Игорь проснулся. Взглянул на часы – пол-одиннадцатого. В Институт нужно к двум. Нехотя встал, поплелся умываться. Можно бы еще посидеть над статьей, хотя знал, что вряд ли успеет – сладкая лень академической жизни уже захватила его. Игорь и злился на эту лень, и гордился ею – она мешала сделать то, что мог бы, во всяком случае, вовремя, но в то же время была привилегией – не ездить на работу к восьми утра, не сидеть по восемь часов за столом в душной комнате, не слышать начальственного хамства. Академическая лень была свободой – за то и ценилась. И давалась отнюдь не даром – если без блата или невероятной удачи, годы уходили на то, чтобы почувствовать ее восхитительный кайф.
Игорь занимался лингвистикой и филологией, честно служа обеим прекрасным дамам, что уже само по себе почти подвиг. Немногие посвященные знают, насколько обе требовательны, ревнивы и обидчивы. Он был сотрудником небольшого гуманитарного института – светлая мечта московского интеллигента советской поры, вполне себя изжившая к концу бурных 80-х. Престиж ученого к этому времени куда-то делся вместе с обеспеченной жизнью, и в академических институтах остались те, кто все равно не мог без Науки, или те, кто ничего не умел и не хотел менять, надеясь на русское авось. Иногда то и другое удачно сочеталось в одном человеке.
Игорь вышел на пронзительную трель звонка – в прихожую влетела маленькая рыжеволосая красавица с зелеными глазищами, распространяя вокруг морозный дух и запах дорогих французских духов. Чмокнула Игоря в щеку, сбросила сапожки и побежала дальше, не снимая шубы и ни на секунду не замолкая.
– Я купила тебе газеты, посмотри. Там – "Сегодня", "Коммерсантъ", "Московские новости", что-то еще, кажется, – голос доносился уже из спальни. Следом оттуда же раздался грохот – войдя, Игорь увидел сиротливо лежащий на полу телефон, снесенный запнувшейся за шнур ногой. Но, удержав равновесие и не удостоив телефон вниманием, красавица целеустремленно бросилась к книжному стеллажу, одновременно вытаскивая с верхней полки какую-то книжку и освобождаясь от пушистой шапки с двумя большими помпонами в качестве завязок.
– Работает?
– Работает, Аннушка, не волнуйся, – Игорь, улыбаясь, с нежностью смотрел на жену. – Что ты там ищешь?
– Да вот, говорила с соседкой и не смогла точно вспомнить окуджавское пророчество.
– Вселенский опыт говорит, – Игорь понимал жену с полуслова, –
Что погибают царства
Не оттого, что тяжек быт
Или страшны мытарства,
А погибают оттого –
Аня отошла от полки и, бросив шубу на диван, прижалась к мужу – Милый, какой же ты родной и замечательный! –
И тем страшней, чем дольше,
Что люди царства своего
Не уважают больше.
Игорь задумался. В стране, не выходящей из утопии, ценились вещи сугубо материальные. В бесконечных спорах о причинах гибели царства эта, очевидная, даже и не называлась. Люди, знающие толк в поэзии и философии, говорили все больше о ценах на нефть и газ, военно-промышленном комплексе и экономической разрухе.
Потом они с удовольствием завтракали. Аннушка-жаворонок обычно вскакивала пораньше и убегала куда-нибудь – в магазин или просто за сигаретами, и Игорь, каждый раз просыпаясь, удивлялся, не обнаружив ее рядом. Сам он работал, в основном, вечером и ночью и, соответственно, поздно вставал. Но к завтраку, если только не надо было убегать на работу, Аня старалась вернуться. Это был их любимый ритуал – неторопливый кухонный завтрак.
Говорили о чем угодно – о разнообразном искусстве, психологии, политике - только не о быте. Так они оба были устроены.
Сейчас разговор с Окуджавы перекинулся на Чечню. Время демократических иллюзий стремительно проходило. Но все еще невозможно было представить, что Ельцин пойдет на поводу у разных темных людишек из ближнего круга и начнет воевать с горцами. Однако как-то же все эти пашки-мерседесы, плоскомордые генералы, крупнозадые хозяйственники обосновались вокруг него. Опять же, челядь из бывшей «гебухи». Никто же их не выбирал, вроде даже и не назначал, они вдруг сами пришли.
–Вернее, никуда и не уходили, – тоскливо заметил Игорь. – Они всегда тут были, под рукой, как мебель в их привычных кабинетах. Не в одних, так в других. Он и получил их в наследство вместе с кабинетами. Кого-то вытряхнул, посадил своих, другие остались и начали прислуживать новому царю. Дело-то знакомое – лизать задницу, воровать и доказывать преданность государю, вываляв в дерьме соседа-конкурента. Всю жизнь только это и делают.
– По-моему, Игоречек, застрелить им еще легче. Трудиться не нужно, мозгами раскидывать. Раньше боялись, а сейчас некого, раздолье, - согласилась Аня.
– Ну, мозгами-то им раскидывать ни к чему, да и как, если у человека две задницы – и та, что сверху, практически не отличается от той, что снизу – ни изнутри, ни снаружи. Хотя, может, биологически это и труднодостижимо.
– Наймут журналюг, это у них, Анечка, называется пиар. Черный, белый, а выходит все равно красный. Кстати, там немало уже трудится наших знакомых – усмехнулся Игорь. – Я недавно встретил Леню П. Подвизается. Ну, Ленька хоть не скрывает.
– Господи, – всплеснула руками Аня. – Мы с ним в одной группе учились. Ленька сволочью никогда не был.
– А он и не сволочь, – вздохнул Игорь. – Просто деньги нужны. Выживает. Да ему, в принципе, и врать не нужно. Если не хвалить, про их клиентов неправду сказать трудно. Впрочем, ты права, пристрелить у них еще лучше выходит. Тут ребята себе ни в чем не отказывают. Убийцы у нас, говорят, еще дешевле журналистов. Профессионалов много, даже при нашем спросе работы на всех не хватает.
– Вот начнут воевать в Чечне, как раз на всех и хватит, – вздохнула Аня.
– Типун тебе на язык!
– Ну, скажи, пожалуйста, чем Шаймиев отличается от Дудаева? Почему с Казанью они договариваются, а в Грозный посылают войска?
– Да, в принципе, ничем, просто Шаймиев – часть этой системы, у него там все схвачено навсегда, он с рождения знает, с кем разговаривать и о чем, кому откатить и как самому хапнуть. А Дудаев – чужак, да еще упрямый и высокомерный. К тому же Татарстан – в центре России, а Чечня – на окраине, и там нефть, хоть и совсем мало при нашем размахе. А что Российская империя 65 лет завоевывала Кавказ, начала с Чечни и ею же закончила, они просто не знают и узнавать не хотят. И это с победившей Наполеона армией! У них вон – есть генерал «Пашка-Мерседес» – храбрэц, абрэк, Хаджи-Мурат! Грозный грозился взять в 24 часа с одним батальоном. Ему бы и собрать этот батальон из министерских генералов, там на полк хватит, еще и конкурс устроят, чтоб не попасть, взять в помощь роту «гебешных» полковников – и на Грозный. Их хоть не жалко.
– Милый, тебе не пора в институт? – вернул Игоря к реальности голос жены.
– Да, да, я возьму с собой в метро газеты, ладно?
– Оставь мне "Сегодня", хорошо? Я начала читать и посмотрю еще, у меня пока перерыв между уроками.
Аня была владелицей маленькой частной школы и преподавала там психологию.
Оказалось, что в нежном возрасте – с 6-ти до 9-ти – ребенку можно рассказать раз в 10 больше того, что обычно рассказывают, причем безо всякого для детей излишнего напряжения. Правда, при условии, что учит их не, навсегда от всего уставшая, Марья Иванна, после начального отделения педагогического, а увлеченные своим делом дяди и тети, к тому же любящие детей – и своих, и чужих. Такие дяди и тети в ту пору часто находились в академических институтах, государственных театрах, симфонических оркестрах, да где угодно, только не в советской школе.
Игорь положил "Сегодня" на столик в прихожей, продолжая запихивать в сумку объемистую рукопись диссертации – после отдела должен быть разговор с шефом, к вечеру подойдет заказчик, потом – обсудить статью с Аликом Гронским, и, наконец, немного расслабиться – выпить чаю в соседнем отделе с Ольгой и Алиной. Всё как всегда – обычный «присутственный» день.
Заказчик был «новый русский», издатель и автор-графоман, попросивший Игоря за немалые деньги составить частотный и семантический словари своих произведений. "Господи, зачем?", – недоумевал Игорь, но заказ взял с радостью. Когда зарплату не платят месяцами, а расходуется она за два дня, лишние вопросы в таких случаях не задают.
