Во второй половине 50-х годов, самом прекрасном времени молодости в условиях недолгой «оттепели», недалеко от нашего дома жил какой-то молодой иностранец. Из моих знакомых лично его никто не знал, но имя его знали очень многие. Его звали Люсьен. Он был французом. Чем он, собственно, занимался, тоже никто не знал. Знали только, что он сын довольно известного французского корреспондента, также жившего в «Доме Жолтовского», то есть в доме, выстроенном по проекту знаменитого архитектора И.В.Жолтовского на Большой Калужской.
Люсьен был тем, что теперь называется «плейбой», то есть повеса. А знаменит он был лишь потому, что являлся владельцем вероятно самой роскошной тогда частной машины в Москве – американской «Шевроле» выпуска 1956 года. Машина была двухцветной – верх и кабина цвета слоновой кости, а низ и крылья – бирюзово-голубым. Когда он ехал по почти пустынным улицам Москвы, он, естественно, привлекал всеобщее внимание. Говорили, что он женился в Москве на одной из самых красивых женщин (Лилия Бернес-Бодрова теперь рассказала о своей жизни в интервью журналу «Люди» People.ru 29 янв. 2013. Она рассказала, что Люсьен был фотокорреспондентом «Пари-Матч», то есть был партнёром-помощником своего отца, и об обстоятельствах своего ухода от Люсьена к киноактёру Марку Бернесу). Главной фигурой, конечно, был его отец – «специальный корреспондент журнала «Пари-Матч». Просто Люсьен всплыл в памяти в связи с женой его отца. Люсьен, совершенно очевидно, был сыном от первого брака, а нынешняя жена отца была лишь чуть старше Люсьена и работала балериной в кордебалете Большого театра.
Звали её Лидия Меньшова. После её ухода на пенсию, она уже в моё время - с 1966 года - постоянно появлялась в зрительном зале во время всех самых важных правительственных концертов. Чем она занималась было неясно, но видимая её активность в зале, особенно во время репетиций, не оставляла никаких сомнений в её причастности к «конторе», отвечавшей за безопасность правительственных лиц. Это была довольно крепко сбитая, ещё молодая дама середины сорока, с пышными рыжеватыми волосами, необычайно быстро передвигавшаяся по партеру театра. Вот совсем маленькая информация, попавшаяся мне на Интернете – короткие воспоминания одной непоименованной бывшей балерины Большого театра, упоминавшей Меньшову в связи с заботами московских модниц:
«1958 году я танцевала в Большом театре, исполняла характерные партии в "Дон Кихоте", "Лебедином озере", "Баядерке". К этому времени действительно появилось много швейных мастерских и модных ателье, попадали к нам и модные журналы, в основном привезенные из Франции. Если прийти со своим материалом, то вещи можно было заказать в мастерской нашего театра. Некоторые балетные сами шили еще с военных времен. Еще бы - недалеко от Большого, в Столешниковом переулке, был известный комиссионный магазин, целых два этажа одежды и обуви; так вот, шубка там стоила тысяч десять-двенадцать - четыре моих оклада (или два оклада прим - Улановой, Лепешинской, Плисецкой)! Много вещей попадало в Большой через танцовщицу кордебалета Лиду Меньшову. Ее муж был француз, обожал ее и не считал денег на наряды. Очень сложно было с аксессуарами - с длинными кожаными перчатками или, например, со шляпками. Помню, как наша прима Ирочка Тихомирова, выглядевшая всегда безукоризненно, выпрашивала у меня маленькую кожаную сумочку - достать их было просто невозможно... По шляпке с приподнятыми полями, кстати, в посетительнице ателье можно узнать модницу - я такие заказывала себе как раз в Прибалтике...»
