Горшенин А. В. Литература и писатели Сибири. Энциклопедическое издание. — Новосибирск: РИЦ НПО СП России, 2012.
“Энциклопедия” и “Сибирь”, “литература” и “Сибирь” — не так давно эти понятия были трудно совместимы. Мешали скептики, которых немало и сейчас и которые могли бы спросить: “Какая тут может быть литература? Подражания или вторичность. Все главное пишется в Москве и окрестностях”.
Впрочем, говорят это не они, а их лень и нелюбопытство, в лучшем случае снобизм. Ибо не было известных творческих или ученых людей, кто, оказавшись в Сибири, по своей воле или нет, не отозвался бы на свое пребывание здесь. В списке таких “отозвавшихся”, только среди писателей, немало громких имен: Достоевский, Гончаров, Г. Успенский, Чехов, Короленко. Отзывались и не побывавшие в Сибири: Рылеев, Мамин-Сибиряк, Л. Толстой, Горький. “Сибирские” произведения и тех и других тоже не из последних: “Записки из Мертвого дома”, “Из Сибири” и “Остров Сахалин”, дума “Ермак” и поэма “Войнаровский”, сибирские главы “Фрегата “Паллады”” и “Воскресения”.
Этого уже вполне достаточно, чтобы разбудить любопытство и поинтересоваться: а было ли что-то до и после этих классиков и их произведений? Оказывается, было. Сибирское летописание (с 17 века), тобольские “толстые” лит. журналы конца 18 в., внушительный массив декабристской литературы (поэзия, проза, мемуары). Тогда же появляются и свои, сибирские: поэты Ф. Бальдауф и Дм. Давыдов, прозаики И. Калашников, Н. Щукин. Дальше — больше. Неофиты сибирской литературы узнают, что были в том “диком” каторжном крае свои Герцен и Огарев — Н. Ядринцев и Г. Потанин, великие патриоты и защитники сибирской земли, “областники”, но не сепаратисты.
Так что расцвет литературы в Сибири 20 в. объяснить уже легче: феномен не подражательности он, а подлинной, неподдельной оригинальности. Если все равно не понятно, то нужно спросить по-другому: откуда в Сибири появились Вяч. Шишков и Вс. Иванов, Г. Гребенщиков и Г. Вяткин, А. Новоселов и А. Сорокин, увы, мало известные за пределами Сибири, и наоборот, далеко за ее пределами известные В. Астафьев, В. Шукшин и В. Распутин? Стоит задаться подобным вопросом, вникнуть, втянуться, и от скептицизма следа не останется. Такой новообращенный и возьмет “Энциклопедию” А. Горшенина, чтобы открыть для себя много новых имен, названий, понятий.
Хотя и не утолит в полной мере свою жажду познаний. Ибо издание рассчитано и на тех, кто уже знает сибирскую литературу, прочел из нее не только Астафьева или Шукшина. Так что малосведущих книга поразит широтой картины — вот их, оказывается, сколько на каждую букву алфавита. Сведущие будут требовательнее, критичнее. Но и те и другие отметят главное в книге А. Горшенина — информативность. На всех уровнях словарной статьи. Пишет ли автор о биографии писателя, перечисляет его произведения, должности, награды, дает ли характеристику его творчества. Кажется даже, что талант А. Горшенина как критика, склонный к кратким, точным формулировкам, особой “математичности”, будто и предназначен для создания энциклопедий и справочников. Видимо, не прошла даром работа будущего критика в негуманитарной сфере — “техником в проектном институте и лаборантом в НИИ, журналистом, редактором в научно-технических журналах”, как пишет он о себе в книге.
Определенная “сухость”, нелюбовь к изыскам и красотам стиля, эссеистическому красноречию и разглагольствованиям выделяла А. Горшенина и из плеяды сибирских критиков 70—80-х гг., когда он начал свою деятельность. С другой стороны, эта чисто сибирская (хотя сам А. Горшенин родом из г. Ульяновска) сдержанность свойственна в целом сибирским критикам. Особенно самому известному, повлиявшему на автора этой книги, Н. Яновскому. Что не исключает страстности, полемичности в борьбе с литературщиной, разного рода имитациями, играми в литературу. Такая литературная строгость в былые годы склоняла критиков к политической публицистике, пророчески-подвижнической миссии, к Н. Ядринцеву и Г. Потанину. Ныне литература, золушка и падчерица ультракопмпьютеризированного общества, нуждается в элементарном — просветительстве. Надо напоминать, и не единожды, что были в родной Сибири целые поколения и плеяды своих — и настоящих — поэтов, прозаиков, публицистов, критиков, что ограничиваться только “московской” литературой нельзя (а иногда и вредно). Буквально (“букварно”!) с нуля рассказывать в популярной форме, объяснять, просвещать.
