«Октябрь» № 7: Травелог в Панчруд
Наконец-то в Адыгейскую республиканскую библиотеку пришли запоздалые экземпляры «Октября» и «Нового мира». По графику я сейчас должен рецензировать десятые номера этих журналов, а приходится иметь дело с седьмыми, восьмыми и девятыми. Зато план по обзору «Знамени» я перевыполнил в предыдущий раз. Одиннадцатый выпуск «Знамени» в нашу библиотеку поступил давно. И всё ж воздержусь от его рецензирования – дабы не увеличивать хронографический разрыв между разноимёнными журналами. На сей раз обойдусь без «Знамени».
Седьмой «Октябрь» открылся объёмным фрагментом романа Андрея Волоса «Возвращение в Панчруд»; действие этого произведения протекает в экзотичном локусе – в средневековом Самарканде. Юноша Шеравкан получил от визиря поручение препроводить в кишлак Панчруд освобождённого узника – старца-слепца Джафара (со строгим указанием, чтобы тот не клянчил по дороге милостыню). У Джафара оказывается злобно-сварливый нрав, так что поручение не из самых приятных. В пути слепец и его юный поводырь встречают разных людей, в том числе незнакомца, громогласно выдающего себя за великого поэта Рудаки. Но настоящий Рудаки – не кто иной, как Шеравканов подопечный Джафар. Параллельно автором даются ретроспекции из неспокойного прошлого Самарканда (войны, дворцовые заговоры, изощрённые казни), а также из молодости Рудаки. Судя по всему, перед нами биографический роман, «ЖЗЛ с нетипичной композицией». Впрочем, говорить обо всём тексте по одному (хоть и большому) фрагменту преждевременно, а оценить его качество возможно: Андрей Волос – прозаик-профессионал. Он никогда не испортит борозды.
Далее в «Октябре» идут рассказы разного рода. «Переписка» Александра Образцова – обмен посланиями между юной скрипачкой Ольгой и влюбившимся в неё братком-толстосумом Серым. «Переписка» – типично эстрадный текст, местами он очень смешной; вот только мне грустно от того, что и здесь высокая культура – в который уже раз – применяется как тупое оружие войны новейших сословий. «Два рассказа» Дмитрия Фалеева – разножанровые: «Плюшевый боец» – жестокий романс про влюблённого бандита, а «Золотые дни» – типа фэнтези; в обоих случаях у Фалеева есть проблемы с языком. «Бандитский сказ» первого рассказа неуместно прослоён интеллигентскими метафорами – словно автор показательно сдаёт литинститутский дипломник (в девятом номере «Знамени» – стилистически безупречный «Донцов» Дмитрия Калмыкова; взял бы Фалеев да и поучился бы по «Донцову» мастерству «бандитского сказа»). А судя по «Золотым дням», Дмитрий Фалеев не умеет писать вообще, – двойка ему по русскому языку (и двойка по зоологии; впрочем, в пространстве фэнтези могут водиться любые диковины фауны, в том числе прыгучие суперзубастые полозы с анаконду величиной, – так что второй двойбан возьму назад). Рассказ Леонида Левинзона «Удивительный мир» построен на рискованном приёме монтажа не связанных между собой сюжетов; у Левинзона – всё получилось удачно (а могло бы и не получиться). «Атомы состоят из ангелов» Евгения Бабушкина – набор гадостных фантазий на бытовую тематику. Мне думается, что в нашей жизни без того хватает мерзостей. К чему придумывать новые?
В поэтическом разделе июльского «Октября» – переводы Шоты Иатишвили («Потомок жизни»), осуществлённые Бахытом Кенжеевым и Алексеем Цветковым (старшим), а также подборка стихотворений молодой поэтессы Анны Гераскиной («Где прекрасна жуть»). У Анны Гераскиной уже есть собственная – подлинная и трогательная – интонация, однако пока Гераскиной не хватает слов, и потому она наполняет свои мелодии первыми пришедшими на ум словами.
В блоке под общим заголовком «Русские в … году» учёные и писатели высказываются в отношении «русского вопроса». Отмечу разумную статью социолога Ярослава Шимова «Империя и нация». На достойном уровне следующие за ней реплики Андрея Волоса («Цена за килограмм») и Дениса Колчина («Поживём – увидим»); кое в чём я не согласен с Волосом и Колчиным, но это – малосущественные частности. Единственный неудачный комментарий принадлежит свежему букериату Андрею Дмитриеву («Когда из мглы полународа…»), пробавляющемуся надоевшими либеральными штампами.