Приблизительно так выглядела машина Люсьена Но - «Шевроле» 1956 года, вызывавшая на улицах Москвы у одних неодобрительное удивление, а у других «нездоровое преклонение перед Западом»
Также и небольшая информация о её дочери, родившейся во время триумфальных проездов по Москве её сводного брата Люсьена:
«Виолетта Но родилась в 1956 году в Москве. Ее мать, Лидия Меньшова, танцевала на сцене Большого театра. Отец, французский журналист Жан Жак Но, работал специальным корреспондентом газеты «Пари матч» в СССР. Он брал интервью у первых лиц государства и был обласкан со всех сторон. Ведь глазами этого иностранца на Страну Советов смотрела вся Европа. Повзрослев, Виолетта решила пойти по стопам матери. После окончания балетной школы она устроилась в труппу Большого театра, танцевала на одной сцене с прославленными балеринами (насколько известно, всё же под именем Виолетта Меньшова, а не под фамилией своего отца - А.Ш.). Но куда большую славу ей принесли светские вечеринки. От похожей на цыганку француженки мужчины были без ума. На одной из таких вечеринок Виолетта познакомилась с двукратным чемпионом мира по фигурному катанию Владимиром Ковалевым. У них завязался бурный роман. Виолетта вышла за него замуж. Родила сына. Но брак со звездой оказался непрочным. Они разошлись. Впрочем, без поклонников танцовщица не оставалась. До недавнего времени она жила в гражданском браке с одним из российских банкиров»
«Дом Жолтовского» на Большой Калужской с редким для Москвы подземным гаражом, где обитали Люсьен Но, его отец и их жёны. Фото 1948 года
Дальнейшая судьба самой Лидии Меньшовой мне неизвестна. Я её видел особенно близко в памятный день, если не ошибаюсь, ранней весной 1977 года. Это был день «выдвижения в народные депутаты» нашего «президента» - Председателя Президиума Верховного совета Николая Викторовича Подгорного. Концерт в его честь был днём, и как раз перед его появлением Лидия Меньшова была главной распорядительницей – «хозяйкой» - при встрече столь важного, почётного и дорогого гостя. Именно она встретила у входа в зал «самого», именно она проводила его в первый ряд почти позади дирижёра. Концертом дирижировал Марк Эрмлер. Это был обычный и, конечно вполне добротный концерт – выступали лучшие солисты Оперы, балета и неизбежный «Ансамбль скрипачей Большого театра под художественным руководством Юлия Марковича Реентовича». К этому времени прошло три года, как я расстался с незабвенным художественным руководителем ансамбля скрипачей. Так что концерт этот я играл в оркестре. Как только концерт окончился, Николай Викторович Подгорный подошёл к оркестровому барьеру. Справа от него, но не за дирижёрским пультом, а пониже в оркестре, стоял недалеко от подиума Марк Эрмлер. Наш президент с ним вежливо раскланялся. А слева от него - с краю за вторым пультом, то есть примерно на таком же месте – стоял я. Взгляд Подгорного упал на меня и он так же вежливо раскланялся со мной. Я, естественно, столь же вежливо и медленно поклонился ему, глядя прямо на него, после чего произошло необычное оживление – всё его «окружение», сидевшее также в первом ряду, стало с радостными улыбками кивать головами... мне! Вероятно они подумали, что их босс каким-то образом знает меня. Среди «окружения» я узнал в лицо только секретаря МГК Гришина. Вот он-то и проявлял максимальную радость, улыбаясь и кивая мне головой. Я с совершенно серьёзным видом ответил на поклоны «окружения», после чего президент был, кажется, даже под руку, уведён Меньшовой, и они покинули зал.
Восторгу моих коллег не было предела! Кто только не острил на эту тему, тем более что с 1974 года меня перестали выпускать заграницу. К 1977 году меня это уже совершенно не волновало – в это время я получил израильский вызов, и другие проблемы стояли теперь передо мной и моей семьёй. Чему мы были тогда действительно удивлены - довольно скоро и совершенно неожиданно Подгорный был снят со всех своих постов и отправлен на пенсию.
У меня были прекрасные отношения с коллегами, и я сказал тогда одному из них, исполнявшему в то время обязанности инспектора струнной группы оркестра:
«Видишь? Стоило ему только со мной раскланяться, как его уже и сняли!». Конечно, времена стали более вегетарианскими, но такие шутки можно было себе позволить только с действительно близкими людьми. Посмотрим теперь на серьёзную часть истории снятия Подгорного.
Вот как Подгорный описывал своё смещение:
«Лёня рядом, всё хорошо, вдруг выступает из Донецка секретарь обкома Качура и вносит предложение совместить посты генсека и Председателя Президиума Верховного Совета. Я обалдел. Спрашиваю: «Лёня, что это такое?». Он говорит: «Сам не пойму, но видать, народ хочет так, народ». /Википедия/
«Спустя время, уже на пенсии, Подгорный как-то позвонил бывшему другу-соратнику, но Брежнев трубку не взял, а ответил секретарь: «Товарищ Брежнев просил передать, что у него нет к вам вопросов...» Ольга ЛЕБЕДЕВА (Источник: «Секретные материалы ХХ века»)
Всё это стало хорошо известным теперь, а тогда, находясь иногда физически на близком расстоянии от «вождей» и видя их поведение, хотя и довольно короткое время, мы могли строить свои собственные умозаключения.
Как уже здесь говорилось, оркестр Большого театра всегда участвовал в самых важных концертах – ноябрьских празднованиях годовщин Революции, Первого мая, и часто также в заключительных концертах, посвящённых закрытию партийных съездов, благо было «недалеко ходить» – Кремлёвский Дворец Съездов, где проходили всегда партийные съезды, был и филиалом Большого театра.
