Поэзия в ноябрьских номерах региональных журналов
«Сибирские огни»: «неквасной» патриотизм
В недавнем разговоре с Бахытом Кенжеевым, опубликованном на сайте «Сетевая словесность» 6 декабря 2012 (http://netslova.ru/kutenkov/kenzheev.html), мы затронули тему «гражданских» стихов. Однако Америку, к сожалению, не открыли: «Мы на эту тему очень давно, лет сорок назад, говорили с Сашей [Александром] Сопровским, - о гражданственности в поэзии, её дидактической роли, и сошлись на том, что, ежели ты художник, то захочешь – искусство будет дидактическим, не захочешь – будет не дидактическим, выбор твой», - заметил Кенжеев и привёл в качестве отрицательного примера сайт «Stihi.ru»: «Там есть специальная рубрика «Гражданская поэзия» - в основном про то, как погубили Россию». «Страшновато становится, когда читаешь эти тексты, - признался я. - И подобные стихи, как правило, низкого качества». «Действительно, - согласился мой именитый собеседник, - меня очень удручает, что у тех, кто выступает с «патриотическим началом», - а я, надо сказать, считаю себя ничуть не меньшим патриотом, - у них очень стихи слабые, вот что удивительно. Смотришь этот поэтический отдел – и волосы дыбом встают: почему так плохо? А между тем – вот есть журнал «Сибирские огни», который тоже патриотический, - и там уровень гораздо выше, потому что это немножко другой патриотизм, он такой, не квасной… Там печатаются Юрий Кублановский, Светлана Кекова, Александр Радашкевич. Сам главный редактор, Владимир Берязев, очень сильный поэт…»
Читая очередную книжку «Сибирских огней», невольно признаёшь правомерность этих слов Кенжеева, хотя и с оговорками.
Подборку Алексея Ивантера «Над русской тишиной», открывающую 11-й номер, можно было бы назвать «минус-приёмом» по отношению к дурной почвенности и православной графомании. Размышления о судьбе страны, - но без квасного патриотизма. Громкий голос – но не наигранный, а оправданный искренней направленностью всей поэтики. Дидактика – но не навязчивая, без агрессивного утверждения принципов. «Простые русские слова» – в которых, к счастью, отсутствует национализм, свойственный, к примеру, авторам журнала «Москва». Органичное апеллирование к русской традиции – при этом и различим собственный стиль, и виден чётко выраженный взгляд на историю:
На чёрные крыши, покрытые толем, на лунки реки посреди, на ветер над полем, на ветер над полем, на ветер над полем гляди. За Дружною Горкой, за Тосно и Лугой такое родное отрыв, не вырваться больше из Русского Круга, нет смысла идти на прорыв. Обнимем-ка лучше за плечи друг друга, пока за окошком пуржит, и ворон над лугом, и ворон над лугом, а ворон над лугом кружит.