В вагоне метро было пусто, можно было спокойно почитать газеты, размышляя попеременно о своей работе и о причудливости советской истории – чем, собственно, мы и занимались все эти годы.
***
Девяностые теперь ушли в прошлое, медленно и нехотя. За 10 лет революции все страшно устали, кроме неутомимых борцов за деньги и власть. А сколько было демонстраций, многотысячных митингов в Лужниках и совершенно бескорыстного энтузиазма.
Начиналось с комсомольской бездарности и народного неодобрения, нестреляющих танков в августе 91-го, закончилось бравой чекистской спецоперацией со взрывами домов в сентябре 99-го. Между этими событиями как-то вдруг сменилась эпоха.
Мучительно хотелось страны, где можно «жить со всеми сообща и заодно с правопорядком», и тогда, в августе, померещилось, что это возможно. Но к Новому году уже как-то стало ясно, что снова ошиблись. Из Кремля потянуло легким матерком, тут же откликнулась блатная скороговорка.
Чуткому уху филолога эти трели говорили больше конституций и заявлений политиков. Вместо очередной утопии образовалась жизнь «по понятиям». Гэбэшников на время сменили бывшие зэки, на места секретарей потянулись инструктора, комсомольский райком рванул в бизнес. А тем, кто жить по их понятиям не хотел и не мог, оставалась вся гамма чувств – от ярости до омерзения. И больше ничего.
Москва была главной сценой этого вполне театрального действа, хотя временами ей неплохо подыгрывали – везде.
Когда государство, выглядевшее крепким и даже моложавым, вдруг оказалось при смерти, неожиданно обнаружилось, что никому нет до него дела. Бывшие «паладины» были по горло заняты дележом наследства, а рядовые граждане разошлись по своим надобностям, в чем трудно их упрекнуть, зная сволочной характер и неблагодарность умирающего. Кто разбирался с прошлым до Карла Маркса (а иные – и до Рюрика включительно), кто старался хапнуть все, до чего мог дотянуться, кто просто изумленно смотрел по сторонам. Ни лечить больного, ни ухаживать за ним, было некому.
Зато смерть оказалась легкой, а голосить, спохватившись, стали, когда уж почти и не помнили, каков был из себя покойник, чуть ли не на десять лет позже.
***
Игорь вышел из метро, пересек бульвар и вошел в небольшой особняк. Он был построен в стиле русского классицизма и казался забытым осколком московской барской жизни, состоящей из хороших манер, каретных выездов и нескончаемых разговоров. Игорь любил этот дом, ему нравилось открывать тяжелую деревянную дверь, подниматься по высокой скрипучей лестнице на второй этаж, где всегда кто-то курил, сидя на широком подоконнике, и легкий треп, витавший в воздухе вместе с колечками дыма, время от времени переходил в политические или литературные споры.
Сейчас он спешил и, наскоро кивнув головой курящим, мимо доски приказов прошел в свой отдел – большую комнату, скорее даже залу, на втором этаже рядом с кабинетом директора. Там за столом в высоком резном кресле красного дерева сидел заведующий отделом профессор Петр Григорьевич Васильев – пожилой элегантный джентльмен с аккуратно подстриженной седой бородкой и черными усами. Он носил пенсне в изящной оправе, курил сигареты через мундштук и ходил с легкой тростью по моде начала ушедшего века. Специалист по недавно еще полузапрещенному футуризму, полемист и фрондер, Петр Григорьевич имел устойчивую репутацию либерала.
Только что вбежавшая энергичная толстушка Вера – без пяти минут доктор наук – уже что-то оживленно говорила, Васильев степенно слушал, рядом стояла томная красавица Люся Неверская, сохраняя остатки светской улыбки и внутренне закипая от возмущения, поскольку бесцеремонная Верочка вклинилась в разговор на полуслове.
Игорь, едва войдя и поздоровавшись, целеустремленно бросился к единственному в отделе компьютеру, радуясь про себя, что его никто еще не занял, поскольку по дороге вспомнил, что забыл напечатать часть их, совместной с Гронским, статьи.
Вслед за ним в комнату, немного запыхавшись, вошла примечательная пара – высокий очень худой и несколько изогнутый сверху, наподобие вопросительного знака, мужчина и, чуть выше среднего роста, женщина с прямой осанкой и решительными движениями. Это был знаменитый академик Викентий Илларионович Кутайсов со своей бывшей аспиранткой, а ныне главной и единственной сотрудницей Мариной Владимировной Путинской. Они присели у стола заведующего, ни на секунду не прерывая разговор. Звонкий пионерский голос Марины Владимировны разносился по комнате, Викентий Илларионович же отвечал медленно и очень тихо, с академически преувеличенной вежливостью, слегка заикаясь. При этом он нежно смотрел на ученицу через очки и наклонял голову в знак согласия. Подошли еще несколько аспирантов и сотрудников, Петр Григорьевич посмотрел на часы и оглядел собравшихся. Разговоры смолкли, все как-то устроились вокруг стола.
–Ну что ж, можно начинать, – сказал Петр Григорьевич, взглянув на Викентия Илларионовича. Тот кивнул.
– Мы должны сегодня обсудить статьи, предложенные для сборника, и назначить темы нескольких следующих заседаний. Ну что ж, господа, кто начнет?
Обращение "господа " было непривычным после многолетнего "товарищи", Васильев с удовольствием выделял это слово и сам ему радовался.
Люся и Вера выступали рецензентками, представляя каждая по нескольку статей. Вера говорила мягко и доброжелательно, дипломатично обходя острые углы, Люся дотошно разбирала каждую мелочь, хвалила скупо, но в итоге все статьи были приняты.
Когда обсуждение тихо подходило к концу, Петр Григорьевич вдруг спросил:
–Ну-с, а когда будем обсуждать диссертацию Игоря?
В ответ Викентий Илларионович зашевелился на своем стуле, а Марина Владимировна резко подняла голову. Опытным взглядом, оценив это шевеление и чуть усмехнувшись, он, продолжил, как ни в чем не бывало – На следующем заседании или через одно? Пора бы уже.
Викентий Илларионович, найдя на стуле искомую точку опоры и медленно выпрямив спину, ответил скрипучим механическим голосом: – Я думаю, что недоделок еще очень много, но надеюсь, что через одно заседание Игорь Евгеньевич будет готов. Давайте включим этот пункт в повестку дня условно.
Игорь несколько ошалело слушал этот диалог. В его сторону никто даже не повернулся. Между тем, отпечатанная, почти готовая диссертация, лежала у него в сумке.
Игорь подошел к начальству и остановился рядом, ожидая, когда Викентий Илларионович закончит разговор и обратит на него внимание. Через пару минут академик повернулся в его сторону.
– Викентий Илларионович, – Игорь всегда мучительно преодолевал застенчивость в первые минуты разговора с Кутайсовым, вокруг того словно был выстроен невидимый бастион, который каждый раз нужно штурмовать заново. – Мы собирались сегодня еще раз обсудить вторую главу. Ну, и, в общем, работа почти закончена. Конечно, пока это только черновик.
– Да – да, – почти пропел Викентий Илларионович мягким тихим голосом. – Пойдемте в актовый зал, там будет удобнее, если, конечно, никакого заседания не назначено.
Заседания не было, зал был свободен, они сели в последнем ряду, и Игорь достал объемистую папку.
– Я п-п-прочитал вашу рукопись д-дважды, – сказал Викентий Илларионович, снова обретя свое заикание (оно время от времени пропадало), – и д-дважды н-нич-чего н-не п-понял. Игорь с жаром бросился объяснять, что вторая глава была самой важной, это была его собственная теория. Он пытался решить старую, как мир, задачу – определить на основе формальных критериев, что такое художественный текст, как он порождается и чем отличается от всех прочих. Кажется, это, наконец, удалось. От этой теории легко перекинуть мостик и к самой большой загадке, к тому, как мы мыслим.
В какой-то момент, остановившись на секунду перевести дух, Игорь заметил, что Викентий Илларионович не слушает. Он замолчал.
– А не могли бы Вы защищать диссертацию без этой главы? – внезапно спросил Кутайсов.
– Но почему? – изумился Игорь. – Ведь там же главное, все остальное – только примеры, частности или результаты, я, может быть, непонятно написал, я отредактирую. Давайте я Вам сейчас еще попробую объяснить, послушайте, пожалуйста, это же очевидно...
Тут в актовом зале внезапно появилась Путинская. – Викентий Илларионович, – заворковала она, – Вы помните, что сегодня заседание в Институте Высших Исследований, потом Текстологическая комиссия? Вам обязательно нужно успеть пообедать, Вы не можете к себе так относиться. – И тут же, железным тоном, Игорю: – У Викентия Илларионовича больше нет времени. Перепишите вашу диссертацию без второй главы, иначе она не пройдет.