Где-то в начале 1976 года мне довелось участвовать в концерте, посвящённом закрытию XXV съезда КПСС. Интересно, что уже в это время у меня был на руках вызов из Израиля, но это, как ни странно, никак не отразилось на моём участии в подобных мероприятиях. Принято было считать, что как раньше НКВД, так и теперь КГБ, исключительно скрупулёзно изучает всех участников, прежде чем дать им на руки пропуск на участие в «спецмероприятии». Можно предположить, что либо там работали всё же не так уж хорошо, или же это было новое веяние – никого не «обозначать» до поры официальной подачи документов, но я участвовал все три года (вызов один раз был продлён) до подачи документов на выезд во всех подобных мероприятиях.
Тот концерт запомнился по ряду причин. Помнится, что на генеральную репетицию во Дворец Съездов нас вели так сказать «огородами», то есть окольными путями. Мы, как всегда вошли в Кремль через Кутафью башню, где была первая проверка документов.
Один из залов, через который мы проходили тогда во Дворец Съездов
Затем, уже на территории Кремля, нас ввели в какое-то здание, где была вторая проверка пропусков, и мы начали длинное шествие: через Грановитую палату, где я никогда не бывал раньше, через большой Кремлёвский дворец, через какие-то ещё парадные залы, чтобы наконец выйти во внутренний двор прямо к служебному входу в КДС. Для чего был весь этот «переход через Альпы» - никто не мог понять, да и не пытался. В КДС всё было без изменений. Только в буфетах – даже наших служебных – появился «дефицит» - растворимое кофе. Началось быстрое «отоваривание» и зазевавшиеся до «дефицита» уже не добрались. Народу собралось на это мероприятие – за кулисами – огромное количество. Тут были танцевальные ансамбли со всего Союза, знаменитые драматические актёры, солисты балетов нескольких театров - из Баку, Тбилиси, Риги и других городов. Казалось, что всем участникам просто не хватит времени в этом концерте. Но каким-то образом всё же все приехавшие в Москву уместились в почти двухчасовом концерте. Программа была в основном похожей на другие концерты подобного рода.
Наконец настал день самого концерта. И в антракте концерта одна моя коллега, муж которой был хотя уже на пенсии, но в недалёком прошлом чуть ли генералом КГБ, увидев в первом ряду знакомого, воскликнула: « А ты что тут делаешь?». Знакомый, как я понял, был из «конторы» её мужа – молодой ещё довольно парень, нагнулся к ней через барьер и сказал: «Да вот... сидим. Через одного...», - добавил он конфиденциально. Как видно он также занимал определённое положение, если моя коллега его знала (может быть и не на уровне её мужа, но всё же в чинах). Как я понял, они сидели в первых рядах – через одного делегата один «сосед» («соседями» в МИДе всегда называли членов КГБ, так как старое здание Министерства иностранных дел находилось совсем рядом с Лубянкой). Кстати, муж моей коллеги начинал свою службу именно в МИДе скромнейшим служащим на минимальной зарплате. Я помню, когда они поженились в начале 1950 годов (мы учились у одного и того же профессора, только она была на пять лет старше меня), они просто невероятно нуждались, пока она не поступила в Большой театр. А его, как видно, к концу 50-х заметили «соседи», и он под «крышей» МИДа теперь уже был в числе служителей «Щита и меча» революции.
После окончания концерта оркестровая «яма» была поднята достаточно высоко, и мы увидели примерно в четвёртом-пятом ряду Брежнева. Тогда стало понятным такое значительное присутствие «соседей» в этом близком пространстве. Съезд - съездом, а охрана - охраной! Ведь было там всё же около пяти тысяч делегатов! Значит, около тысячи составляла охрана – зал вмещал шесть тысяч человек.
Брежнев выглядел хорошо – довольно здоровым и бодрым. К нему бежала через зал специально подготовленная маленькая девочка-школьница (тот же старый сталинский сценарий!), чтобы вручить букет цветов «дорогому Леониду Ильичу». Девочка показалась тоже номенклатурной девочкой – что-то её отличало от обычных школьниц. Она ловко вручила букет нашему вождю и вдруг – как на выступлении фокусника – у Леонида Ильича из-под правой подмышки показалась огромная коробка с шоколадом! Это был подарок девочке за её букет! Но кто с такой ловкостью быстро просунул подмышкой генсека эту здоровенную коробку - было совершенно незаметно. Заметно было только то, что девочка лишь на мгновение привлекла внимание Брежнева. А глаза его были заняты самым внимательным наблюдением за «соратниками»! Это было настолько очевидным, что не заметить этого мог только человек, не одарённый вообще какой-либо наблюдательностью. Брежнев теперь повернулся к коллегам, что-то им говорил, но при повороте головы можно было снова увидеть его острый, изучающий взгляд. Так что, вероятнее всего, он, пока ещё хорошо выглядел и, как видно, хорошо себя чувствовал, очень внимательно ухаживал за нежным цветком – своей властью, внимательно изучая, кто из его «окружения» с кем общается, так сказать «группируется». Вот это и стало главным впечатлением от всего увиденного на том концерте в честь закрытия съезда.