Стилистически близка стихам Ивантера и лирика главного редактора «Сибирских огней» Владимира Берязева, опубликованная в том же номере. Для Берязева характерен основательный подход к высказыванию: проявляется это во всём – и в глобальном охвате географического пространства («Ты успел налегке погулять по Большому Союзу, / Пил Отечества дым – то Абхазия, то Когалым…»), и в непременном выходе на философское обобщение («Раз мы не замёрзли на прошлого века повети, / Знать, всё не напрасно, да, всё не напрасно, поверьте», «Боязно?.. Он везде - / Смей!..»). Правда, оборотная сторона – это типовой недостаток стихотворной публицистики: стихотворение, в котором сопрягаются и «русского взрыва следы», и «нищета моровая», и «террор и продажный режим», с какого-то момента начинает перетоплять самое себя, и создаётся ощущение, что его можно начинать с любой строки. Происходит это, наверное, от попытки вместить в текст слишком много мыслей и сделать его подобным публицистическому эссе. Моё несогласие с творческой позицией Берязева, впрочем, скорее субъективного свойства: ну не люблю я декларативность и так называемую «гражданственность» в стихах, хотя признаю их правомерность при хорошем художественном исполнении. Но, когда читаешь такие строки, как «мы в числе поборников/ Водки и сальцы», - так и кажется, что за ними стоит осмысленное высказывание, которому тесно в лирическом пространстве, и хочется дописать ещё пару-тройку предложений, но уже в прозе, для прояснения авторской мысли. Кроме того, от этой «гражданственности» - один шаг до дурной стенгазетности (которой, кстати, лишена подборка Ивантера). «Пусть мозга заходит за мозгу/ Ради откровения Шойгу»… Что это? Откуда у талантливого поэта такие сбои вкуса, смахивающие на пародию в духе Ремонта Приборова (персонаж Бахыта Кенжеева, сибирский «даровитый самородок», пишущий плакатные стихи в жэковскую газету)? И при этом – в лучших стихах Берязева на зависть яркая образность: «Обрезаны косы небес по белёсые льдины», «Где сходит конвой на лужёное тело дороги». Нет, что ни говори, а лучше всего Берязеву удаются лирические откровения – в них присутствует «чистейшее вещество поэзии», как сказал бы Юрий Казарин, автор эпиграфа к одному из стихотворений (правда, две сильнейших казаринских строки - «И в чуткий пах цветка, мохнатый и пахучий, /Вонзается горячая пчела» - видятся перекрывающим диссонансом даже на фоне берязевских удач).
Тишина, тишины, тишиною..
.То, что было во мне, не со мною,
Пусть проступит во властной руке.
Покорись, и тебе покорится...
Лики, образы, милые лица
Во вселенском молчат верстаке.
И когда осязанье и запах
Подкрадутся на согнутых лапах,
Тихо палец к губам приложи.
Пусть возникнет из глуби бездонной —
Кто там? что там? — из незамутнённой,
Не тобой сотворённой души.
Диссонирует с общей настроенческой нотой «Сибирских огней» и далёкая от почвенности и патриотизма подборка Анжелы Пынзару. Складывается впечатление пробуксовки каждого стихотворения, несмотря на отдельные неплохие строки: вот, казалось бы, идёт текст в ровной классической манере: «ни поцелуев/ни касаний/так ночь овладевает тьмой»… А далее – «мне непонятен инстинкт/крик да и/рафинированность/и все это вокруг/да около/я чуть не сдохла»; мне тоже непонятно, что это за внезапно обрушивающееся на читателя нагромождение слов. Отчего стихотворение «чуть не сдохло» - от неумения держать форму, от мнимой боязни быть слишком «традиционной»?.. И в концовке – опять внятность лирической эмоции, «выправившая» текст: «но иногда так хочется быть при тебе/как иосиф при фараоне/и толковать твои сновидения». Есть и совершенно удачные и замечательные короткие стихи, - таково, например, «кузнечик что в траве прошелестел».
кузнечик что в траве прошелестел
так поделился радостью земной
и мне в ночи
осиротело просветлело
и месяц
в тот миг
он наблюдал за мной
«Зеркальная» ситуация, часто встречающаяся у Пынзару, порой оборачивается нелепицей: так, «месяц наблюдал за мной» - вполне симпатичное и без труда проглатываемое клише, но когда поэтесса пишет: «в моём доме одна дверь/чтобы дрожь унять свисти/или возьми что-нибудь с прилавка/магазина или на худой конец укради», один за другим наплывают вопросы: поэтесса призывает украсть у неё?.. «Одна дверь» - в смысле, ничего, кроме двери, или только одна?.. Так и хочется трактовать навязчивый мотив двери у Пынзару по Фрейду: кажется, что хаотичными нагромождениями слов и стилистической какофонией, порой не без пошлости («потому что боюсь залететь», «в общем полная шиза…»), сбивающими спокойный ритм, автор преодолевает некий страх – или тревогу творческой незавершённости?