Игорь только отрицательно помотал головой, ничего не понимая. Он тупо смотрел вслед удаляющейся выгнутой спине Кутайсова, перекошенной (одно плечо выше другого) под тяжестью битком набитого портфеля и не мог выйти из оцепенения. Вчера, когда он звонил, чтобы назначить встречу, академик был, как всегда, вежлив и доброжелателен, даже весел, во всяком случае, ровно ничего не предвещало сегодняшнего приема. Правда, вторая глава была отдана на прочтение с месяц назад и никаких признаков жизни не подавала, но Игорь думал, что шеф занят, руки не доходят, и вот те на! Он относился к Кутайсову с благоговейным восхищением, больше похожим на восторг курсистки, чем на разумный взгляд взрослого мужчины, что сильно мешало видеть реального человека и практические обстоятельства. Это был первый крупный ученый в его жизни, да и человек совсем иного склада, чем те, что встречались ему раньше, и окружение Кутайсова, привычно воскурявшее фимиам своему кумиру, и, прежде всего, конечно, Путинская, на какое-то время увлекли Игоря в свой хоровод. К тому же, Кутайсов взял его в аспирантуру, сделал одним из «своих», что преисполняло молодого человека благодарностью. Но и в свою научную хватку Игорь тоже понемногу начинал верить. Его теория не была пустозвонством, набором красивых фраз, что сплошь и рядом встречается в филологии, она работала, он видел это на примерах, многие положения были настолько строгими и формальными, что их можно было моделировать на компьютере, и он это успешно делал. В то, что Кутайсов искренне не понимает, Игорь не верил – слишком настоящим тот был ученым. Так в чем же дело? Ну, ладно, Путинская, дочка академика, привыкшая везде командовать, да и вообще – стерва, но Викентий Илларионович...
От этих мыслей Игоря отвлек Верин голос: – Игорь, ты что, я тебе уже пятый раз повторяю – тебя к телефону.
– А? Извини, пожалуйста, я не слышал, – Игорь виновато смотрел на пухленькую Верочку, а та на него, удивленно не понимая, в чем дело.
– Там Алик Гронский, но голос у него какой-то странный.
Алик звучал по-детски обескураженно:
– Марсовича убили.
– Что??!
– Я с ним должен был встретиться в издательстве. Жду, жду, его нет. Девочки говорят, что сегодня еще не приходил. Тогда я попросил позвонить домой, вдруг там знают, куда он делся. Никто не отвечает. Секретарша позвонила соседке, которой иногда оставляли рукописи, если дома никого не было, – такая у них была договоренность, та зашла в квартиру, то ли ключ у нее был, то ли открыто там – не знаю, и нашла его на полу в комнате, в луже крови.
– Алик, слушай, ты сейчас успокойся по возможности и быстренько приезжай сюда, хорошо? Здесь всё обсудим.
– Да-да, именно это я и хочу сделать. Только я прежде заеду к нему на квартиру, заберу рукописи – меня секретарша попросила, она мертвецов боится. Это быстро, у них тут машина.
Игорь положил трубку и во второй раз за полчаса попытался придти в себя. Господи, а ведь день начинался так безмятежно и расслабленно!
– Марсовича убили, – через минуту сказал он в пространство, ни к кому не обращаясь.
Люся с Верой молча смотрели на Игоря. Вера вдруг выскочила куда-то из комнаты, Люся медленно опустилась на стул.
Петр Григорьевич смотрел прямо перед собой, кажется, ничего не видя.
– Его нашли дома в луже крови, – сказал Игорь, как только всеобщее оцепенение стало понемногу проходить. – Сейчас приедет Алик Гронский и расскажет, что знает.
– Кто и из-за чего мог убить издателя? – недоумевающе спрашивал Петр Григорьевич, отставив чуть в сторону сигарету с мундштуком и выпуская густую струю дыма.
– Ну, убивают у нас всегда из-за одного и того же, – непонятно отозвалась Люся, понемногу обретая дар речи.
***
Алик приехал часа через полтора, когда народ стал расходиться. Петр Григорьевич церемонно откланялся и ушел, элегантно поигрывая тростью. Верочка была в соседнем отделе. Люся пересказывала Игорю свое интервью с известным шоуменом, она подрабатывала ведущей в популярной радиопрограмме. Беседа крутилась вокруг Содружества, возникшего на месте бывшего СССР, и расползания кусков империи, номинально еще называвшихся Россией. Шоумен приветствовал первое и очень не одобрял второго, он был состоятельным человеком и смотрел на вещи с государственной точки зрения. Люся смотрела со своей, ее больше интересовали цены на продукты в коммерческих ларьках и учебные программы в частной школе, где училась ее дочка. Несмотря на разницу в жизненных позициях, интервью, видимо, получилось острым и интересным, но Игорь слушал невнимательно, он думал об убийстве.
Они с Аликом оделись и вышли на бульвар немного пройтись и обсудить происходящее. Алик рассказал, что милицейский майор в квартире у Марсовича сразу объявил, что убийство заказное, т.е. типичный "висяк", такие не раскрываются.
– Они, по-моему, и пальцем не шевельнут,– говорил Алик. – Зачем, навару никакого, только лишние хлопоты.
– А должность отправлять, такого у них нет в законе? – риторически спрашивал Игорь.
– Ну, Игорек, советская власть – покойница и то их к этому не могла приохотить, а уж у нее методы были – дай Бог каждому, а теперь что ж, в свободной стране живем, – усмехнулся Алик.
– Понимаешь, Алик, я чувствую, что это где-то здесь, совсем рядом,– Игорь повернулся к другу.
– Ты хочешь сказать... – Алик, не закончив фразы, вопросительно взглянул на Игоря.
– Не знаю, я так чувствую. Смотри сам – мы знаем Марсовича около двух лет, да? Весь его бизнес, все интересы были здесь, мы с тобой это видели, он не вылезал из института. Может быть, конечно, был какой-то старый кавказский след, но как-то маловероятно. Он же был весь как на ладони, ни от кого не прятался, каждая собака его знала, если бы там что-то было, они бы давно его нашли – Игорь скатал снежок и оглядывался в поисках достойной цели.
– Ты хочешь сказать, что это кто-то из института, что мы с ним знакомы, раскланиваемся при встрече? Да ты что, я такого и представить не могу. У нас тихий интеллигентный институт, здесь способны доводить друг друга до инфаркта на ученых советах, говорить гадости в глаза и за глаза, не пропускать диссертации, но убийство... Нет, это совсем другой стиль. Марсовичу разнесли полголовы. Ты представляешь кого-нибудь из наших сотрудников с пистолетом? Или кто-нибудь из этих докторов наук – тайный миллионер, способный оплатить наемного убийцу? Васильев недавно рассказывал, что ему за квартиру платить нечем. Жена – пенсионерка, зарплату нам уже месяца три не платили, как минимум. А он, заметь, зав. отделом, а не простой доктор наук. Да и к чему такие страсти? Зачем? – Алик отрицательно качал головой, наблюдая, как снежок, брошенный привычной рукой, попал в ствол дерева метрах в десяти от места, где они стояли.
Игорь почувствовал, как укололи его слова Алика. Он не мог знать об их разговоре с Кутайсовым, но угадал точно. Почему он никак не может найти общий язык с Викентием Илларионовичем, ведь тот, безусловно, настоящий ученый, а у Игоря хорошая, работающая теория, так отчего он не может ничего объяснить академику? И еще это безумное убийство. Слова Алика звучат вполне разумно, он просто всё всегда запутывает со своей дурацкой сверхчувствительностью.
– Вот именно, нужно ответить на вопрос "зачем", тогда и на остальные вопросы ответ найдется. Кому и как он перешел дорогу?
– Знаешь, когда менты опечатывали его бумаги, из стола выпала плёнка от фотоаппарата, они не заметили, а я подобрал, надо отдать проявить, может, там есть что-нибудь интересное.
– Мы стоим как раз напротив фотолаборатории. Ты видишь отсюда, что там написано? – спросил Игорь.
– Кажется, работают до пяти – Алик напряженно всматривался в вывеску через бульвар. – Надо завтра не забыть зайти.
– Давай поднимемся к девчонкам – предложил Игорь, – а то замерзли уже, попьем чаю и подумаем.
В отделе лексикографии, на третьем этаже, горел свет. Когда они заглянули, Оля что-то сосредоточенно верстала на компьютере, а Алина набирала текст в "Ворде".
– Ага, – Оля радостно всплеснула руками и привычным движением сдула челку, спадавшую на лоб. – Я как раз собиралась поставить чай. – Алина тоже встала из-за компьютера, сладко потянулась и пошла помогать Оле.
Игорь с Аликом разделись и сели за стол, не прерывая разговора.