***
Последней встречей с представителями «конторы», то есть охраны во Дворце Съездов был день моего последнего спектакля в театре перед отъездом из Москвы в эмиграцию. Это произошло в июне 1979 года. Дело в том, что подав заявление с просьбой о характеристике для ОВИРа, я был, благодаря хорошему отношению ко мне в театре, не уволен с работы, как того требовал ОВИР, а переведён на «временную работу» на своём же месте с сохранением той же зарплаты. Это была большая любезность и привилегия. Начальник отдела кадров, милейший Николай Михайлович Кругликов (говорили, что бывший боевой герой-лётчик во время войны) принёс мои документы тогдашнему директору Г.А.Иванову, который прочтя «личное дело» и увидев там несколько благодарностей от Фурцевой за гастроли в Японии, Чехословакии и где-то ещё, распорядился перевести меня на временную работу, чтобы обойти требование ОВИРа о непременном увольнении с работы. «Он сказал мне, - говорил Николай Михайлович – что «для него мы должны что-то сделать – его нельзя увольнять с работы. Но он будет последним.
Вход в КДС через Кутафью башню, через мост над Александровским садом, в Троицкие ворота – и дальше прямо ко Дворцу съездов. Справа от Кутафьей башни видно маленькое строение-бюро пропусков. Туда же попадали задержанные при входе в Кремль по тем или иным причинам, где их опрашивали. Такое случалось не раз на наших глазах.
Нужно дать там знать, что это исключение только для него». Я никак не ожидал такой привилегии и действительно доброго отношения ко мне со стороны дирекции и отдела кадров, учитывая, что с 1974 года стал «невыездным». В общем, я должен был теперь работать только в театре, так как замечательный пропуск Большого театра – красный и с гербом – был у меня всё-таки отобран, как только я подал заявление в ОВИР. Таким образом, хотя я этого и не знал, я больше не должен был появляться в КДС на спектаклях Большого театра. Перед самым отпуском – в июне 1979 года, кто-то попросил меня поменяться спектаклями – вместо коллеги я должен был сыграть оперу Пуччини «Мадам Баттерфляй», именовавшуюся в Москве - «Чио-Чио-Сан». Я узнал слишком поздно, что не могу пройти в КДС без специально выписанного пропуска, так как вход туда был только с «красными» пропусками.
Что оставалось делать? Я пришёл всё же в бюро пропусков и стал что-то врать, что-де перехожу на работу в симфонический оркестр, но пока вот дорабатываю на своём месте сезон. Начальник бюро на это сказал: «Так ты тут работаешь много лет? Так? Ты вот что - никому ничего не говори, иди себе прямо в оркестр, да и всё. Тебя же все там знают». Он оказался прав. Никто меня не остановил, не спросил пропуска, я сыграл свой последний спектакль в оркестре Большого театра, а мой друг-инспектор получил устное замечание за техническую накладку – всё же мне не полагалось играть в КДС, а ему санкционировать моё назначение на этот спектакль. Тем дело и кончилось.
А летом 1979 года во время гастролей балета Большого театра, в Америке остался знаменитый солист Александр Годунов. Осенью обстановка изменилась, и мне, как это ни странно, из-за, казалось бы, не связанного с моим отъездом события, Н.М. Кругликов уже не смог продлить мою работу в театре – сменился директор, изменилось отношение к уезжающим. Когда я пришёл по его приглашению в отдел кадров, Николай Михайлович мне сказал: «Артур! Ну не вините меня! Всё, что можно было, я сделал! Видите, что теперь получилось? Зато я сделал всё, чтобы вы благополучно уехали. В конце октября вы получите открытку из ОВИРа. Так что – счастливый путь и удачи вам!» Я был, честно говоря, совершенно ошеломлён таким добрым отношением ко мне. Так Большой театр остался в моих воспоминаниях о Москве самым лучшим местом, где мне приходилось быть – учиться или работать - не Консерватория, не Госконцерт, а именно Большой театр, работой в котором можно было гордиться тогда, да и теперь. Я имею в виду Большой театр тех лет. Сегодня кажется, что и его не миновали изменения, постигшие страну. Как это ни грустно. А в год нашего приезда в Нью-Йорк – 1980-й - репутация Большого театра была настолько высока, что узнав о моей принадлежности в недавнем прошлом к оркестру театра, главный дирижёр Метрополитен оперы Джеймс Ливайн сразу разрешил занимать меня в спектаклях МЕТ задолго до официальных прослушиваний. Этот факт говорил о действительно высокой репутации театра в 70-80 годы прошлого века. Я и сегодня говорю часто самому себе – спасибо Большому театру за всё хорошее, что он дал мне.