Наиболее легко читается в этом номере лирика Андрея Болдырева – бесхитростное отражение простых человеческих эмоций с изредка проблескивающей самобытностью: о стихах, которые остались на прощание с летом «безмолвным силлабическим укором», о старухе, всё более близкой «и к рынку, и к Богу…», «печальной игре» хора кузнечиков… Однако притягательность стихов Болдырева явно звучит «простой мелодией», грустной и светлой музыкой, слышной в каждом стихотворении, видится в размеренной и чуть понурой осанке текста.
… Жизнь устроена так же, нехитрая, в общем-то, штука:
можно всё потерять, поломать и пустить под откос.
Можно всё потерять и потом начинать всё сначала,
по осколкам разрозненным заново жизнь создавать.
…И простая мелодия, та, что в шкатулке молчала,
если крышку легонько поднять, заиграет опять.
«Урал»: три буквы и онемевший рот
В поэтическом разделе ноябрьского «Урала» на этот раз, к счастью, отсутствуют не только «почвенные» мотивы» - в любых модификациях, но и графоманские тексты, по обыкновению разбавляющие бочку мёда: выбор авторов в целом не вызывает эстетических претензий. Открывается номер «горизонтальной» подборкой Вадима Балабана, в которой бросается в глаза мотив движения и зафиксированной протяжённости: «три буквы едут воевать…», «…дном переходит рыбак»… Собственно, и сами стихи воспринимаются как непрерывное движение: от кого спасается лирический герой или, напротив, кем он ведом на протяжении всей подборки, остаётся непрояснённым, не всегда легко и уследить за меняющимися кадрами. Мозаичность порой оборачивается невнятицей, не всегда хватает и энергии для сильной концовки («и степень тумана вросла/в мокрые тени…»), но в лучших моментах за «криптограммой» открывается твёрдый и мужественный жест. Таково стихотворение «предметы двигая в трубе», где рефрен «три буквы едут воевать» не только задаёт энергетический посыл, но и отсылает к многообразию смыслов – от самого грубо-очевидного, ассоциируемого с устойчивым выражением «послать на три буквы», до сказки про трёх богатырей и атмосферы детского спектакля. И, конечно, не могу не процитировать лучшее стихотворение, - как же хорош в нём образ «золотой весны» и как убедительно обрисовано ощущение тупиковой загнанности:
вся овчарня за мной за мной
я пропах золотой весной
и пропал золотой весной
как положено – я съестной
<…>
рыба-нож или колосок
прорастает в дугу в листок
не настигнете до беды
на другой стороне воды
это дерево от корня
это смерть впереди меня
это жилы тянутся в нить
и последнее слово – пить…
О стихах Дмитрия Плахова, чья подборка опубликована здесь же, я писал в первом номере журнала «Homo legens» за этот год. Читая «уральскую» подборку, я, может быть, впервые обратил внимание именно на то, насколько разнообразны плаховские тексты при узнаваемой манере, элегантной поступи стиха и крепкой технике: рефлексия на вечную тему «неужели вон тот – это я?» в стихотворении «bifurcation» (самое цельное и пронзительное, на мой взгляд); созерцательность городского дэнди («теплород»); любимая Плаховым травестизация соцреалистических клише («воркутинская»)… Поэт наследует семантике позднего Алексея Цветкова с его речевой спонтанностью, тенденцией к отказу от строчных букв и знаков препинания, не избегает порой и его недостатка, когда речь не сопротивляется собственному накату и может быть охарактеризована опасным выражением «словоблудие» (нехарактерным, впрочем, для стихов Плахова).