Неслучайно поэтому то, что предыдущими книгами А. Горшенина были “школьные” “Беседы о сибирской литературе” (1997) и “Лица сибирской литературы” (2006), рассчитанные одновременно и “на широкий круг читателей”. В перечне тех, кому адресуется новая книга, на первом месте уже “литературоведы и критики, редакторы, журналисты, работники библиотек”, но не забыты и “учащиеся и студенты”.
Тем труднее автору было соблюсти меру между литературоведческо-критическими оценками и “школьным” просветительством. А. Горшенин в предисловии оговаривает: в книге “не ставится задача литературоведческого исследования и оценок”. Но и просветительская, энциклопедическая составляющая книги тоже оговаривается: она “не может являться исчерпывающим сводом знаний о литературной Сибири”, ““за бортом” осталось немало писателей-сибиряков, особенно современных” и особенно дальневосточных и “некоторые национальные литературы”. Автор объясняет это техническими причинами: “недостаточная информационная база, устарелость ряда источников, разорванность единого литературного и культурного пространства”. Но можно объяснить и по-другому.
Знакомясь с персоналиями и участниками сибирского лит. процесса, замечаешь, что многие из них, главным образом в 20 в. и в советской его части, были, что называется, “от сохи”. Т. е. вчерашними ремесленниками, рабочими, крестьянами, а если уточнять, как любит А. Горшенин, то, например, “приемщиком леса”, как уроженец Читы В. Лавринайтис, “слесарем-водопроводчиком”, как живший в Кемерове В. Махалов, “монтажником мостоотряда на БАМе”, как новосибирец В. Романов или даже “скотогоном в Монголии”, как молодой иркутянин А. Преловский. Еще более экзотическими занятиями и профессиями удивляют: будущий юморист О. Чарушников, поработавший “кочегаром и начальником бюро по трудоустройству” или поэт и будущий иркутянин П. Реутский, учившийся в рыбном техникуме и работавший в воронежском цирке. А были еще бывшие следователи (С. Алексеев), врачи-реаниматологи (О. Корабельников), научные сотрудники (Л. Треер), летчики (В. Хайрюзов) и т. д. Грань между писательством и работой, профессией часто так и не стирается. Поэтому так трудно порой отличить подлинного писателя, умеющего создавать свой художественный мир, от научившегося грамотно рассказывать о виденном и слышанном. Поэтому критерий отбора — энциклопедия! — и предполагал отсев.
Тем не менее работа в той или иной нелитературной сфере для писателя, конечно, не порок. Наоборот, немалое достоинство. Если, правда, он реалист, который, по А. Горькому, достаточно долго побывал “в людях”, чтобы быть готовым к писательству. Так что можно смело утверждать: сибиряк, значит, реалист, кому достаточно особой, сибирской реальности, избыточной в лучшем смысле этого слова, созерцает ли он или действует, работает (часто писатель-сибиряк — из геологов или охотников). И так было всегда с появлением сибирской литературы, импульсом к которой было явление Ермака и его деяния, родившие сибирское летописание (Есиповская, Строгановская, Кунгурская и др. летописи), с ярко выраженным “демократическим началом”, как пишет А. Горшенин. И даже романтизм в Сибири не был похож на общероссийский: “местный колорит” “был для писателей-сибиряков не высшим, отвлеченным явлением, а вполне реальным, конкретным, близким”, читаем в статье “Литература сибирская” “Энциклопедии” А. Горшенина.
Что уж говорить о собственно реализме, базировавшемся на неромантических очерке и публицистике — и в пору своего зарождения (1860-е гг.), и в последующие годы и века. Одна только “школа Короленко” конца 19 в. — сам автор “Сибирских рассказов” и его единомышленники из группы ссыльных писателей-народников (В. Тан-Богораз, П. Якубович, В. Серошевский, С. Елпатьевский и др.) — много дала Сибири. На ее плечах поднялось новое поколение уже своих, коренных, а не ссыльно-“европейских” писателей, объединившихся в “движение “Молодая литература Сибири”” (И. Гольдберг, Ф. Березовский, Г. Вяткин, Г. Гребенщиков, А. Новоселов и др.) и озабоченных изображением родного края с точки зрения пробудившегося самосознания, “сибирского взгляда” на изображаемое.