Девочки были совершенно обескуражены от услышанного. Марсович приходил, вот так же пил чай, делился планами, рассказывал о жизни. Он был из какого-то горного дагестанского аула, отец его был шофером, а мать – учительницей. В Москву попал в 18 лет, поступил в Полиграфический, и больше уже на Кавказ не возвращался. Как он сам говорил, было особенно и незачем. Мать умерла, сестру он пристроил что-то делать здесь, а пока снимал ей квартиру, отец всё больше жил у него, тем более что работы в ауле не было, а у Марсовича время от времени находилась.
Чем он занимался после института, как получил московскую прописку и заработал первые деньги, Марсович рассказывать не любил, а девочки тактично не спрашивали. По исходящему от него духу опасности, соединённой с мягкой, вкрадчивой властностью, ясно было, что такой человек вот просто так, за здорово живёшь, пропасть не может. Лет 30-ти, среднего роста, смуглый, стройный и гибкий, со светло-карими желтоватыми глазами, он напоминал небольшого тигра, сытого и вполне миролюбивого, но всегда готового к прыжку. Вдобавок, схватывал все на лету, был смел, азартен и прекрасно чувствовал людей.
Что случилось, что дало сбой в его, казалось, таком отлаженном, хитром и разумно построенном мире, было совершенно невозможно понять. Казалось, он самой природой был обречён на успех. Марсович как-то умел потихоньку со всеми договориться, кого-то обаять, кого-то убедить, и в результате, издавал почти всё, что не выглядело совсем убыточным. Это при том, что учёные к капитализму не привыкли и ох, не все могли похвастать лёгким характером.
Кроме научной литературы, Марсович издавал еще художественную и явно хотел создать большое, стабильное издательство с хорошей репутацией по образцу Сытина или Брокгауза. Бешеных денег, на тогдашний русский манер, издательский бизнес не приносил, но вроде бы обещал гарантированное процветание и безопасность. И вот тебе на!
Конечно, он никогда не стал бы своим в их профессиональной тусовке. Молодые учёные дамы Оля и Алина, окончившие знаменитый «О НеТ»[1], умные, образованные и острые на язык, смотрели на него скорее с этнографическим, чем с человеческим интересом. Чужаку вообще войти в этот круг было чрезвычайно трудно. Здесь мгновенно отмечали разнообразные мелочи, особенности языка, поведения, просто манеру говорить и себя вести. Вердикт выносился обычно с первого взгляда и обжалованию не подлежал. Если он был благоприятным, у человека появлялся шанс, если нет – ему вежливо улыбались, с ним были любезны, но он не был своим. Это была скорее инстинктивная, чем сознательная защита маленького мира гуманитарной мысли от того, что давило, унижало, губило его все советские годы. От невежественного, но партийного, начальства, безграмотной образованщины, своих, млеющих перед властью подлецов, а теперь – вот еще и от новорусского хамства. Если при советской власти хоть с большими потерями, но как-то удавалось сохранять этот круг, и он был спасательным для многих, в новое безвременье круг стал стремительно размываться и исчезать сам собой, а вместе с ним и та восхитительная атмосфера интеллектуальной жизни, без которой мысль чахнет, а новая не родится.
Марсович не был интеллектуалом, его и интеллигентом в обычном смысле слова назвать было трудно, хотя некоторые художественные способности имелись. Хорошо чувствуя обстановку, он и не стремился стать своим, ему вполне достаточно было места где-то около.
Оля вспомнила, что пару дней назад, проходя мимо отдела кадров, слышала, как Марсович и зав. кадрами кричали друг на друга, но вряд ли этот факт имеет отношение к делу, поскольку их кадровик, бывший «вохровец» и настоящий мерзавец, Пал Палыч, может довести до белого каления кого угодно.
Алик раздумчиво заметил, что наблюдение занятное, вообще-то Марсович прекрасно владел собой и никогда ни на кого не кричал. На том и разошлись. Дело шло к вечеру, «присутственный» день заканчивался, и Игорь повел Алика к себе поработать, наконец, над статьёй, что так и не удалось за весь день, а еще ему хотелось поговорить не только об убийстве, так внезапно смешавшем все планы.
***
Алик, помимо основной профессии, был полиглотом и замечательным переводчиком-синхронистом, что давало ему возможность не только зарабатывать на жизнь, но и, время от времени, видеть мир довольно далеко за пределами Садового кольца. Его охотно нанимали разные молодые фирмы (а других тогда не было), стремящиеся установить с кем-нибудь контакты или просто радостно объявить о своём существовании. Сейчас Алик только вернулся из Нового Света, причём побывал, кроме Соединённых Штатов, еще в Канаде и Мексике. Вот мексиканскими-то впечатлениями он, главным образом, и был переполнен.
Сделав перерыв в работе над статьей по немецкой лексикографии, они сидели на кухне, пили чай и сладковатое грузинское вино, купленное в маленьком передвижном вагончике, каких тогда стояло множество у каждого метро. Их почему-то называли палатками, хотя ощущение было, что это – скорее боевая тачанка времён Гражданской войны, и из окна-бойницы сейчас высунется не шоколадка или бутылка водки, а воронёное дуло пулемета.
– Понимаете, ребята, – говорил Алик, – пальмы, песок, море до горизонта, такое изумрудное, а дальше – синее. Точно как в сказке. Или на картинке. Из него выйти невозможно. Я такой лёгкости и блаженства, по-моему, вообще никогда не испытывал. Вокруг – коктейли, вкусная еда, всё бесплатно и в неограниченном количестве, вернее, уже заранее включено в стоимость. Можешь жить в бассейне, там – свой бар, подплываешь, заказываешь коктейль и снова отплываешь, пока не захотелось следующего.
Ребята понимали. Аня зачарованно слушала, выпуская тонкие струйки дыма.
– Ну да, подплываешь, заказываешь, – протянул Игорь, – а для кого это всё? Ну, ты, понятно, был «переводчиком при богатом иностранце», а вообще, кем надо быть, чтобы это себе позволить? Это для миллионеров, или простой труженик может вот так запросто взять и отправиться в рай?
– Я думаю, раи разные есть, но простой труженик – точно может. Я разговаривал с людьми, в основном, как раз очень простыми – парикмахеры, полицейские, учителя, мелкие бизнесмены, – то, что называется средний класс, я бы сказал, очень средний, правда, одно уточнение – американский. Немного европейцев, что понятно – им далеко, да у них, думаю, и свои курорты поближе есть – не хуже.
– А мексиканцы – чужие на этом празднике жизни? Обслуга?» – заинтересовалась Анечка.
– В основном. Хотя есть и отдыхающие из Мехико. Это место называется Юкатан. Полуостров Юкатан. Там жили индейцы-майя. Сохранилось несколько развалин городов, самый знаменитый – Чичен-Ица. В 10-м веке там проживало примерно столько же людей, сколько во Флоренции в 14-м. Улицы, пирамиды – интересно, только очень необычно и достоверных сведений мало.
– Майя? Кнорозов[2] дешифровал их письменность, да? – припомнил Игорь статью, о которой было столько разговоров когда-то.
– Он её дешифровал, только написанного оказалось очень мало. Тексты собирал в ХVI веке один испанский инквизитор, а потом всё уничтожил в порыве служебного рвения.
– Ну да, всё как всегда. Расскажи мне немножко об Америке, Алик. Что ты думаешь?
– Ты хочешь сказать?», – Алик быстро взглянул на друга. Он почувствовал недосказанность фразы и тут же понял, о чём речь.
– Да, мне всё больше кажется, что всё идёт по кругу. Новые начальники воруют – не чета прежним, а убивают, вообще не задумываясь. Говорить разрешают, что угодно – это да. Особенно, если про Сталина и коммунистов. Лишь бы им не мешали здесь и сейчас. А то, что мы делаем, никому не нужно и поэтому ничего не стóит.
– Зато раньше стоило и нужно было, и давали столько, что мало никому не казалось. «Идёт волна, волной волне хребет ломая». Пожалуй, лучше уж так.
– Ты прав, конечно, лучше. Но ведь тогда выбора не было, всех гнали гуртом на одну бойню. А сейчас вроде как есть. Человек ответственен за свой выбор, за близких, за свою жизнь, так?
– Ты это серьёзно? Это решение?», – Алик переводил взгляд с Игоря на Аню.
Аня безмятежно курила.
– Это мысли, Алик. Хотел вот с тобой поговорить, ты много где был, видел разное, тоже, наверное, думал.
