. Поэтому надо следовать древнему правилу: делай, что должен, и будь, что будет”.
Даже сам президент страны, как это видно из его беседы с Н. Солженицыной, опасается навязывать своё мнение федеральному Министерству образования, которое уменьшило пять школьных часов, предназначенных для изучения литературы, до двух. Что ж, а мы попробуем зайти с другого конца — не “сверху”, а “снизу” — со стороны самой школы. Мы готовы вслед за экземпляром “Избранного” придти в любую из 370 омских городских школ и провести беседу о современной литературе, о местных писателях. В такой ситуации на первый план выходит фигура школьного библиотекаря. Теперь уже во многом и от него, а не только от учителя-словесника зависит литературная эрудированность наших детей и внуков. Было бы здорово, если бы по каждому экземпляру нашего сборника, поступившему в школы, было бы проведено по нескольку встреч, литвечеров, а может, и дискуссий. В целом задуманного столичными чиновниками процесса отлучения молодёжи от отечественной литературы это, разумеется, не остановит. Но нужно же сопротивляться. Нужно делать, что должен…
Кстати, понимают это многие. Вот, например, как выражают своё отношение к “минимизации” (бюрократы от Минпроса употребляют словечко “оптимизация”) количества уроков по литературе наши соседи — тюменцы. Тамошняя арт-группа “Цвет города” демонстративно разрисовала одно из школьных зданий под книжную полку: пусть дети, ежедневно видя такие огромные книжные корешки, помнят, что не “компом” единым жив человек…