Тут сибирская литература вступала на скользкую тропинку того самого “областничества”, которым пугали писателей-сибиряков едва ли не 200 лет подряд. А. Горшенин, согласно своему нейтралитету — не исследовать и не давать оценок — только приводит в обзорно-понятийных статьях идеи сибирских мыслителей. Но само цитирование уже становится концептуальным. А как иначе можно отнестись к словам Г. Потанина, который считал в 1870-е гг. (в пересказе А. Горшенина), что “нужно быть готовым к скромной роли провинциального писателя, к тому, что произведения сибирской литературы будут иметь значение только в Сибири и не пользоваться успехом за ее пределами” (“Литературная критика Сибири”).
Так, собственно, оно и получилось. Сибирская литература, сибирские писатели так и остались скромными провинциалами. Как бы ни пытались теоретики называть сибирскую литературу лишь “историческим”, временным явлением, “участком общерусской литературы, отображающим на краевом (местном, областном) материале ее общий путь развития” (М. Азадовский). Многие из коренных сибиряков, видевших, как читинский критик Н. Насимович-Чужак, в литературе еще и “художественное явление” (“сибирский колорит” — “сибирские мотивы, настроения, краски, сибирский быт”), этот “участок” покидали, перебираясь в Москву.
В персональных энциклопедических статьях А. Горшенин не забыл указать таких “перебежчиков”: Дж. Алтаузен, М. Андреев, А. Бачило, Б. Бедюров, Ф. Березовский, П. Васильев, В. Вихлянцев, Г. Гор (Ленинград), П. Далецкий (Ленинград), И. Дворецкий, Б. Жеребцов, С. Залыгин, А. Иванов и др.; перебирались и в другие города — С. Алексеев (Вологда), И. Елигечев (Тамбов) и т. д. Продолжать не будем, чтобы не заподозрили в составлении чего-то вроде “черных списков”. В конце концов, понятие “литературы сибирской”, как пишет А. Горшенин, спорное и “до сих пор не получило четкого, устойчивого определения”. Несмотря на введение понятий “сибирский текст” (под чем разумеется “осознание исторической “миссии” региона”), “сибирский фронтир” — аналог “американской модели”, “субэтническое сознание”, “историко-культурный ландшафт”, “тексты локального исторического самоописания”. Дискуссии как были, так и остались, не отменив “исходного вопроса”: “может ли поэтика региональной литературы отличаться от общерусской”?
Но все эти споры не означают, конечно, карт-бланш сибирякам на отъезд. Проблему “ходульного “европеизма” — эпигонского копирования чужого нового”, с чем и связан этот “туризм в литературе” (В. Зазубрин), поднимают те наследники “областников”, которые озадачены сохранением “региональной самобытности”, сибирского самосознания, как, например, А. Казаркин. В своих ярких статьях он пишет о том, что “сибиряки пытаются осознать себя другой, немосковской культурой, не потребляющей, а “кормящей”, т. е. морально здоровой, сопротивляющейся ограблению и обезличиванию региона” (справочник “Томские писатели”, 2008).
Энциклопедия А. Горшенина чужда таких “областнических” заострений проблемы в силу своей просветительской задачи. Такая полемичность — удел “местных” литературно-писательских справочников, “культурных гнезд”, на которые теперь раздробилось некогда общесибирское лит. пространство. Поэтому о том же А. Казаркине в энциклопедии вполне нейтрально говорится как о “литературоведе и критике”, “в центре постоянного творческого внимания” которого находится “прошлое и настоящее русской литературы, ее классики и современники, а также литературное краеведение”.
Если позволяет А. Горшенин себе какие-то оценки, то весьма неутешительные, особенно для современности: “У большинства авторов нового писательского поколения художественных достижений почти нет. Как почти нет и настоящих лит. открытий” (“Проза Сибири”); “В целом же постоянно расширяющаяся поэтическая палитра сегодняшней Сибири очень пестра, неоднородна и пока не складывается в цельную картину” (“Поэзия Сибири”); современная лит. критика “отходит от постановки и решения больших идейно-художественных и эстетических задач, становясь по преимуществу рецензионно-аннотационной, а то и просто рекламной” (“Литература сибирская”); “Развитие лит. критики в Сибири явно застопорилось. Начало ХХI в. обнадеживающих перспектив также не показало” (“Литературная критика Сибири”).