– Думал, как же не думать. У меня нет ответа, Игорь. Там другой мир и другие проблемы. Просто другие, не такие, как здесь. И жизнь не легче, пожалуй, труднее даже. Денег больше, но и нервов, а люди как-то спокойнее, доброжелательнее, естественнее, что ли. Я пока не готов все здесь бросить, не знаю, буду ли готов. То, что мы делаем, там тоже никому не нужно, поверь мне. Работу найти очень трудно, да и скучнее там заниматься наукой, как-то обыденнее. Жизнь сытная, но обыкновенная, хотя можно путешествовать. Это доступно. Слушай, а ты не хочешь поговорить с Васильевым о своих проблемах? – неожиданно закончил Алик. – Он человек разумный и мужик хороший, может, как-то поможет договориться с Кутайсовым?
– Неловко. Если бы он сам спросил. Хотя сегодня как-то он затронул эту тему.
– Да, а что сказал?
– Спросил, когда будем обсуждать диссертацию?
– Это не просто так. Кто-то ему рассказывал или он сам что-то чувствует. Васильев «фишку сечёт» отменно. Поговори с ним, Игорь. Мне кажется, вам с Викентием Илларионовичем не разобраться вдвоём».
– Особенно, если Путинская всегда будет стоять между нами».
– А она будет. Она же его главная ученица, и её – дело всегда стоять вокруг Великого Учителя в почётном карауле. Но дело ещё в том, что ты –лингвист, а он – чистый филолог, вы смотрите с разных точек зрения: там, где ты видишь главную задачу и предлагаешь её решение, он вообще не видит ничего интересного, и наоборот».
– Ладно. Попробую, – вздохнул Игорь, – пошли работать.
***
Работали и разговаривали за полночь, поэтому Алик остался ночевать. Утром Аня убежала в свою школу, а друзья отправились проявлять пленку. Проявили её быстро, благо – работы у ребят в мастерской было немного.
Плёнка была посвящена, в основном, поездке Марсовича с Верой, с их Верой, на какой-то европейский курорт. Вера и Марсович, вместе и порознь, на фоне разных памятников, развалин каких-то замков, на улицах красивых городов, купающиеся в море.
Алик присвистнул.
– И ведь как держались! Ну, ладно Марсович, но эмоциональная Верка!
– Да она и сейчас держалась неплохо. Любила – не любила, всё-таки – близкий человек. И ведь ничем, никак не выдала. Или...
– Знала?!
– Брось, Алик. Нельзя делать выводы без достаточной информации. Мы же исследователи, а какая разница, что исследовать?
– Ну да. Напечатанный текст или жизненный. Ты прав, конечно. Так что, пойти задать несколько вопросов этому тексту?
– Подожди. Давай подумаем.
Они вдруг взглянули друг на друга и одновременно фыркнули. Алик держал на отлёте руку «а ля Васильев» с несуществующей шерлок-холмсовской трубкой, а Игорь гордо закручивал несуществующий ус Эркюля Пуаро.
– Так что, мы расследуем убийство, допрашиваем свидетелей, ищем подозреваемых среди своих коллег?
– Алик, а мы не сошли с ума?
– Сошли.
– Чёрт с тобой, давай поговорим с Верой, расширим контекст и постараемся что-нибудь понять.
– Раз мы специалисты по анализу текста, будем этот текст анализировать, хоть он и не написан.
***
Викентий Илларионович устал. Десять лет назад он мог спокойно заниматься наукой, переводами, и почти ничего не отвлекало его от этих занятий. Правда, была вечная, в кишках сидящая, опаска начальства да эзопов язык, который один и помогал выдавать полуразрешённые исследования за идеологически чистый продукт. Но опаска – не животный страх тридцатых годов, а эзоповым языком он овладел в совершенстве. Ведь, в конце концов, он писал то, что хотел, и коллеги его понимали и здесь, и там. Сейчас он стал знаменитым, и бесконечные заседания, рецензии, редколлегии, круглые столы, учёные советы съедали девяносто процентов времени. На работу оставалось только несколько утренних часов. Множество людей хотели знать его мнение по самым разным поводам, как это принято в России, где о положении в стране спрашивают у писателя-беллетриста, эстрадной звезды, заезжей знаменитости, но никогда – у президента. Впрочем, и правда, кто же задает вопросы царю? Боярам тоже не задашь. А поскольку – времена либеральные и спросить можно, отвечать приходится шуту и звездочету. Да еще – толмачу, – ввёл Викентий Илларионович третью категорию, – он, скорее, – толмач, чем звездочет. Нельзя сказать, чтобы всё это не тешило его тщеславие. В свои неполные шестьдесят, он достиг полного признания заслуг, академической славы и известности в широких интеллигентских кругах, его научный авторитет был почти непререкаем. Но больше, чем признания, он хотел нового направления, старое казалось исчерпанным, он много думал об этом в последнее время. И, конечно, своей школы. Это единственное, чего он еще не успел создать. Когда его спросили недавно об одном известном поэте, он сказал, что – тот завершитель, а поэзию делают экспроприаторы. Тут же, мысленно усмехнувшись, примерил эту фразу к себе и подумал, не скажут ли то же и о нём. Он, и вправду, блистательно завершил почти вековое направление в своей науке. Если, конечно, что-нибудь можно завершить. Но ему казалось, что завершил. Теперь он хотел другого, оригинального и полностью своего. Диссертация Игоря смущала и отчасти соблазняла. Было ли это новым, не очень понятно; она построена, в основном, на результатах, полученных в другой науке, которой он не знал. Идти туда не хотел, это не его направление, не его методы, и, скорее всего, всё окажется пустышкой, но он чувствовал здесь что-то привлекательное, какую-то возможность. Эта работа одновременно и притягивала, и отталкивала его. Почему-то Игорь не нравится Марине Путинской, а с некоторых пор он не мог принять ничего, что не нравится Марине. Он и сам не отдавал себе в этом отчёта и пока не хотел разбираться. Совершенно непонятно было, что делать с этой диссертацией. Но, может, как раз лучше ничего и не делать? Больше ничего не делать. На статью Игоря запрашивали его отзыв, и он дал отрицательный. Правда, другой рецензент отозвался с восторгом, автор обстоятельно возражал и статью напечатали. У нас демократия, ну, во всяком случае, в науке, и даже мнение академика – всего лишь мнение. Сумеет Игорь сам пробиться при очевидном его неодобрении, значит, что-то в этом есть, и посмотрим, что будет дальше. Сам Викентий Илларионович всегда сможет возглавить направление. А если не пробьётся, значит, и говорить не о чем.
Впрочем, Васильев, кажется, поддерживает. Ну, и ладно. Увидим.
***
Вере казалось, что она уже немного пришла в себя, по крайней мере, по телефону с ребятами говорила ровно, без эмоций.
Но когда Игорь разложил перед ней на столе фотографии, вдруг разрыдалась и рыдала, отводя душу, по-бабьи, долго, безнадёжно и неистово. Его ли жалела, себя ли. – Господи, бедный мальчик! – «буум, бууумм», – равномерно и гулко, как удары метронома, стучало в голове. Весь день она говорила, улыбалась кому-то – заведённая механическая игрушка, но её самой не было ни в разговоре, ни в улыбке. Она вся была в этих ударах: – Бедный, бедный мальчик! – А сейчас, когда увидела их поездку в Италию – впервые, Марсович, как всегда, замотался, забыл и так никогда и не успел проявить пленку – завод кончился, и будто прорвало, ливнем полились слезы.
Он был непохожим на тех людей, что она видела с детства, на коллег и друзей. С ним почти не было общих цитат, стихов, словечек, всех тех паролей, по которым мы узнаём своих. Совсем не был интеллектуалом. Он вообще думал как-то иначе. Зато умел мгновенно принимать решения, на ходу менял планы. Ей было с ним немного страшно и захватывало дух, как на качелях, летящих вниз. Любила ли она его, Вера не знала. Она никогда не говорила этих слов. Но сейчас уже сутки в голове звучали глухие удары: – Бедный, бедный мой мальчик.
Вера была дочкой известного советского писателя и, в силу преуспеяния родителей, жила в собственной квартире на «Профсоюзной». Сидели на кухне, пили чай и разговаривали. Ураган слёз кончился, она еще по инерции всхлипывала, но понемногу успокаивалась.
Толку для расследования от Вериных рассказов, похоже, не было никакого. О бизнесе Марсовича она знала только, что он собирался печатать её книжку и не имела ни малейшего представления, кто бы мог желать ему смерти.
Конечно, при эгоцентризме Верочки трудно было ожидать большего, но всё же.
– Верушка, ну подумай, кто были его партнёры, конкуренты, может быть, какой-то старый след кавказский,– допытывался Игорь. – Ну, пойми, пожалуйста, ни милиция и никто другой ничего делать не будут. Нельзя же спокойно жить, когда вдруг ни с того, ни с сего убивают твоих друзей, добрых знакомых и даже не пытаться понять, что происходит.