проживая последнюю жизнь не по лжи
все мы сеем у бездны разверстой во ржи
ощущая себя моисеем
неразумно разумное сеем
неподвластны учету твои типажи
о колхозник застынь у последней межи
и персея рифмуй с одиссеем
«Я растираю занемевший рот», - пишет следующий автор, Арсений Ли, в подборке под названием «Муза - девочка-дикарка». Процесс «растирания рта», как правило, оборачивается либо вялостью, скомканностью речи, либо, напротив, выговариванием только наиболее важного, того, что невозможно не произнести. В случае Арсения Ли хватает и того, и другого: намеренная небрежность, продиктованная, кажется, желанием наибольшей естественности (правда, так порой и остающаяся небрежностью – начиная от вялых концовок и штампов «мёд разлуки», «горечь встречи», «… гарь, и стынь, / И пустота», обусловленность – и условность – которых не вполне понятна, – и заканчивая попытками «громкого» разговора о серьёзных вещах (последние, на мой взгляд, слишком уж часто переходят в речитатив банальностей, звучащий как бытовое ворчание: «Всё, что Отечеством зовётся в забытьи/и по привычке, / Господи прости, / Такая гадость…»). Подборка смотрится экспериментом по возвращению к «членораздельной» речи; главное, чтобы этот поиск не слишком затягивался. В стихах же художественно состоявшихся (таковых здесь, на мой взгляд, три: «Забудут все, один Катулл живёт…», «Отучившись на безвестном факультете» и «После смерти империи есть, всего ничего…») конфликт между тем, что лирический герой «не в состоянье объяснить», и «невыразимым», представлен порой с драматической ясностью:
Но куда уходят люди эти,
Нет, не те, не эти, а ВОТ ЭТИ,
И зачем, и как без них на свете,
Я не в состоянье объяснить.
«Стихотворение подобно человеку,- писал Николай Заболоцкий в поздний период творчества, - у него есть лицо, ум и сердце. Если человек не дикарь и не глупец, его лицо всегда более или менее спокойно». Эти слова как нельзя более применимы к «ледяному спокойствию» стихов Алексея Сальникова, отличающихся отстранённо-флегматичным взглядом и хладнокровностью описаний: «абсолютный холод», «механическое солнце», «снег, спокойный, как лицо…». Впечатление по прочтении сродни тому состоянию заворожённости, что остаётся от созерцания ледяной скульптуры или заснеженной равнины. Фактура сальниковского стиха узнаётся не только благодаря ледяной отстранённости, но и частым приёмам повторов как внутри строки («под фонарём с фонарём»), так и в пределах стихотворения, - словно призванных сблизить «взгляд сквозь жалюзи» и окружающую картину. Узнаваем и интонационный след Бродского, порой довлеющий:
Пыль лежит на воздухе, как на дереве и стекле.
Заходящего солнца долгие коридоры
Так удачно лежат на этой кривой земле,
Что все происходящее похоже на строительные леса католического собора
Больше, чем сами строительные леса католического собора
Похожи на строительные леса католического собора.
Также в 11-м «Урале» заслуживают внимания стихи Андрея Таврова. В книге эссе и заметок «Письма о поэзии», вышедшей в издательстве «Русский Гулливер» в прошлом году, Тавров противопоставлял «слово-логос» и «слово-вербум», «поэтику прописных букв» и «поэтику строчных букв»… Тавров, возможно, - один из самых ярчайших эссеистов нашего времени и самый «элитарный» из современных поэтов, экспансирующий в стихотворение столько религиозных и философских отсылок, что пространство делается не только неочевидным, но намеренно усложнённым, - впрочем, для любителей кроссвордов и интеллектуальной поэзии стихи просто неоценимы.
Краб клешней океан трогает, шевелит,
пласт живого стекла пробует приподнять,
а в ручье волокнистом солдат, как ружье, лежит,
водорослью все лоб тужится осознать,
чтоб отпить из него избыток синей слюды,
проступивший разум как моря и шара пласт,
и дельфин, горячась, свистит из живой воды,
как понять имена в деревянный и мертвый час.
«Волга»: все лица на свете
Заключительный номер журнала «Волга» за этот год (№ 11-12) удался на славу в отношении поэзии: опубликованы стихи Геннадия Каневского, Аркадия Штыпеля, Алексея Александрова, Константина Комарова, Наталии Черных и Светы Литвак.
