Для автора — дебютанта в жанре “юбилейного творчества” — трудности начались с первой фразы “исполнилось 70 лет известному писателю”: а кем и чем нынче определяется известность? По тиражам лидируют Донцова, Шилова, Устинова, Полякова, Маринина, “Сайт писателей” представил список “10 лучших”: Пелевин, Улицкая, Юзефович, Маканин, Кабаков, Лукьяненко, Акунин, Быков, Гришковец, Иванов… Из сибиряков ближе всех к этой группе подобрался Михаил Успенский, земляк Эдуарда Русакова, в свое время он даже передал тому руководство Красноярским отделением Союза российских писателей.
Такая неопределенность с понятием “известность” приводит к казусам и неловким ситуациям. Так, в обзоре раздела “Персона номера” во втором номере “Литературной учебы” за этот год Русаков представлен как “известный в Красноярске писатель”. Обидно (все-таки его знают и за пределами крайцентра) и неверно: в Красноярске Эдуарда Ивановича больше знают как журналиста, обозревателя газеты “Красноярский рабочий”.
Остается одно — полагаться только на свои собственные оценки. На мой взгляд, Эдуард Русаков — один из лучших писателей России, его творчество — наиболее полная реализация тех возможностей, которые таятся в мучительных попытках соединить традицию и новацию, вечное и земное, высокое и низкое, неведомое прошлое и ужасающее своей предсказуемостью будущее…
Будущий писатель родился 31 октября 1942 года в городе Красноярске. Отец, Иван Русаков, ушел на фронт в начале 42-го и погиб в 44-м при освобождении Литвы. Как отмечают биографы, Эдуард беззаветно любил свою мать — Елену Русакову, в нем с детства жили страх потерять ее и чувство сиротства. Как отмечает сам писатель, сиротство “обострило и мою фантазию, и чутье, и ту степень аутизма, которая необходима писателю”. Маменькин сынок, с детства избалованный женской лаской (мама, бабушка, бездетная тетя), напишет потом редкие по своей пронзительности строки, чего стоит начало рассказа “Стеклянные ступени”: “Голос мамы тихий, шелестящий, еле доносящийся издалека: “Зайчик белый, где ты бегал?.. как ты там, мой маленький?..””
Читать и придумывать разные истории Эдик начал рано, а в пять лет заявил маме, что станет писателем и художником. И лет через семь написал первую повесть — про американских шпионов и советских контрразведчиков…
Человека формирует среда, писателя — тем более. Такой средой для Эдуарда Русакова стал родной Красноярск. Впоследствии Русаков назовет его “мемориальной зоной, большим заповедником”, в котором он одновременно и экскурсант, и экскурсовод, и смотритель, и экспонат. К середине ХХ века город резко разделился на индустриальное правобережье и “культурное” левобережье. На левом берегу были: четыре института (педагогический, медицинский, сельскохозяйственный, лесотехнический), два театра (драмы и музкомедии), два кинотеатра с “музыкой”, прекрасный парк (место действия великолепных рассказов Русакова о своих родителях), богатая библиотека. Однако и левобережье не было одинаковым, монолитным. Вся деловая и культурная жизнь кипела на проспекте Сталина (позже Мира) и прилегающих улицах (Ленина, Маркса). Над городом, за речкой Качей, на сопках, под Караульной башней, запечатленной на вышедшей из оборота “десятке”, располагались две слободы, Николаевка и Покровка, прибежище всех, кому нужен был хоть какой-то угол, рассадники клопов, воровства, хулиганства. Эдуард был “пограничником”, он жил между центром и берегом Енисея, в двухэтажном деревянном доме, здесь еще сохранялся провинциальный быт (кстати, моя тетка, жившая в таком же деревянном доме на проспекте Мира, держала в сарайчике козу аж до начала 60-х). Его картинки то и дело встречаются в рассказах Русакова: “Аничка Малеева жила с любимым мужем в старом деревянном одноэтажном доме, на окраине города, возле гнилого пруда, на кривой улице имени Грибоедова… Вот и дом с зелеными наличниками, вот и просторный палисадник, заросший астрами, ноготками, анютиными глазками”. Правда, Эдуард жил не возле пруда, а рядом с самим Енисеем, тогда еще теплым, живым, не убитым ГЭСами.