– Мальчики, вы же его хорошо знали, он был восточный человек, очень закрытый, сдержанный. Почти ничего не рассказывал. Партнёры? Поставщики, типографии... да нет, все, кого я видела, обыкновенные, нормальные люди. И отношения были приличные. Он людей выбирал разумно, никого не кидал, и его, вроде, тоже никто. Да нет, не было там никаких проблем. Конкуренты? Да вы их всех знаете не хуже меня.
– Ну, да, – махнул рукой Алик. – Так мы ничего не узнаем. Никаких зацепок.
– А вы знаете, что Марсович был женат? – неожиданно спросила Вера.
Алик с Игорем одновременно на неё посмотрели.
– Впервые слышим – протянул Игорь. – Рассказывай, рассказывай, не томи.
– Ну, они несколько лет уже не жили вместе, хотя официально, кажется, так никогда и не развелись. Марсович продолжал помогать ей деньгами и разными услугами, насколько я знаю. Я её видела один раз. Красивая женщина – из тех, кому нужно всё и немедленно. Привыкла, что она везде королева, что перед ней бегают на задних лапках. Марсовичу это, видимо, надоело в какой-то момент. Но он продолжал её опекать. А знаете, кто её нынешний любовник?
Это был редкий случай, когда ребята ловили каждое слово в потоке женской болтовни. Яснее пока не становилось, но информации прибавлялось.
– Володя из нашего компьютерного отдела.
– Так-так»,– проговорил Алик. – Какая-то картинка вырисовывается. А Марсович знал об этом?
– Да, он мне сам рассказывал. По-моему, чуть ли не Марсович Володю туда и устроил. У них всё давно было кончено. Просто хотел, чтобы бывшая жена была счастлива.
– Ну да, и перестала сидеть у него на шее, – усмехнулся Игорь.
– Может, и так, хотя Володя ему не нравился и с этой стороны вряд ли его устраивал, – продолжила Вера.
– Действительно, странный выбор для женщины, которой нужно всё и сразу» – прокомментировал Алик.
– Ну, знаете, мальчики, не всегда есть кто-то другой, – философски заметила Вера. – И потом, если он её сильно любит, это многое объясняет.
Володя был неприметным программистом, в институте работал недавно, и это явно было случайное для него место.
– Ну хорошо, – подытожил Алик. – Сплетни мы обсудили, но давайте всё-таки еще подумаем, не удастся ли нам что-нибудь найти. Не ощущалось чего-нибудь необычного в поведении Марсовича в последние дни?
Вера задумалась.
– Он явно беспокоился об аренде. Говорил, что у него заканчивается контракт, но есть договор с Пашкой, ну с «Падлой Падлычем» нашим, он же у нас арендные деньги гребёт, и издательство должно в следующем месяце переехать к нам в институт, в здание напротив, а «Падла» чего-то крутит, жмется.
Игорь с Аликом переглянулись.
– Да – задумчиво ответил Алик, – аренда – это серьёзно. Пойти, что-ли, в милицию, попросить их проверить арендные договора.
– Щас! – отмахнулся Игорь, – у Пашки там всё схвачено с самой советской власти, и делится он с ними регулярно, пальцем не шевельнут, ну разве позвонят, чтоб договора эти сжег на всякий случай, если ему не лень.
– Ну, договор и у Марсовича должен быть. Хотя менты, скорее всего, бумаги опечатали для видимости следственных действий. Хрен его знает. Можно к Ирке, к его секретарше, подъехать, она, вроде, неплохая баба, – размышлял Алик.
– Попробуй, любопытно взглянуть на договорчик, Ваша Неотразимость, – попросил Игорь с честным восторгом в глазах.
– Ну тебя, – фыркнул Алик, – можешь и сам.
– Нет уж, – открестился Игорь, – я человек женатый, мне девушкам авансы делать не положено.
Вера молчала – она была совершенно выжата и выглядела печальной растерянной маленькой девочкой. Пока ей больше не нужно было держаться.
Примерно через час друзья входили в Институт.
Алик пошел в отдел кадров охмурять Ирку, а Игорь присел на упоминавшийся уже подоконник. Через некоторое время к нему подошел Васильев, провожавший очередного визитера до лестницы. Петр Григорьевич иногда назначал кому-нибудь встречу в неприсутственный день.
– Вы, по дошедшим до меня слухам, занялись шерлокохолмщиной, молодой человек?" – спросил Васильев, заталкивая в свой мундштук сигарету.
– Просто хочется понимать, что происходит вокруг, – отозвался Игорь, разгоняя дымовые колечки.
– А я уже давно махнул на это рукой, – сказал Васильев то ли грустно то ли беспечно. – Скажите, что происходит у Вас с Викентием Илларионовичем? Я прочитал Вашу статью в "Вопросах" – очень, очень интересно.
– Спасибо, правда, В.И. другого мнения. Он сделал все, что мог, чтобы статья не вышла.
– Может быть, может быть, – Петр Григорьевич задумался. – Это на стыке наук. Возможно, он, действительно, не все понимает. А могу я быть Вам чем-нибудь полезен?
– Петр Григорьевич, – Игорь заметно волновался и стал даже чуть-чуть заикаться.
– Мог бы я Вас просить быть вторым руководителем диссертации? Такое разрешается. Тему Вы хорошо знаете, меня тоже.
– Да, – сразу согласился Васильев, – Это решит проблему. В конце концов, зачем еще имя в науке, как не за тем, чтобы помочь в нужный момент доброму делу?!
Игорь просиял.
– Петр Григорьевич, занести Вам диссертацию, когда закончу? Мне чуть-чуть дописать осталось.
– Не надо, Игорек, – мягко улыбнулся Васильев, - Я давно тебя знаю, все понимаю, сам через это проходил. Никакие руководители тебе не нужны, ты уже взрослый мальчик, и работа у тебя прекрасная. Я очень рад, что могу просто по-человечески помочь. Пришлешь автореферат, когда будет готов. Не заигрывайся в детективы!
Васильев лукаво улыбнулся и стал спускаться по лестнице. Игорь смотрел ему вслед, закусив губу и благодарно улыбаясь. Теперь вопрос решен, против Васильева никто не пойдет. Сколько проблем, страхов, переживаний решились одним коротким "да" на их подоконнике.
***
Павла Павловича Стоеросова в Институте не то чтобы не любили, кадровиков вообще редко любят. Но Павлу Павловичу удалось добиться единодушия, немыслимого ни в каком другом вопросе. Его на дух не переносил никто. Утонченные институтские дамы, кажется, за жизнь не сказавшие грубого слова, звали его не иначе, как Падлой Падлычем. И дело было даже не в биографии, хотя она у ветерана вохры, по слухам, не подкачала. Нет, подвигов засекреченного Штирлица в тылу идеологического врага молва ему не приписывала, молва приписывала всего лишь выбитые на допросах зубы и заключенных, насмерть забитых сапогами, разумеется, при попытке к бегству. Но даже не в этом, повторяю, было дело. Дело было в том, что Стоеросов был хам. Причем если люди иногда сочетают с этим свойством души какие-нибудь другие качества, то цельная натура Стоеросова им одним и исчерпывалась. Он орал на сотрудников, невзирая на их пол, возраст и научные заслуги, о которых, ему, впрочем, было неведомо. Врывался на заседания Ученого Совета, топоча сапожищами и вопил благим матом во всю мочь закаленной портвейном глотки, что здесь, в актовом зале, шумят, и ему мешают работать. Увольнял тех, кто ему почему-то не нравился, не обращая внимания на советское трудовое законодательство, которого, впрочем, не знал и им не интересовался. О подвигах его можно распространяться долго, но скучно, поскольку все они одного свойства.
В общем, Падла Падлыч стоял на страже. Но уже как бы идеологической. В том смысле, что пистолета ему на нынешней службе не полагалось. Впрочем, вохра есть вохра. Лучшего бойца охранять маленький гуманитарный институт найти было трудно.
А вечерами Пал Палыч пил. Одиноко надирался в своем кабинете. Жизнь его была однообразна и бессмысленна. С началом перестройки даже и покуражиться удавалось все меньше – бояться практически перестали, уволенные восстанавливались через суд. На него перестали обращать внимание. Кончилась родная чекистская власть. Он оплакивал ее каждый день, доставая заветную поллитровку из казенного сейфа с личными делами. И вдруг в воздухе запахло чем-то свеженьким. Появились накаченные такие мордастые ребята с тренированными затылками в красных и в малиновых пиджаках с золотыми цепями толщиной в каторжные. И они вроде как теперь были главные, эти ребята. Свои совершенно родные плоские хари. Пал Палыч потянулся было к ним всей душой – не вохра, так те же, по сути, зеки. Какая разница-то? Но ему тут же дали укорот. Ты вообще кто, кадровичок, вохровец? У-тю-тю. А деньги у тебя есть, шелупонь?