Когда я читаю Свету Литвак и наблюдаю за её перфомансами, порой совместными с Николаем Байтовым, - будь то выпуск журнала с текстами литераторов, написанными в марте 2010 года (сбор происходит в декабре 2012), поиск в Москве памятника поэту Андрею Туркину или очередная «креативная» акция вроде чтений в «поэтических бассейнах», - мне приходят на ум два слова (оба с положительными коннотациями): «лёгкость» и «молодость». Впрочем, в этом комплексе чувств на периферии возникает ещё слово «причудливость» наравне с уважением, когда видишь перед собой человека с другой планеты, умеющего выражать любовь к жизни в самых несвойственных тебе проявлениях (примерно такое же ощущение складывается у меня от деятельности Вадима Месяца во время его признаний, к примеру, в интервью «Российской газете»: «Когда я перевожу камни с Синайских гор Моисея в Гималаи Будды, тащу их в Стоунхендж, на Фудзияму или на капища североамериканских индейцев, а потом к Карнакскому храму, я не интересничаю. Это для меня серьезный, необходимый ритуал»). Стихи удивительно похожи на автора: ироничные, с лёгкой хитринкой, с обаятельным плотским мотивом, порой переходящим в драматическую тему взросления («усилье плоти, двигаясь легко, / из тела тьмы взахлёб меня кормило/меня тошнило детским молоком/штормило море с нежностью и силой»). Лёгкость не оборачивается легковесностью, слова «здесь никакой системы нет» - означают не отсутствие системы, но присутствие игрового элемента. Если говорится «мне в голову пришло бессмысленное слово» - то условность задана сразу, можно позволить себе и доброе подтрунивание («такого негодяя не любить невозможно/и страшно и смешно и нарочно»), и лёгкую дурашливость в полуфольклорном «проборматывании» о Москве:
не плачь, не рыдай, с ними не разговаривай
горючие слёзы смывает Москва-рекой
вертоглазая златовратая
витюрли-лютивли
А открывают номер «слэмовые» стихи Аркадия Штыпеля. При чтении их чувствуется, как явно им не хватает манеры авторского исполнения и интонации голоса, словно бы изъятых из письменного текста. Без обаятельного преподнесения автора, пользующегося успехом на поэтических вечерах, тексты предстают скорописью, набором слов, необычайно легко сопрягаемых и вроде бы открывающих такой же соблазн легкописания (название последней книги Штыпеля – «Вот слова»). Несомненно, стихи могут быть подвергнуты глубокой филологической вивисекции, - однако меня не покидает ощущение, что подобные тексты, которые можно сочинять по десять штук за минуту, скрывают за собой пустоту:
залпом утренней зари
расточатся упыри
утопает атлантида
серебрятся пузыри
занимаются пожары
сопли подбери
копеечку подбери
вот и ёкалэмэнэ
вот и шелково кашне
фиолетовые тени
на эмалевой стене
при лазоревой луне
Зато чудо как хороша Наталия Черных, в этом номере «Волги» представляющая цикличный текст «На диком Западе», который, думаю, может быть названным поэмой; но гораздо больше понравилось стихотворение «Девочка», где приём «хорового голоса» (ассоциирующийся в современной поэзии прежде всего с Марией Степановой) становится средством передачи «Божией памяти», помнящей «все лица на свете», а пропуски в стихотворении символизируют провалы памяти. Притягивает молитвенная интонация стихотворения – и особенно концовка, от которой вздрагивают внутренние рецепторы:
… Девчонку-ворону прости,
безумную, дикую, будто на стельке иголка.
Смердит её память и греет, подстилка на козьей шерсти,
но Ты её любишь, Ты будешь ей платьем из шёлка.
Такова поэтическая картина в осенних номерах региональных журналов, - разношёрстная, но в целом, как видим, ничуть не уступающая уровню «Нового мира» или «Знамени». Саратовские или екатеринбургские издания, может быть, менее резонансны, и выживать им сложнее, чем столичным, - однако достойная оценка их подвижнического труда в наших силах. Читайте, друзья.