Может быть, поэтому энциклопедия А. Горшенина имеет такой явный уклон в советский период литературы, середину 20 в. — поистине “золотой век сибирской литературы”. В 20—30-е гг. появились произведения “сибирских классиков” — Вс. Иванова, В. Зазубрина, Л. Сейфуллиной, Е. Пермитина, П. Васильева, Л. Мартынова и др. В эти же годы появились на свет классики другого поколения — В. Астафьев, В. Шукшин, В. Распутин. И великое множество хоть и не классиков, но вполне общероссийского значения писателей и поэтов: А. Коптелов, К. Урманов, М. Ошаров, А. Мисюрев, С. Сартаков, К. Седых, И. Лавров, Н. Самохин, А. Плетнев, В. Сапожников, А. Черноусов, Р. Солнцев, А. Плитченко, Н. Грехова, Л. Мерзликин, В. Озолин, А. Преловский, З. Яхнин… Многие десятки имен! И целый всплеск в развитии литератур коренных народов Сибири — алтайской, тувинской, хакасской, ненецкой, эвенкской, якутской, мансийской, юкагирской, чукотской, корякской, нанайской и др., которым в книге посвящены отдельные статьи.
Такой вот огромный массив, пассионарный взрыв литературы советских лет А. Горшенин и пытается описать и упорядочить. Благо на помощь приходит алфавитный принцип и отлаженный метод кратких формулировок характера и направления творчества того или иного писателя. Здесь автору приходится повторяться, говоря о том, что писатель посвящает творчество “природе и людям” родного края (алтайского, тувинского, хакасского, дальневосточного, забайкальского и др.), что темами его являются военное детство, целинные годы, “первостройки” Запсиба, Красноярской, Братской и др. ГЭС или комсомольских строек; это “человек на земле”, “служение обществу”, “обыденные жизненные ситуации” или “злободневные проблемы современного бытия”, “неповторимый северный колорит”, “моряки, летчики, рыбаки”, “война, любовь, советская деревня”, армия, родина, долг и т. д.
Тем не менее А. Горшенин умеет так преподнести того или иного сибирского литератора, что его, казалось бы, такие немудреные, почти стандартные характеристики творчества выглядят единственно точными и необходимыми для данной “персоналии”. Особого искусства на этом поприще он достигает, когда пишет о поэтах. Е. Жилкина: “Каждое стихотворение Ж. — раздумье, задушевная беседа о самом заветном…”; Н. Изонги: “С восторгом интеллигента-неофита, открывающего для себя чудесный край, И. воспевала Сибирь с ее экзотикой, величием…”; Е. Березницкий: “Война сразу же властно вошла в поэтическое сознание Б…”; С. Самойленко: “В центре поэзии С. — мир во всем его многообразии и непредсказуемости…”
Когда же речь заходит о поэтах, которых автор знал лично, энциклопедическая статья оживляется оригинальными выводами и оценками. Здесь А. Горшенин, несомненно, опирается на свои “наработки”, опыт своих прежних книг и статей, в том числе и в “Сибирских огнях”. Например, у А. Плитченко А. Горшенин отмечает “универсальность” (разножанровость) дарования при том, что “главным предметом” и истоком его творчества был “родной дом”, преображающийся со временем в “духовную, эстетическую и философскую субстанцию”. Столь же красноречив автор книги и в статьях о современных ему прозаиках. Н. Самохин, например, предстает не только “блестящим юмористом-сатириком”, но и “тонким лириком и мастером психологической прозы, и острозлободневным публицистом”, “за незначительными штрихами текущей обыденности” умеющий “разглядеть подчас нечто очень важное”.
Такие контрасты при освещении жизни и творчества сибирских писателей, особенно новосибирских, менее заметны в общем массиве книги. Помимо “персоналий”, в ней много других, чисто энциклопедических статей: о различных группах и объединениях писателей разных лет, о множестве журналов, альманахов, сборников, включая до- и послесоветские; есть и о лит. музеях и лит. премиях (их, оказывается, в крае не так уж и мало!). Особняком идут статьи о роли и значении классиков общероссийских: “Достоевский и Сибирь”, “Радищев и Сибирь”, “Чехов А. П. в Сибири”, “Горький А. М. и литература Сибири” и др.