Во второй половине 50-х годов, самом прекрасном времени молодости в условиях недолгой «оттепели», недалеко от нашего дома жил какой-то молодой иностранец. Из моих знакомых лично его никто не знал, но имя его знали очень многие. Его звали Люсьен. Он был французом. Чем он, собственно, занимался, тоже никто не знал. Знали только, что он сын довольно известного французского корреспондента, также жившего в «Доме Жолтовского», то есть в доме, выстроенном по проекту знаменитого архитектора И.В.Жолтовского на Большой Калужской.
Люсьен был тем, что теперь называется «плейбой», то есть повеса. А знаменит он был лишь потому, что являлся владельцем вероятно самой роскошной тогда частной машины в Москве – американской «Шевроле» выпуска 1956 года. Машина была двухцветной – верх и кабина цвета слоновой кости, а низ и крылья – бирюзово-голубым. Когда он ехал по почти пустынным улицам Москвы, он, естественно, привлекал всеобщее внимание. Говорили, что он женился в Москве на одной из самых красивых женщин (Лилия Бернес-Бодрова теперь рассказала о своей жизни в интервью журналу «Люди» People.ru 29 янв. 2013. Она рассказала, что Люсьен был фотокорреспондентом «Пари-Матч», то есть был партнёром-помощником своего отца, и об обстоятельствах своего ухода от Люсьена к киноактёру Марку Бернесу). Главной фигурой, конечно, был его отец – «специальный корреспондент журнала «Пари-Матч». Просто Люсьен всплыл в памяти в связи с женой его отца. Люсьен, совершенно очевидно, был сыном от первого брака, а нынешняя жена отца была лишь чуть старше Люсьена и работала балериной в кордебалете Большого театра.
Звали её Лидия Меньшова. После её ухода на пенсию, она уже в моё время - с 1966 года - постоянно появлялась в зрительном зале во время всех самых важных правительственных концертов. Чем она занималась было неясно, но видимая её активность в зале, особенно во время репетиций, не оставляла никаких сомнений в её причастности к «конторе», отвечавшей за безопасность правительственных лиц. Это была довольно крепко сбитая, ещё молодая дама середины сорока, с пышными рыжеватыми волосами, необычайно быстро передвигавшаяся по партеру театра. Вот совсем маленькая информация, попавшаяся мне на Интернете – короткие воспоминания одной непоименованной бывшей балерины Большого театра, упоминавшей Меньшову в связи с заботами московских модниц:
«1958 году я танцевала в Большом театре, исполняла характерные партии в "Дон Кихоте", "Лебедином озере", "Баядерке". К этому времени действительно появилось много швейных мастерских и модных ателье, попадали к нам и модные журналы, в основном привезенные из Франции. Если прийти со своим материалом, то вещи можно было заказать в мастерской нашего театра. Некоторые балетные сами шили еще с военных времен. Еще бы - недалеко от Большого, в Столешниковом переулке, был известный комиссионный магазин, целых два этажа одежды и обуви; так вот, шубка там стоила тысяч десять-двенадцать - четыре моих оклада (или два оклада прим - Улановой, Лепешинской, Плисецкой)! Много вещей попадало в Большой через танцовщицу кордебалета Лиду Меньшову. Ее муж был француз, обожал ее и не считал денег на наряды. Очень сложно было с аксессуарами - с длинными кожаными перчатками или, например, со шляпками. Помню, как наша прима Ирочка Тихомирова, выглядевшая всегда безукоризненно, выпрашивала у меня маленькую кожаную сумочку - достать их было просто невозможно... По шляпке с приподнятыми полями, кстати, в посетительнице ателье можно узнать модницу - я такие заказывала себе как раз в Прибалтике...»