Елена Сафронова в «Вольной интерпретации» даёт обзор новых киноэкранизаций классики, открывая панораму фильмов шахназаровской «Палатой № 6» и соловьёвской «Анной Карениной». Эти фильмы были продемонстрированы участникам Международного форума Достоевского; я тоже был на том форуме, видел там оба фильма (и, кстати, познакомился с Еленой Сафроновой). А «Анну Каренину» больше нигде не показывали, так что мы с Сафроновой – в числе эксклюзивных зрителей этого кино.
Далее – публикации, требующие минимума комментариев. Рубрика «Объезд» – два коротких городских очерка: «Тут стреляли в Павку Корчагина» Алексея Никитина (о Боярке) и «Унылый городишко» Ольги Брейнингер (о германском Швайнфурте). К «Объезду» примыкает отчёт Андрея Родионова «Место силы – Пермь» (про арт-акции). Алёна Бондарева в статье «Литература скитаний» пишет о жанре «травелога» (то есть путешествия), подвёрстывая к «травелогу» всё что возможно – от дневников Миклухо-Маклая до романов Шульпякова. Завершается седьмой номер «Октября» продолжением проекта Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия». На этот раз Дмитрий Бак рассказывает «О поэзии Демьяна Кудрявцева, Эдуарда Лимонова и Вадима Муратханова».
«Октябрь» № 8: Грани шестидесятничества
Обширный блок материалов августовского «Октября» озаглавлен определением «Редкий элемент русской словесности» и посвящён Василию Аксёнову: тут есть два рассказа самого Аксёнова – «Лебяжье озеро» и «Ржавая канатная дорога», «Путевые записи» матери Аксёнова – Евгении Гинзбург, за год до своей смерти побывавшей в Европе вместе с сыном, а также всякоразные «Воспоминания о писателе».
Из этого пёстрого вороха особо выделю «Лебяжье озеро» (второй аксёновский рассказ – «Ржавая канатная дорога» – менее интересен; как верно сказано в предуведомлении, он выполнен в канонах зарубежной фантастики, – я бы добавил, чересчур в канонах). Сюжет «Лебяжьего озера» таков: один день глазами трёх героев – мужчины средних лет, его отца-пенсионера и шестилетнего сынишки. Каждому из этих героев соответствуют прототипы – сам Аксёнов, его отец (который, оказывается, не был расстрелян, пережил тюрьму и ссылку, вернулся домой) и маленький сын писателя. Скажу так: этот небольшой рассказец – исчерпывающее определение ситуации шестидесятничества, притом ситуации не политической («Лебяжье озеро» свободно публиковалось в советской прессе – в первоначальном варианте), а культурной и психологической (плюс фрейдо-психоаналитической). Что касаемо «Воспоминаний о писателе», в них немало всего, и особенно много дежурных комплиментов, – а я в качестве обязательного дополнения к «Лебяжьему озеру» рекомендую умные и наблюдательные заметки критика Бенедикта Сарнова «И тут Вася сказал…».
Бедный, бедный Василий Аксёнов, волей судеб угодивший душою в роковой зазор между «красными» и «белыми» жерновами идеологий!
А вот и состоялась моя (очередная) неизбежная встреча с Анатолием Найманом, точнее – с первой частью его романа «Стая». В начале «Стаи» главный герой, философ Аркадий Бухвостов, спасается от одичавших собак. По этому эпизоду (плюс по заголовку) я решил было, что наймановский роман – о конфликте между личностью и социумом, о травле, о собачьем озверении травящих, о чувствах травимого. Эта тема всегда интересна мне – даже в исполнении Наймана. Я просчитался: на восемьдесят страниц – ни единого конфликтика. Всё то же, что всегда, – унылая судьба сов(гуманитар)интеллигента: детство, отрочество, юношеские покушения на честь кузины Гортензии, аспирантура, диссертация по синтаксису неоплатоников, жена Марианна, подруга Василиса, дети, быт, советская Прибалтика, секс с Марианной, шашни с Василисой, похороны выпавшей из окна Гортензии, околоцерковные блуждания, рефлексии по поводу простейших вещей, несмешные каламбуры. Вечный наймановский слог – претенциозный (ни словечка в простоте), но корявый. Зачем-то цитаты из дневника Алексея Лосева, а чуть ли не на соседней странице – сальные шуточки о «средствах предохранения» (божий дар с яичницей – на одну сковороду). Впрочем, Найман умудряется и об Алексее Лосеве, и о сексе писать одинаково скучно. Проза Наймана – словесная топь, глухая трясина, в которой вязнет и пропадает всё. Восемьдесят страниц – и ни единой зацепки в памяти. Каково мне рецензировать это «ничего»? Из ничего не выйдет ничего.