И Падла Падлович Стоеросов ушел в запой, как на войну. Деньги обесценились, да и тех почти не платили. Только на водку и хватало. Тосковал и пил, уже не просыхая. Притих.
А тут – приватизация. И вместе с ней - возможности. В связи с тяжелым положением государственных служащих можно сдавать в аренду помещения институтов. Приватизировать вроде нельзя, а в аренду сдавать можно, чтоб сотрудникам платить вместо зарплаты, которой нет. Тут Стоеросов и водку забыл кушать, родимую. А кто у нас в Институте будет отвечать за аренду? Ну уж не академики вшивые, не доктора наук. Сколько ждал, жизнь почти прошла. Пробил час. Как же, платить сотрудникам вместо зарплаты. Щас. Да где вы такое видели-то, покажите! Так бывший вохровец Стоеросов из простого советского хама стал вором. Превращение нехитрое, а в начале девяностых просто заурядное.
Все, что он пока сдавал, было так, по мелочи – не шибким кооперативщикам, научным каким-то фирмам, издательствам. Деньги, конечно, водились – ездил на БМВ, дачу построил, квартиру купил и себе и любовнице, жрал уже не водку, а исключительно дорогой коньяк, но все это, он чувствовал, было еще только начало. Еще не было настоящего разворота. И вот недавно пришли к нему серьезные ребята. Самые что ни на есть. Это он сразу понял, хотя ни малиновых пиджаков, ни цепей на них не было, одеты обыкновенно, даже незаметно как-то. Шофер, правда, в тренировочном костюме, нормальный такой бык – это он из кабинета увидел, пока они к нему поднимались, но что шофер, разные бывают шоферы, да и не все видно со второго этажа. По тому, как зашли в кабинет, как главный сразу сел на его место, холуи – то ли помощники то ли охранники, по стеночкам, ему жестом предложил место напротив себя, садись мол, чувствуй себя свободно, Пашка мигом сообразил, что за люди. Раньше он таких даже и не встречал, всегда был мелкой сошкой, но знал, как бывает, чуял нутром.
– У тебя тут этаж только отремонтирован, – сказали ему. И назвали цифру, от которой глотку перехватило спазмом и сладкие мурашки поползли по спине. – Платим в долларах. На пять лет. - Задумался. – А, там видно будет. Задаток сразу наличными. Проблемы?
Пашка в первый момент ничего не сказал, потому что в горле пересохло от страха и жадности одновременно.
Холуй отлепился от стенки, подошел с папочкой, раскрыл, там были договор и ручка. Подписывай. Договор тут, конечно, был просто для проформы. Тут все по понятиям. И озолотят и уроют. Но... время такое. Договорчик вот.
– Тут это, такое дело, – у Пашки слова ворочались в горле, как прямоугольные булыжники. Главный удивленно поднял на него глаза как бритвой полоснул, холуй недовольно захлопнул папочку, но не отходил еще, не зная, не понадобится ли снова открыть. – Помещение-то это сдано уже, – выдавил из себя Пашка и совсем потерялся.
– Твои проблемы, – сказал главный, поднимаясь.– Разберись, – кивнул холую с папочкой.
Едва они вышли, Пашка сладко потянулся. Сдать бы кому-нибудь еще два этажа за такие деньги, и можно валить, куда глаза глядят.
***
Алик вернулся к Игорю в глубокой задумчивости. Вроде бы все сходилось и в то же время ничего не сходилось. Ира проверила – договор был, вернее, два – с Марсовичем и с другой компанией с каким-то незапоминающимся названием.
Алик погулял с ней по Волхонке, растрачивая остатки американского обаяния, она сказала, что посмотрит договора, когда Стоеросов уедет, но главное, сама видела, что сегодня в то здание уже переезжают.
– А кто, что за люди?
– Знаешь, так сразу не скажешь. Главный у них из начальства – похоже, министр бывший или партийная шишка, он на минуту заехал на «мерсе» со свитой, глазами все обшарил и укатил. А зам его остался, ходит, распоряжается – то ли из ментов то ли из гебешников, не понять. – Ирка задумалась.
– Как ты их различаешь, по лицам или по погонам?
– Жизненный опыт. Я после школы в министерстве работала, внутренних дел. Родители устроили, так, девочкой на побегушках. Думали, может, замуж выйду удачно. Чинов разных там насмотрелась – на всю жизнь хватит. И в форме и в штатском.
– Что ж не вышла? Барышня ты из себя видная.
– Чем бы в тебя таким запустить? – Она огляделась в поисках подходящего предмета, но, не найдя ничего, продолжила. – Не сложилось. Тошно от них от всех, а от Стоеросова в особенности.
– Понимаю, – согласился Алик, хотя вообразить себе не мог, как можно работать со Стоеросовым и не убить его на следующий день. Он решил про себя, что раз охранники не похожи на простых бандитов, то, наверняка, из гебухи. Нувориши любят нанимать чекистов, думают, что они бывшие.
Пересказывая все это Игорю, Алик вдруг понял, что у него не сходилось.
– Нет, понимаешь, кто бы они ни были, Марсовича они не убивали.
– Почему? – заинтересованно спросил Игорь. – Им эта аренда, похоже, была нужна, Марсович – конкурент, а убить им проще, чем задуматься. Другой вариант – сам Пашка, у этого тоже проблем не будет, на это, может, даже и мозгов хватит.
– Убить они могут кого угодно, но как бы они это сделали? Послали киллеров, правильно?
– Ну да.
– Но киллеры не звонят в дверь. С ними не пьют чай и не разговаривают перед тем, как они всадят в тебя пулю. Да, им это, безусловно, выгодно, и они, конечно, могли это сделать, но то, что я видел у Марсовича в квартире, не похоже на их работу. Этот мент сказал, что убийство заказное и я ему сразу поверил, вроде как профессионал. А он просто так сказал, чтоб отвязались. Вроде клейма – расследованию не подлежит. А оно именно что незаказное. Похоже, что он знал убийцу, сам впустил его в дом. Там не было никакой борьбы, на кухне стоят две чашки чая, похоже, что они сидели, разговаривали, Марсович пошел за чем-то в комнату и тут в него выстрелили, видимо, совершенно неожиданно, он и не собирался защищаться. Мне все время не давало покоя это несоответствие. Нет, ни Пашка, ни те ребята здесь не при чем.
– Тогда что же у нас есть. Снова ничего? Может, это было какое-то необычное заказное убийство. Киллер-психолог? – Игорь улыбнулся собственной мысли.
– Угу, как раз для наших Сицилий. Нет, у нас ребята незатейливые. Эх, снять бы отпечатки пальцев с этой чашки. Пинкертоны кухонные.
– Давай подъедем в издательство. Узнаем телефон бывшей жены, сестры.
***
Галина Васильевна, изящная сорокалетняя женщина в строгом костюме, главный редактор и правая рука, была очень грустна, хотя и доброжелательна, как всегда. Она снабдила ребят телефонами, напоила чаем и вручила Игорю дискету.
– Он оставил это Тебе, но не успел отдать.
Игорь повертел дискету в руках.
– Что это, Галина Васильевна?
– Думаю, рукописи, но я не открывала.
С тем и разошлись. Алик отправился звонить жене Марсовича и его сестре, а Игорь поехал домой работать и изучать содержимое оставленных ему файлов.
Собственно, файл оказался один. Это было письмо.
Игорь быстро пробежал его глазами, присвистнул и бросился звонить Алику.
Тот только успел доехать до дома.
– Немедленно приезжай. Кажется, я знаю убийцу!
Потом он позвонил в издательство.
– Галина Васильевна, дорогая, как к Вам попала эта дискета?
– Игорь, я же сказала, Марсович оставил ее для Вас. А что, разве это не та? Ой, простите, кажется, я перепутала, в самом деле, та дискета на месте, господи, а что же я дала Вам?
– Галина Васильевна, Вы нам очень помогли этой ошибкой, но подумайте, пожалуйста, может быть, Вы поймете, как эта дискета могла к Вам попасть.
Через некоторое время в трубке снова раздался Галинин голос:
– Игорь, я спросила у Светы, нашего секретаря, она говорит, что приходила Люба, бывшая жена Марсовича, она у нас бывала, но очень редко, только, если что-то срочное, и оставила для него дискету, а Света, наверное, по рассеянности, сунула ее не в ту ячейку. Других дискет, вроде бы, никто не оставлял. А что же на ней было?
– Я думаю, что там было письмо убийцы. Огромное Вам спасибо.
И пробормотал себе под нос: «Неужели она не могла найти способ понадежнее?
Пришедшему Алику Игорь молча протянул листок бумаги – он уже распечатал текст:
«Ты спрашиваешь, почему я не могу сдержать ярости, когда говорю о нем?