Приблизительно так выглядела машина Люсьена Но - «Шевроле» 1956 года, вызывавшая на улицах Москвы у одних неодобрительное удивление, а у других «нездоровое преклонение перед Западом»
Также и небольшая информация о её дочери, родившейся во время триумфальных проездов по Москве её сводного брата Люсьена:
«Виолетта Но родилась в 1956 году в Москве. Ее мать, Лидия Меньшова, танцевала на сцене Большого театра. Отец, французский журналист Жан Жак Но, работал специальным корреспондентом газеты «Пари матч» в СССР. Он брал интервью у первых лиц государства и был обласкан со всех сторон. Ведь глазами этого иностранца на Страну Советов смотрела вся Европа. Повзрослев, Виолетта решила пойти по стопам матери. После окончания балетной школы она устроилась в труппу Большого театра, танцевала на одной сцене с прославленными балеринами (насколько известно, всё же под именем Виолетта Меньшова, а не под фамилией своего отца - А.Ш.). Но куда большую славу ей принесли светские вечеринки. От похожей на цыганку француженки мужчины были без ума. На одной из таких вечеринок Виолетта познакомилась с двукратным чемпионом мира по фигурному катанию Владимиром Ковалевым. У них завязался бурный роман. Виолетта вышла за него замуж. Родила сына. Но брак со звездой оказался непрочным. Они разошлись. Впрочем, без поклонников танцовщица не оставалась. До недавнего времени она жила в гражданском браке с одним из российских банкиров»
«Дом Жолтовского» на Большой Калужской с редким для Москвы подземным гаражом, где обитали Люсьен Но, его отец и их жёны. Фото 1948 года
Дальнейшая судьба самой Лидии Меньшовой мне неизвестна. Я её видел особенно близко в памятный день, если не ошибаюсь, ранней весной 1977 года. Это был день «выдвижения в народные депутаты» нашего «президента» - Председателя Президиума Верховного совета Николая Викторовича Подгорного. Концерт в его честь был днём, и как раз перед его появлением Лидия Меньшова была главной распорядительницей – «хозяйкой» - при встрече столь важного, почётного и дорогого гостя. Именно она встретила у входа в зал «самого», именно она проводила его в первый ряд почти позади дирижёра. Концертом дирижировал Марк Эрмлер. Это был обычный и, конечно вполне добротный концерт – выступали лучшие солисты Оперы, балета и неизбежный «Ансамбль скрипачей Большого театра под художественным руководством Юлия Марковича Реентовича». К этому времени прошло три года, как я расстался с незабвенным художественным руководителем ансамбля скрипачей. Так что концерт этот я играл в оркестре. Как только концерт окончился, Николай Викторович Подгорный подошёл к оркестровому барьеру. Справа от него, но не за дирижёрским пультом, а пониже в оркестре, стоял недалеко от подиума Марк Эрмлер. Наш президент с ним вежливо раскланялся. А слева от него - с краю за вторым пультом, то есть примерно на таком же месте – стоял я. Взгляд Подгорного упал на меня и он так же вежливо раскланялся со мной. Я, естественно, столь же вежливо и медленно поклонился ему, глядя прямо на него, после чего произошло необычное оживление – всё его «окружение», сидевшее также в первом ряду, стало с радостными улыбками кивать головами... мне! Вероятно они подумали, что их босс каким-то образом знает меня. Среди «окружения» я узнал в лицо только секретаря МГК Гришина. Вот он-то и проявлял максимальную радость, улыбаясь и кивая мне головой. Я с совершенно серьёзным видом ответил на поклоны «окружения», после чего президент был, кажется, даже под руку, уведён Меньшовой, и они покинули зал.
Восторгу моих коллег не было предела! Кто только не острил на эту тему, тем более что с 1974 года меня перестали выпускать заграницу. К 1977 году меня это уже совершенно не волновало – в это время я получил израильский вызов, и другие проблемы стояли теперь передо мной и моей семьёй. Чему мы были тогда действительно удивлены - довольно скоро и совершенно неожиданно Подгорный был снят со всех своих постов и отправлен на пенсию.
У меня были прекрасные отношения с коллегами, и я сказал тогда одному из них, исполнявшему в то время обязанности инспектора струнной группы оркестра:
«Видишь? Стоило ему только со мной раскланяться, как его уже и сняли!». Конечно, времена стали более вегетарианскими, но такие шутки можно было себе позволить только с действительно близкими людьми. Посмотрим теперь на серьёзную часть истории снятия Подгорного.
Вот как Подгорный описывал своё смещение:
«Лёня рядом, всё хорошо, вдруг выступает из Донецка секретарь обкома Качура и вносит предложение совместить посты генсека и Председателя Президиума Верховного Совета. Я обалдел. Спрашиваю: «Лёня, что это такое?». Он говорит: «Сам не пойму, но видать, народ хочет так, народ». /Википедия/
«Спустя время, уже на пенсии, Подгорный как-то позвонил бывшему другу-соратнику, но Брежнев трубку не взял, а ответил секретарь: «Товарищ Брежнев просил передать, что у него нет к вам вопросов...» Ольга ЛЕБЕДЕВА (Источник: «Секретные материалы ХХ века»)
Всё это стало хорошо известным теперь, а тогда, находясь иногда физически на близком расстоянии от «вождей» и видя их поведение, хотя и довольно короткое время, мы могли строить свои собственные умозаключения.
Как уже здесь говорилось, оркестр Большого театра всегда участвовал в самых важных концертах – ноябрьских празднованиях годовщин Революции, Первого мая, и часто также в заключительных концертах, посвящённых закрытию партийных съездов, благо было «недалеко ходить» – Кремлёвский Дворец Съездов, где проходили всегда партийные съезды, был и филиалом Большого театра.