И тут, однако, контрасты. Если Достоевский, по воспоминаниям А. Врангеля, “горячо доказывал, что у Сибири нет будущности”, то А. Горький, наоборот, пишет А. Горшенин, как никто другой “оказал на развитие сибирской литературы… широкое и плодотворное влияние”. Есть тут о чем задуматься. Горький действительно поддерживал и дореволюционную “Молодую Сибирь”, и послереволюционные “Сибирские огни”. Но не стали ли многие сибирские писатели в 30-е и последующие годы из-за этой поддержки “мини-Горькими”, деформировавшими свой талант горьковским реализмом советского образца, а затем и соцреализмом, официально введенным на Первом писательском съезде под руководством Горького? И даже в этой формуле — “широкое и плодотворное” — чувствуется стилистика тех горьковских советских лет.
Эти “советизмы” в книге иногда весьма ощутимы. Таковы статьи о писателях — авторах соцреалистических эпопей — Г. Маркове (““Сибириана” М. полна драматизма и напряженного динамизма и в то же время пронизана социальным оптимизмом”), В. Балябине (““Забайкальцы” — многоплановое художественное, социально-бытовое полотно, отображающее борьбу забайкальского казачества начала ХХ в.”), А. Иванове (его произведения “посвящены главным образом развенчанию частнособственнической психологии и морали, чуждых социалистической идеологии”).
Чувствуется, однако, что в характеристиках и сибирских соцреалистов, больших и малых, и дореволюционных писателей-народников и революционных демократов (Н. Наумов, И. Федоров-Омулевский, И. Кущевский) А. Горшенин все-таки смягчает терминологию и стилистику официальной критики тех лет. И за счет этого выдвигает на первый план неидеологические составляющие их произведений. Так, в “Даурии” К. Седых А. Горшенин в первую очередь отмечает изображение судеб “жителей забайкальского казачьего поселка на рев. переломе”, “своеобразный быт казаков”, “мир природы Забайкалья”, оставляя явно выраженную соцреалистическую суть эпопеи “за кадром”. То же и о рассказах и очерках Н. Наумова: там важно, прежде всего, изображение “жизни трудового населения окраины России”.
Иногда, впрочем, А. Горшенин переносит практически без изменений формулировки из советских книг, и мы видим, что называется, “в натуре” образчики критики и литературоведения тех заповедных лет: в романе И. Кущевского “Николай Негорев” “важное место занимает и проблема ренегатства буржуазной интеллигенции” с “типичным образом “благонамеренного” интеллигента, карьериста и приспособленца”. В конце концов, историю страны, общества, литературы не переписать, не замолчать. И рядом с этими “музейными древностями” прежнего литературоведения у А. Горшенина есть статьи о вполне несоветских Г. Гребенщикове (эмигрировал после 1917 г. во Францию, затем в США) и А. Кутилове (диссидент и бомж), эмигрантах-харбинцах А. Несмелове и А. Ачаире. Срабатывает, видимо, принцип энциклопедической “всеядности”.
Но вот что трудно извинить, так это ошибки и опечатки, порой весьма досадные. Так, герой того же И. Кущевского Негорев вдруг читается как “Негода”, а дата смерти известного сибирского литературоведа Ю. Постнова — “1987” вместо 1978 г. Не нужно забывать, что А. Горшенин обозначил себя как “автор-составитель”, т. е. в какой-то мере компилятор, доверяющий, подчас целиком, источникам и предшественникам. Как это произошло в последнем случае с Ю. Постновым: дата смерти взята из “Материалов к словарю “Русские писатели Сибири ХХ века”” (1997) Н. Яновского, где и была указана неправильно.
Как бы то ни было, но работа А. Горшениным проведена немалая, а главное — нужная. Слишком многое накоплено и сделано пишущими сибиряками, вольными или невольными, с 17 века, чтобы отказать этому огромному своду текстов о Сибири в праве называться сибирской литературой. А. Горшенин лишний раз подтвердил это своей энциклопедией. Во многом “авторской”, со своим видением, своими методами и подходами к анализу и обобщениям, своим “словарем”. Но значимость самого факта выхода в свет такой книги перевешивает недостатки, включая технические. Сам автор-составитель вполне осознает “промежуточность” своего труда, не являющегося окончательным, совершенным: это “издание” он предлагает “в том виде, в каком сложилось на момент выпуска, надеясь, что и таким оно сослужит добрую службу”.
Что ж, в добрый путь!