Василий Аксёнов и Анатолий Найман – люди одного поколения, шестидесятники (и друзья), – но какая разница между ними! Аксёнов мог писать и блестяще, и хорошо, и нелепо, и несносно, но он всегда писал содержательно. Найман же – адский механизм по производству бессодержательности, генератор белого шума.
А ведь мне предстоит прочитать вторую часть «Стаи»! О ужас!
К счастью, в восьмом «Октябре» – не только злополучный Найман, но ещё и «Два рассказа» Павла Крусанова – симпатичные, живые, фабульные, «с элементом мистики» (этого элемента – в самую меру). Как новеллист Павел Крусанов убедителен – гораздо убедительнее, нежели как романист.
Поэзия августовского «Октября» представлена двумя короткими подборками – «Бесстыдством» Льва Оборина (я не вполне уловил суть этического посыла-укора, явленного в некоторых стихах Оборина: кто-то обозвал кого-то «народным трикстером», ну и что?) и «Гимнами глиняных времён» Льва Козовского. Козовский очень небрежен. Из трёх стихотворений его подборки лучшее – первое (про статую пионера): в нём есть чистая нота (в двух последующих стихах она убита авторским невниманием к поэтическому слову).
И вновь в «Октябре» публикации, (почти) не нуждающиеся в моём комментировании. Неизменно щеголеватые эссеи Кирилла Кобрина («Песни о старости и детстве»). «Бандерлогос» Елены Горшковой – сочувственный репортаж о показательном вернисаже креатива «болотной оппозиции». Статья Екатерины Ратниковой «Игра в метафоры понарошку и всерьёз» – обзор выморочных книг Лены Элтанг. Ну и, разумеется, «Сто поэтов начала столетия» Дмитрия Бака. «О поэзии Инги Кузнецовой, Инны Лиснянской и Игоря Меламеда».
«Новый мир» № 9: Терешкова летит к гомеопату
Сентябрьский «Новый мир» начинается с «совецкой повести» (именно так!) Ирины Поволоцкой «Пациент и Гомеопат». Действие повести происходит в послевоенное время (в начале пятидесятых). У главного героя, Евгения Бенедиктовича Лючина, служащего геологического управления, наследственный порок сердца («бычье сердце»), ему смертельно опасны волнения. Лючин лечится у гомеопата Ореста Константиновича Скворцова, которого недавно освободили из мест заключения (посадили Скворцова «за гомеопатию», его первая жена Вера была репрессирована как «член семьи врага народа» и погибла, дочка – вызволена вернувшимся отцом из детдома, ныне Скворцов разводится со второй женой Калерией). Лючин же – влюблён в Лёлю, дочь своего начальника Алексея Павловича. Вышестоящего руководителя, члена коллегии управления Саакянца, внезапно уволили (и, похоже, арестовали), взамен назначили некоего Скробова, секретарша Алексея Петровича передала три геологические карты незнакомому курьеру, и они пропали (судя по всему, то были козни Скробова). Да тут ещё ведомственный шофёр Коля – из побывавших в плену. Лючин хочет предупредить Колю через его мать-учительницу, а та принимает лючинский совет Коле уехать из города за интригу любовного соперника (Коля, оказывается, тоже влюблён в Лёлю). Лючин из-за переживаний за шефа, за Колю, за Лёлю (и за себя) умирает; в итоге сажают только Колю, а Алексея Павловича – всего лишь переводят на другую работу с понижением в должности.
Писана «совецкая повесть» крепко, качественно (раскручивающимся вязковато-бытовым слогом «под Юрия Трифонова»), однако я не могу освободиться от вызванного ею глухого раздражения. Все персонажи «Пациента и Гомеопата» – несмотря на то что иные из них пребывают на солидных должностях – напрочь оторваны от государства, от общества, от истории; это – «дети, бегущие от грозы», «язычники пред гневом языческих богов». В очередной раз предъявлен фальшивый счёт государству от имени «маленьких людей», хотя некоторые из «маленьких людей» угодили бы в беду при любом строе и при любом режиме. Бедолага Лючин мог бы жить, скажем, в «лихие девяностые», в этом случае он бы умер из-за переживаний по поводу ваучерной приватизации или из-за чего-нибудь ещё. Будем называть такой сюжет «хроникой времён либерастии»?