Где-то в начале 1976 года мне довелось участвовать в концерте, посвящённом закрытию XXV съезда КПСС. Интересно, что уже в это время у меня был на руках вызов из Израиля, но это, как ни странно, никак не отразилось на моём участии в подобных мероприятиях. Принято было считать, что как раньше НКВД, так и теперь КГБ, исключительно скрупулёзно изучает всех участников, прежде чем дать им на руки пропуск на участие в «спецмероприятии». Можно предположить, что либо там работали всё же не так уж хорошо, или же это было новое веяние – никого не «обозначать» до поры официальной подачи документов, но я участвовал все три года (вызов один раз был продлён) до подачи документов на выезд во всех подобных мероприятиях.
Тот концерт запомнился по ряду причин. Помнится, что на генеральную репетицию во Дворец Съездов нас вели так сказать «огородами», то есть окольными путями. Мы, как всегда вошли в Кремль через Кутафью башню, где была первая проверка документов.
Один из залов, через который мы проходили тогда во Дворец Съездов
Затем, уже на территории Кремля, нас ввели в какое-то здание, где была вторая проверка пропусков, и мы начали длинное шествие: через Грановитую палату, где я никогда не бывал раньше, через большой Кремлёвский дворец, через какие-то ещё парадные залы, чтобы наконец выйти во внутренний двор прямо к служебному входу в КДС. Для чего был весь этот «переход через Альпы» - никто не мог понять, да и не пытался. В КДС всё было без изменений. Только в буфетах – даже наших служебных – появился «дефицит» - растворимое кофе. Началось быстрое «отоваривание» и зазевавшиеся до «дефицита» уже не добрались. Народу собралось на это мероприятие – за кулисами – огромное количество. Тут были танцевальные ансамбли со всего Союза, знаменитые драматические актёры, солисты балетов нескольких театров - из Баку, Тбилиси, Риги и других городов. Казалось, что всем участникам просто не хватит времени в этом концерте. Но каким-то образом всё же все приехавшие в Москву уместились в почти двухчасовом концерте. Программа была в основном похожей на другие концерты подобного рода.
Наконец настал день самого концерта. И в антракте концерта одна моя коллега, муж которой был хотя уже на пенсии, но в недалёком прошлом чуть ли генералом КГБ, увидев в первом ряду знакомого, воскликнула: « А ты что тут делаешь?». Знакомый, как я понял, был из «конторы» её мужа – молодой ещё довольно парень, нагнулся к ней через барьер и сказал: «Да вот... сидим. Через одного...», - добавил он конфиденциально. Как видно он также занимал определённое положение, если моя коллега его знала (может быть и не на уровне её мужа, но всё же в чинах). Как я понял, они сидели в первых рядах – через одного делегата один «сосед» («соседями» в МИДе всегда называли членов КГБ, так как старое здание Министерства иностранных дел находилось совсем рядом с Лубянкой). Кстати, муж моей коллеги начинал свою службу именно в МИДе скромнейшим служащим на минимальной зарплате. Я помню, когда они поженились в начале 1950 годов (мы учились у одного и того же профессора, только она была на пять лет старше меня), они просто невероятно нуждались, пока она не поступила в Большой театр. А его, как видно, к концу 50-х заметили «соседи», и он под «крышей» МИДа теперь уже был в числе служителей «Щита и меча» революции.
После окончания концерта оркестровая «яма» была поднята достаточно высоко, и мы увидели примерно в четвёртом-пятом ряду Брежнева. Тогда стало понятным такое значительное присутствие «соседей» в этом близком пространстве. Съезд - съездом, а охрана - охраной! Ведь было там всё же около пяти тысяч делегатов! Значит, около тысячи составляла охрана – зал вмещал шесть тысяч человек.
Брежнев выглядел хорошо – довольно здоровым и бодрым. К нему бежала через зал специально подготовленная маленькая девочка-школьница (тот же старый сталинский сценарий!), чтобы вручить букет цветов «дорогому Леониду Ильичу». Девочка показалась тоже номенклатурной девочкой – что-то её отличало от обычных школьниц. Она ловко вручила букет нашему вождю и вдруг – как на выступлении фокусника – у Леонида Ильича из-под правой подмышки показалась огромная коробка с шоколадом! Это был подарок девочке за её букет! Но кто с такой ловкостью быстро просунул подмышкой генсека эту здоровенную коробку - было совершенно незаметно. Заметно было только то, что девочка лишь на мгновение привлекла внимание Брежнева. А глаза его были заняты самым внимательным наблюдением за «соратниками»! Это было настолько очевидным, что не заметить этого мог только человек, не одарённый вообще какой-либо наблюдательностью. Брежнев теперь повернулся к коллегам, что-то им говорил, но при повороте головы можно было снова увидеть его острый, изучающий взгляд. Так что, вероятнее всего, он, пока ещё хорошо выглядел и, как видно, хорошо себя чувствовал, очень внимательно ухаживал за нежным цветком – своей властью, внимательно изучая, кто из его «окружения» с кем общается, так сказать «группируется». Вот это и стало главным впечатлением от всего увиденного на том концерте в честь закрытия съезда.