Культурная, в частности, литературная среда была представлена прозаиками Сергеем Сартаковым, Алексеем Черкасовым, Михаилом Глозусом, сражавшимися за лавры местного Шолохова, Николаем Устиновичем, поэтами Казимиром Лисовским и Игнатием Рождественским, певцами Севера. Краевое издательство работало по четкому плану, выпуская очередные “кирпичи” Сартакова (“Хребты Саянские”), Глозуса (“Последний удар”) и других членов СП. Драмтеатр, один из лучших в Сибири (здесь играл чуть ли не единственный на всю Сибирь народный артист), ставил идейно содержательные спектакли по малохудожественным пьесам Погодина, зато в музкомедии шли безыдейные, но блистательные “Сильва” и “Летучая мышь”. Театр музкомедии располагался на западе Красноярска, и с запада же, из Москвы, в середине 50-х подул ветер перемен. Стала выходить катаевская “Юность”, в книжных магазинах появилось “Избранное” И. Бунина, напечатали поэму Евг. Евтушенко “Станция Зима”; в Красноярск по распределению приехали молодые поэты — филолог Зорий Яхнин и физик Роман Солнцев (“Зорька и Ромка”). На проспекте Мира появился Брод, где после занятий до глубокой ночи группами, толпами, парами и поодиночке слонялись студенты четырех вузов.
В 1960-м Эдуард стал студентом одного из них, медицинского. Потом он напишет: “Медицина очень полезна писателю… Знание медицины дает необходимую трезвость (и даже долю цинизма), что необходимо для пишущего человека”. К моменту поступления он был автором не только давно забытых им “шпионских” повестей, но стихов и психологических рассказов, написанных, по его признанию, под влиянием прозы Леонида Андреева, Гаршина, Достоевского.
В студенческие годы произошли две важные встречи, два знакомства: с Евгением Поповым, будущим автором “Метрополя”, и художником Андреем Поздеевым. В 1962 году за издание юношеского самиздатского журнала Русакова и Попова “разбомбили по всем статьям — по чекистской, комсомольской, институтской”, но суровых репрессий не последовало, Попов поступил в Московский геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе, а Русаков успешно закончил мединститут, получил направление в краевую психбольницу и напечатал свой первый рассказ в альманахе “Енисей”.
Картины Поздеева — яркие, праздничные, непохожие на “огоньковскую” гладкопись, поразили Эдуарда еще в школьные годы, а знакомство Русакова и Попова с Поздеевым переросло в долголетнюю дружбу, прервавшуюся только со смертью художника в 1998 году. Осталось несколько портретов Русакова и Попова. Один из них, где Эдуард кудряв, юн, розовощек, я видел в скромной квартире писателя, доставшейся ему от мамы. В 2003 году в журнале “День и ночь” была опубликована документальная повесть Русакова о жизни художника Андрея Поздеева “Свободен, как солнечный зайчик”.
Остался верен Эдуард и дружбе с Евгением Поповым, который уехал из Красноярска, как честно признался потом, из опасности попасть на нары или спиться. В Москве его ждало все: всесоюзная слава, скандал с “Метрополем”, опала, публикации почти во всех московских журналах. Они перезваниваются, переписываются, раз в год встречаются в Москве.