Потому что Ты любишь его, а я для Тебя ничто. Он всегда стоит между нами.
Ты вспоминаешь о нем по всякому поводу и без повода, мчишься к телефону, если только думаешь, что он звонит.
Как же, он благодетель, помогает, дает деньги, он устроил меня на работу в этот идиотский институт, где платят две копейки, когда не забывают, а все ходят с таким видом, как будто они миллионеры или президенты, придурки чертовы, разве это вообще наука – филология! Мог бы хоть в долю взять, так нет, еще больше хотел унизить.
У него деньги, успех, женщины, а у меня – ничего!
И Ты любишь его, хотя вы уже столько лет порознь.
Всегда, везде он, он, он, он!
Как я его не-на-вижу!
Для этих дураков из института я тоже – ничто. Какой-то жалкий программист, я же не ученый, не из их клана, не знаю ни урду ни латыни. Говорят тихо, вежливо, только на Вы: «Здравствуйте, Володя. Вы еще не написали эту программу? Вы не видели этот фильм?» А сами смотрят сквозь меня, как будто я – пустое место. Ублюдки.
А он и здесь главный. Все бегут к нему, всем он нужен, все хотят с ним поговорить, как же – Издатель, большая шишка, все от него зависит! Да он не больше меня понимает в этой их филологии.
Мне вчера снова дали верстать словарь для него, для его издательства, и все за те же деньги. Ни в прошлый раз, ни сейчас копейки не подкинули! А он наживется на этом словаре и сунет Тебе деньжат поехать на курорт – благодетель!
Люба, я не могу так больше жить! Нам с ним тесно вдвоем на свете! Ты выгнала меня, для тебя я – психопат и дурак, а он, конечно, хочет, как для всех лучше. Я знаю, как лучше! И Ты тоже скоро узнаешь!»
Алик отложил листок в сторону.
– Ну что ж. Все сошлось. Он написал ей это письмо, а потом пришел и убил на том же надрыве, пока завод не кончился. Интересный вопрос – оружие. Достать его сейчас, конечно, легко, если есть деньги. Но наш Отелло, похоже, не богат. И почему она не позвонила и не предупредила Марсовича? Ведь все поняла, судя по тому, что принесла письмо в редакцию.
– А другой вопрос, сможем ли мы доказать, что он убийца?
– Ну, во-первых, пока некому доказывать, не то чтобы кто-то интересовался, а во-вторых, для задержания, мне кажется, материала достаточно. А там и доказательства появятся. Картина уж больно очевидная.
– Что ж, ты прав. Тогда звони ей. И надо идти в милицию. Они все-таки могут задержать эту жертву филологии. Он ведь и нас с тобой тоже ненавидит, Алик, не только Марсовича.
Люба ответила сразу. Слышно было, как она затянулась сигаретой.
– Здравствуйте. Меня зовут Алик Гронский. Мы расследовали убийство Марсовича и знаем убийцу.
– Да, я тоже его знаю, – чуть помедлив, откликнулась Люба. – Приезжайте. Я Вам сейчас скажу адрес.
Люба оказалась точно такой, как ее описала Вера. Высокая яркая кареглазая красавица с короткой стрижкой и резкими, чуть угловатыми, но уверенными движениями. Только сейчас она выглядела очень усталой и совершенно разбитой. Под глазами мешки и к горлу то и дело подступает комок.
– Никогда себе этого не прощу, – и потянулась за следующей сигаретой. Она прикуривала одну от другой.
– Понимаете, Володя казался таким валенком – неотесанным, зато уравновешенным, даже флегматичным, пожалуй. Работа его не интересовала, но и ни в чем другом он не пытался самоутвердиться, не искал себе поприща. Хотел денег и ничего для этого не делал. Марсович пристроил его в Ваш Институт, он и отсиживал свои часы. В обществе был спокойным как мраморное надгробие. (Она нервно усмехнулась.) Зато, когда мы оставались вдвоем, все неудачи, обиды, претензии к жизни выбивались наружу диким фонтаном. Я не могла этого выносить. Несколько раз выгоняла, но он каждый раз возвращался, сидел, курил здесь на лестнице. Тихий, молчаливый. И я снова его впускала. Мне казалось, что он любит меня. Когда я получила это письмо – мне сбросили на дискетку коллеги на работе, я емейлом не пользуюсь – тут же отнесла в редакцию, мы с Марсовичем редко общались после развода, я еще не отошла толком, хотя уже три года прошло, – Люба прикурила очередную сигарету, – не почувствовала, что это реальная опасность, так, просто угроза. Но все равно решила, что Володи с меня хватит. А утром, когда открыла тот ящик стола и не нашла пистолета, – она остановилась и долго молча сидела, почти не двигаясь, только курила.
– Марсович купил его когда-то, говорил полушутя, что может пригодиться, а потом почему-то оставил мне, наверное, просто забыл о нем. Я почти не открываю ящик, где он лежал, а тут торопилась утром, искала что-то, открыла – исчез. Все перерыла, и вдруг поняла. Бросилась к Марсовичу домой и... столкнулась с выбегающим из подъезда Володей. Я его окликнула, а он с дикими глазами промчался мимо. Думаю, и не видел меня. Поднялась наверх, а там... Я уже, конечно, почувствовала все, когда Володю увидела.
Она отбросила сигарету и уткнулась, рыдая, в стенку дивана. Горе этой женщины было таким неподдельным и безнадежным, что даже сочувствие было ей ни к чему.
***
Володя исчез. В Институте больше не появлялся, милиция объявила его в розыск, но никогда не нашла.
Алик надолго уехал переводчиком в Индию.
Через несколько месяцев Игорь блестяще защитил диссертацию. Оппоненты предлагали присудить сразу докторскую, но Ученый Совет предпочел этого не заметить.
Однако от карьерного успеха не было того острого ощущения радости, безбрежного счастья, какое возникало всякий раз, когда среди обычной невнятицы и хаоса фактов вдруг сверкало решение. Он тогда думал, что в награду за мучения, а может, просто так, ему на мгновение давали заглянуть куда-то, где все уже известно.
Но новых озарений не было, а жизнь вокруг мало благоприятствовала ученым занятиям. Денег катастрофически не хватало, даже вместе с Аниной школой и его преподавательскими заработками они едва сводили концы с концами. В последние месяцы на спецкурс ходил всего один студент – не то чтобы он читал хуже, чем раньше, когда их были десятки, просто люди стремились к чему-то практическому, что могло дать возможность заработать. Игорь это хорошо понимал и читал лекции одному человеку точно так же, как читал бы их целому потоку. Он тоже старался зарабатывать, как мог – выходило неважно.
Но дело было даже не в этом. Сколько бы ни убеждал себя, что сейчас все равно лучше, чем было, что этот путь куда-нибудь да выведет, была часть его существа, и очень важная для него часть, которая решительно отказывалась верить.
Он слышал, как говорили новые люди, и инстинкт филолога звучал сильнее доводов рассудка. Слова, а больше всего интонация выдавали их с головой. Не только, кто они, в этом и так мало кто сомневался, но и чего на самом деле хотят, что делают и что собираются сделать.
Он, втайне гордясь собой, выстраивал убедительные логические цепочки, доказывая, что все могло бы быть намного хуже, а филолог внутри только фыркал в ответ, возмущенно вздергивая плечами. Верил он филологу.
Каждый раз по дороге от метро к университетским корпусам думал, что его наука никому не нужна, и не важно, кто прав в их спорах – если нет студентов, она просто отомрет сама собой. Жизнь принадлежала совсем другим людям, но он бы скорее умер, чем согласился быть на них чем-то похожим. Единственное место, где Игорь чувствовал себя хорошо, где и люди и разговоры оставались те же, был Институт. Он в последнее время стал чаще работать не дома, а у себя в секторе или в Институтской библиотеке, тем более что Аня целыми днями пропадала в школе. Вместе они по-прежнему только завтракали и ужинали, но этого заряда тепла пока хватало. В своей среде он чувствовал себя востребованным и как бы отгороженным, защищенным от мира и времени. Чеченская война, блатной дух, накрывший страну, даже безденежье доходили сюда в каком-то человеческом, пригодном к употреблению виде. Можно было обо всем разговаривать, сидя на знаменитом подоконнике, ходить на семинары, обсуждать чужие работы, писать свои. Институт продолжал жить обычной жизнью.
[1] О НеТ – Отделение Неисправимых Теоретиков Московского государственного Университета.
[2] Юрий Валентинович Кнорозов (1922-1999) – лингвист и историк, прославился дешифровкой письменности майя (1952). Основатель советской школы майянистики.
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2(39) февраль 2013 7iskusstv.com/nomer.php?srce=39
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer2/Brejdo1.php