***
Последней встречей с представителями «конторы», то есть охраны во Дворце Съездов был день моего последнего спектакля в театре перед отъездом из Москвы в эмиграцию. Это произошло в июне 1979 года. Дело в том, что подав заявление с просьбой о характеристике для ОВИРа, я был, благодаря хорошему отношению ко мне в театре, не уволен с работы, как того требовал ОВИР, а переведён на «временную работу» на своём же месте с сохранением той же зарплаты. Это была большая любезность и привилегия. Начальник отдела кадров, милейший Николай Михайлович Кругликов (говорили, что бывший боевой герой-лётчик во время войны) принёс мои документы тогдашнему директору Г.А.Иванову, который прочтя «личное дело» и увидев там несколько благодарностей от Фурцевой за гастроли в Японии, Чехословакии и где-то ещё, распорядился перевести меня на временную работу, чтобы обойти требование ОВИРа о непременном увольнении с работы. «Он сказал мне, - говорил Николай Михайлович – что «для него мы должны что-то сделать – его нельзя увольнять с работы. Но он будет последним.
Вход в КДС через Кутафью башню, через мост над Александровским садом, в Троицкие ворота – и дальше прямо ко Дворцу съездов. Справа от Кутафьей башни видно маленькое строение-бюро пропусков. Туда же попадали задержанные при входе в Кремль по тем или иным причинам, где их опрашивали. Такое случалось не раз на наших глазах.
Нужно дать там знать, что это исключение только для него». Я никак не ожидал такой привилегии и действительно доброго отношения ко мне со стороны дирекции и отдела кадров, учитывая, что с 1974 года стал «невыездным». В общем, я должен был теперь работать только в театре, так как замечательный пропуск Большого театра – красный и с гербом – был у меня всё-таки отобран, как только я подал заявление в ОВИР. Таким образом, хотя я этого и не знал, я больше не должен был появляться в КДС на спектаклях Большого театра. Перед самым отпуском – в июне 1979 года, кто-то попросил меня поменяться спектаклями – вместо коллеги я должен был сыграть оперу Пуччини «Мадам Баттерфляй», именовавшуюся в Москве - «Чио-Чио-Сан». Я узнал слишком поздно, что не могу пройти в КДС без специально выписанного пропуска, так как вход туда был только с «красными» пропусками.
Что оставалось делать? Я пришёл всё же в бюро пропусков и стал что-то врать, что-де перехожу на работу в симфонический оркестр, но пока вот дорабатываю на своём месте сезон. Начальник бюро на это сказал: «Так ты тут работаешь много лет? Так? Ты вот что - никому ничего не говори, иди себе прямо в оркестр, да и всё. Тебя же все там знают». Он оказался прав. Никто меня не остановил, не спросил пропуска, я сыграл свой последний спектакль в оркестре Большого театра, а мой друг-инспектор получил устное замечание за техническую накладку – всё же мне не полагалось играть в КДС, а ему санкционировать моё назначение на этот спектакль. Тем дело и кончилось.
А летом 1979 года во время гастролей балета Большого театра, в Америке остался знаменитый солист Александр Годунов. Осенью обстановка изменилась, и мне, как это ни странно, из-за, казалось бы, не связанного с моим отъездом события, Н.М. Кругликов уже не смог продлить мою работу в театре – сменился директор, изменилось отношение к уезжающим. Когда я пришёл по его приглашению в отдел кадров, Николай Михайлович мне сказал: «Артур! Ну не вините меня! Всё, что можно было, я сделал! Видите, что теперь получилось? Зато я сделал всё, чтобы вы благополучно уехали. В конце октября вы получите открытку из ОВИРа. Так что – счастливый путь и удачи вам!» Я был, честно говоря, совершенно ошеломлён таким добрым отношением ко мне. Так Большой театр остался в моих воспоминаниях о Москве самым лучшим местом, где мне приходилось быть – учиться или работать - не Консерватория, не Госконцерт, а именно Большой театр, работой в котором можно было гордиться тогда, да и теперь. Я имею в виду Большой театр тех лет. Сегодня кажется, что и его не миновали изменения, постигшие страну. Как это ни грустно. А в год нашего приезда в Нью-Йорк – 1980-й - репутация Большого театра была настолько высока, что узнав о моей принадлежности в недавнем прошлом к оркестру театра, главный дирижёр Метрополитен оперы Джеймс Ливайн сразу разрешил занимать меня в спектаклях МЕТ задолго до официальных прослушиваний. Этот факт говорил о действительно высокой репутации театра в 70-80 годы прошлого века. Я и сегодня говорю часто самому себе – спасибо Большому театру за всё хорошее, что он дал мне.
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2(39) февраль 2013 7iskusstv.com/nomer.php?srce=39
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer2/Shtilman1.php