Завершившийся в девятом «Новом мире» роман уфимца Игоря Савельева «Терешкова летит на Марс» выгодно отличается от повести Поволоцкой тем, что здесь есть человек, нашедший в себе силы стать субъектом (а не бессильным объектом) собственной судьбы. Савельевский Пашка – молодой «герой нашего времени» – безвольный, инфантильный, вяло плывущий по течению судьбы. Он бессмысленно становится менеджером жульническо-полусектантской авиакомпании, столь же бессмысленно вступает в тайную борьбу против неё, расклеивает с друзьями листовки – но прозревает, осознаёт абсурдность своего положения, одновременно порывая и с работой, и с «подпольем». Пашка вдруг понимает, что (мнимые) антиподы – самозабвенный карьерист Макс и пафосный певец протестной партизанщины Игорёк – духовные братья, великовозрастные детишки, не наигравшиеся в нелепые игрушки. Конформизм и нонконформизм равно губительны, когда они отвлекают от пути к себе, не дают быть собой. Мне важна эта мысль, и я рад, что она нашла воплощение в романе Савельева. Кстати, он и написан здоровски; по сравнению с обукеренным «Крестьянином и тинейджером» Андрея Дмитриева (где взята та же тема взросления юной души), текст Савельева – астрономически лучше, грамотнее, профессиональнее.
Также «фикшн» «Нового мира» представлен новеллой Ольги Покровской «Чёрт» – ладно скроенной и изящно сшитой. Засим идёт «нон-фикшн» – продолжение воспоминаний Михаила Бродского «В четвёртой семье» и заметки Наталии Черных «Воробьиная жизнь».
Михаил Бродский рассказывает о своей жизни после войны. Его отца (еврея!) сослали за пребывание на оккупированной фашистами территории, и мальчика Мишу взяла на воспитание семья московских театральных деятелей. Автобиографический очерк Михаила Бродского – свод точнейших свидетельств о послевоенном времени. Он изложен неторопливо, уверенно, спокойно, без истерики – а ведь реальный подросток Миша Бродский пребывал в худшей ситуации, нежели вымышленный взрослый Женя Лючин.
«Воробьиная жизнь» Наталии Черных – ещё один свод свидетельств о жизни совсем иного (моего) поколения. Наталия Черных – из хиппи восьмидесятых-девяностых (sapienti sat!). С Наталией Черных (как и с Еленой Сафроновой) я также знаком (понимаю, что частые напоминания о моих личных знакомствах звучат нескромно, но ничего не могу поделать). Читая «Воробьиную жизнь», я вёл непрестанный диалог с носительницей конкретного житейского опыта (для меня – по складу моей личности – такой опыт немыслим, именно потому в том диалоге чувствовалась горечь).
На первых страницах сентябрьского «Нового мира» – несколько стихотворений Сергея Стратановского «Этот край». Признаю за поклонниками Стратановского право восхищаться его творчеством, но не разделяю их восторгов. Как говаривал классик, что если это проза? Ольга Иванова («В искомый проём») – чуть ли не единственная современная поэтесса, которой удаётся непошло развивать традиции Марины Цветаевой. Может быть, это связано с тем, что в прекрасных, мудрых, плотных стихах Ольги Ивановой «цветаеватость» уравновешивается православным настроем (и две небезопасные стихии взаимопригашаются). Православный лад подхватывается цветистыми барочными фантазиями священника о. Константина Кравцова («Из цикла “На длинных волнах”»). Каюсь: многого у Кравцова я не понимаю. Зато я понимаю всё в верлибрах и миниатюрах Сергея Михайлова («Мукоморье»). У Кравцова – хорошая поэзия (в которой слишком много тайн), и у Михайлова – тоже хорошая поэзия (в которой тайн слегка недостаёт).
Литкритика девятого «Нового мира» представлена колонкой Аллы Латыниной «“Нам приятно говорить о нём как о живом…”. Две книги, в которых нет ничего общего, кроме названия: “Аксёнов”». Алла Латынина рецензирует две вышедшие биографии Василия Аксёнова – петровскую и поповско-кабаковскую. Первая Латыниной не нравится, вторая – нравится. В этом предпочтении Алла Латынина не оригинальна.