После института Русаков три года жил и работал в деревне Поймо-Тина врачом-психиатром. Эти годы остались самыми яркими и памятными: “жил в своем доме, а рядом была тайга, вольная жизнь, масса впечатлений и переживаний”. Эти “впечатления и переживания” вошли в роман “Смейся и плачь” и в рассказ “Деды и внуки”, опубликованные лишь в 2010 году. Рассказ “Деды и внуки” (о том, как молодой врач психбольницы поехал с шофером Миллером на станцию за водкой по случаю своего дня рождения, а на обратном пути по просьбе главврача прихватил в психприемнике “психа”, как псих, замученный “голосами”, уверял спутников, что он обязан кого-нибудь убить, иначе он не успокоится, как Миллер “искушал” врача выпить по маленькой, а “псих” называл их алкоголиками и обещал написать жалобу в крайздрав, а потом они свалились в кювет, разбили бутылки и с горя напоили оставшимся алкоголем “психа”) может сравниться только с довлатовской “Зоной”, ставшей классикой: та же свобода, мнимая легкость и беззаботность, зоркость и печальная ирония…
Ранними рассказами Эдуарда заинтересовался довольно известный в то время московский писатель Николай Евдокимов. В 1973 году Русаков становится студентом-заочником Литературного института и попадает в семинар Николая Томашевского — известного литературоведа и переводчика. В каждом событии есть плюсы и минусы, но несомненно то, что общение с “абсолютно западным человеком, у которого было хорошее чутье на настоящую прозу”, оказалось более полезным для становления “своего голоса”, чем подражание даже гениальному писателю.
Сам Русаков с удовольствием и благодарностью вспоминал годы “литучебы”. За окончанием Литинститута последовали успешное участие во Всесоюзном совещании молодых писателей (с добрыми напутствиями Игоря Золотусского и Юрия Трифонова), книги в Красноярске и в Москве, вожделенный прием в Союз писателей СССР.
Мое знакомство с Эдуардом Русаковым началось с повести “Театральный бинокль”, напечатанной в начале 80-х альманахом “Енисей”, который в ту пору не уступал многим московским журналам. И все же не эта умело выстроенная повесть открыла мне Русакова. Он начался для меня с книги “Остров Надежды” (Красноярск, 1987) — я был поражен, очарован, захвачен, и эти чувства были сродни тем, что охватили меня в 1964-м на выставке Андрея Поздеева. Русаков выполнил свое обещание и, как это ни банально звучит, стал художником слова, каждый его рассказ — как полотно, перед которым стоишь, думаешь, возвращаешься к нему. Потом мне довелось прочитать и московскую книгу “Белый медведь”, но “Остров Надежды” осталась для меня самой “красноярской” книгой Русакова, хотя там действие происходит и в Москве, и в Крыму. Конечно же, не последнюю роль сыграло то, что я с 59-го по 64-й жил в Красноярске, ездил с правобережного Злобина на левый берег, слушал в парке Флиера и оркестр молодого Каца, провожал девушку за Качу: “Снова вспыхнула божия искра, что погасла когда то давно… Снова дом деревянный за Качей, снова девочка горько заплачет…”
С этих, прямо скажем, не лучших, но искренних стихов автора началось наше знакомство. Шла вторая половина 90-х, после 80-х, “самого плодотворного, удачливого, почти счастливого во всех смыслах” десятилетия, после “похода во власть” в начале 90-х вместе с Романом Солнцевым, ставшем при губернаторе Зубове председателем комитета по связям с общественностью, началась жизнь трудная и трудовая. Некоторое время он зарабатывал на хлеб в одном частном издательстве, правя, а порой переписывая состоятельных графоманов. Помню, с каким тяжелым настроением возвращался он с этой работы. Но были в жизни и радости, прежде всего — книги. В 1995-м в Красноярске вышла “Дева Маруся”. Это был новый Русаков, экспериментирующий, играющий (“ветреный автор, капризный кривляка”), и если где и была “доля цинизма”, то именно в “Деве Марусе”, имеющей подзаголовок “Исторические фантазии и фантастические истории”. Среди ее героев: цесаревич — будущий Николай II, которого спасла от смерти в городе Кырске послушница Люся; молодой Ленин, по пути в Шушенское соблазняющий красноярскую барышню; знаменитый путешественник Ф. (видимо, Ф. Нансен); адмирал Колчак и сам Иисус… “Легкомысленная” смесь правды и вымысла особенно полно проявилась в повести “Крыша поехала, или Год Быка в ГорДК”, написанной от лица руководителя поэтической студии. Русаков действительно руководил литературной студией “Дебют” в городском Доме Культуры в те перестроечные годы, когда все зашаталось и пришло в движение, появились демократы, прорицатели, учителя, провокаторы, антисемиты, а также секс и страх — в Красноярске имеющий под собой вполне реальную основу: многотонные запасы воды в Красноярском водохранилище, которые при разрушении плотины смоют город… И это в повести случилось, но — вопреки строгим расчетам — вода поднялась только до четвертого уровня, и крыша ГорДК оказалась надежным убежищем от потопа, ковчегом. Ее — опять же вопреки всякой реальности — кружило на месте и затем прибило к Караульной горе, прямо к белокаменной часовне, а из нее “вышла прекрасная юная женщина”, и такой финал был бы слишком не по Русакову, если б она не оказалась неверной возлюбленной героя, роковой красавицей в розовой ночной кружевной рубашке и с аморальной улыбкой на устах. “— Шлюха, — сказал капитан Седых”.
“Дева Мария” стоит особняком в творчестве Русакова и требует квалифицированной оценки, я же был рад, что в конце века Русаков вернулся к себе, точнее — пошел дальше в том же направлении, а не в сторону. В 1999 году вышла книга избранных рассказов “Ряд волшебных изменений”, ежегодно в журналах “День и ночь” и “Сибирские огни” появляются новые рассказы и повести Русакова — предельно жизненные, острые, без морализаторства, присущего некоторым произведениям “советского” периода, особенно продравшимся сквозь московский частокол, искренние и личные: циклы “Рассказы завтрашнего дня”, “Зона Ру”. А новые московские издательства снизошли до Русакова лишь в 2003 году (“Палата № 666”). Друг Русакова Евгений Попов с горечью пишет в “Литучебе”: “…живи Русаков в Москве либо в Питере, его имя было бы у всех на слуху. А так он всего лишь “широко известен в узких кругах”, хотя его уникальный талант по достоинству оценён и коллегами, и специалистами-литературоведами”. Е. Попов неоднократно относил произведения своего земляка в различные издательства, и почти везде получал отказ с неубедительной мотивировкой. В другом журнале Е. Попов сетует, что книги Эдуарда Русакова выходят тиражом всего 100 экземпляров. “Однако многим его коллегам, читателям и почитателям известно, что он — один из лучших современных беллетристов, мастер фабулы и сюжета. “Гамбургский счёт” в литературе — это не миф”.
Действительно, последние три года его книги выходят регулярно и в оригинальном исполнении в “Частном издании Николая Негодина” тиражом в 100 экземпляров. Многое из того, что писалось в стол, увидело свет: “Уходящая натура”, “Шали, мое сердце”, “Повести застойных лет”. Задумано полное собрание сочинений в 16 томах.
Профессия Эдуарда Русакова — исчезающая. Сам он это, видимо, понимает и относится к этому с “метафизической” (так названо интервью с Русаковым в “Литучебе”: “Эдуард Русаков о литературе и метафизике”) мудростью: “Я не удивлюсь, если пройдёт несколько лет — и вообще книги мало кто будет читать”. Иного не может быть в стране двадцатилетнего культурного геноцида, информационного терроризма, пропаганды агрессии, цинизма, пошлости, идеологии узаконенного грабежа и поощрения предательства, и писателю, чтобы попасть в “формат”, надо согласиться с этим.
Тем большее уважение вызывает творческий путь, которым следует Русаков, когда он садится за стол с авторучкой в руке (он сначала пишет от руки, лишь потом печатает на компьютере).
Новых идей и сюжетов тебе, Эдуард! Пусть твое собрание сочинений долго-долго не станет полным и законченным!
Мы любим тебя!
