1
С чемоданом в руке, в коротком двубортном пальто, новых сапогах и парусиновой фуражке, Лёва шел к вокзалу. Чемодан оказался тяжелым даже для такого сильного человека, как он, и тянул к земле. Потому время от времени приходилось ставить его на землю – ну не в грязь, конечно, всё же собственность общины, – и брать в другую руку. И то же самое делать с холщовой сумкой, куда жена положила еду и белье. Шагая по рыжим от тающего снега улицам, обходя лужи, подернутые серым, как бульонный навар, льдом, он осознавал важность и ответственность возложенного на него поручения, но думал почему-то вовсе не об этом, а о недавнем визите к доктору Науменко. Вообще-то, настоящая фамилия доктора была Ройтман, но отца звали Наум, откуда и вытекла натуральным образом украинская фамилия. Когда доктора Науменко вызывали к Торе, все сидящие в синагоге вздрагивали, продолжая в недоумении переглядываться и неодобрительно качать головами даже после торопливого объявления ребе Штицем его имени – Моисей. Это происходило каждый раз как впервые, и каждый раз отец доктора, которому в прошлом месяце исполнилось девяносто, возводил к серо-желтому потолку трясущиеся от Паркинсона руки и неестественным для такого ссохшегося тела басом, сетовал: «В моей молодости эти стены не слышали таких фамилий!»
И именно к Моисею Науменко Лёве посоветовала обратиться теща, с его помощью излечившаяся от приключившейся с ней после ссоры с соседкой, нескончаемой икотки. А её в свою очередь направила к нему одна молодая особа, страдающая неслыханным для еврейской женщины недугом – непереносимостью к мужской сперме. Эти и многие другие случаи утвердили за Моисеем Наумовичем славу врача по редким болезням.
Доктор усадил Лёву в шикарное, обитое синим бархатом, кресло. Сам вальяжно расположился напротив в черном кожаном, привычно, крест-накрест, сложив на столе короткие, в рыжих волосах и веснушках руки. Больше, чем богатая мебель, невероятное количество книг и открытые выше колен, мускулистые, как у мужчины, ноги горничной в фильдеперсовых чулках, Лёву потрясли холеные, аккуратно подпиленные ногти доктора. Он перевел взгляд на свои лопатистые ладони и сжал их в кулаки.
- Ну, - мягко спросил доктор, глядя Лёве в глаза, - что нас беспокоит?
- Нас? – оторопел Лёва, впервые за свои тридцать с небольшим лет, посещающий врача.
Он осторожно оглянулся и, увидев за собой лишь плотно закрытую дубовую дверь, ответил, - У нас болит голова. Часто. И сильно.
- У вас? Голова? – недоверчиво переспросил Науменко. – Да, случай обещает быть интересным. Расскажите-ка подробненько.
И Лёва рассказал о внезапно возникающих в правом виске, отдающих в ухо и глаз болях. О том, как, усиливаясь, боль становится тупой и сверлящей, и тогда невыносимо смотреть на свет, и стыдно перед женой за такую слабость, и хочется напиться, накрыться подушкой и проснуться только когда всё закончится. Пытаясь помочь доктору докопаться до сути, он смущенно признался, что боль появляется после приема определенной пищи: жирного бульона, шкварок и вишневого варенья, а также от запаха одеколона, которым упорно и в больших дозах пользуется его жена, особенно во время менструаций, и ещё от громогласной тещиной трескотни. Тем не менее, из опасения прослыть сумасшедшим, он не решился посоветовать жене прекратить варить бульоны и варенье, а теще, слегка оглохшей после перенесенной в детстве скарлатины, – ещё и онеметь на то время, пока он находился дома. Доктор Науменко внимательно слушал, время от времени постукивая по столу. Лёва почему-то начал раздражаться и замолчал. Моисей Наумович напоследок щелкнул ногтем по золоченому гвоздику кожаного кресла и произнес: «Осматривать вас я не вижу смысла, и так видно, что здоровья тут на троих. Тем более, вы утверждаете, что на работе травмы не получали. Попробуем гирудотерапию - выпишу вам пиявок. Приложите к голове, они сами найдут, куда присосаться и наладят кровообращение». Лёва представил себя достающим из стеклянной банки скользких, извивающихся пиявок и сразу вспомнил бабушку, её покрытый пиявками среди редких слипшихся прядей волос, неподвижный после инсульта затылок.
- Нет, - резко сказал он, - только не эту гадость. С меня и так есть, кому кровь сосать.
- Ну хорошо, - легко согласился доктор, - тогда остается клевер. Столовая ложка на стакан кипятка. Заварите и пейте три раза в день. Для лучшего результата, на ночь привяжите ко лбу свежий капустный лист. Другого средства от мигрени пока нет. И приходите через месяц.
- Но почему именно клевер? - недоуменно спросил Лёва, бережно расправляя купюры перед тем, как положить их в предназначенную для этого хрустальную вазочку, о которой предупредила и ещё раз десять напомнила теща.
- Это ведь лошадиная еда.
- Вот именно, милейший, вы когда-нибудь слыхали, чтобы у лошадей болела голова? – дружелюбно осведомился доктор Науменко и ободряюще похлопал его по плечу.
2
И вот сейчас, по дороге на вокзал Лёва мысленно возвращался к тому визиту, снова и снова восхищаясь умом и обезоруживающей логикой этого человека. Что значит ученость! Ведь если подумать, в синагоге их разделяют всего несколько скамей, а на самом деле – пропасть. И тем более почетно, что именно Моисей Наумович порекомендовал его для выполнения такого ответственного поручения. На базаре к Лёве подошел сапожник Беньямин и, привстав на цыпочки, шепнул: «Велели передать. Ты это, приходи вечером в ресторан на Фундуклеевской – дело есть». Не заходя домой после работы, во избежание лишних вопросов, Лёва пришел к ресторану и тут же был направлен словно ожидавшим его швейцаром в небольшую комнатку, скрытую от посторонних глаз синей в золотых птицах, портьерой. Сюда почти не доносилась музыка, было темновато и тихо, хотя народу собралось человек тридцать. И доктор Науменко - среди них. Лёве предложили сесть, пододвинули тарелку с намазанными и утыканными всякой всячиной крошечными бутербродиками. Он молча проглотил один, второй, так и не распробовав вкуса, запил стаканом сладкого вина и, как бы давая понять, что оценил оказанное ему гостеприимство, вытер подбородок накрахмаленной салфеткой и положил её на стол. А дальше заговорил человек, имени которого Лёва не знал, но часто видел проезжающим по Крещатику в черном сверкающем авто. Речь его была краткой, потому даже придя домой, Лёва помнил её слово в слово и в точности пересказал жене с тещей, взяв с них клятву молчания. Несмотря на предельно ясно изложенную Лёвой суть случившегося, жена, как заведенная, продолжала задавать вопросы, и что особенно раздражало, сама же на них отвечала.
- Значит, тебя пригласили самые уважаемые люди города? Ну, это ты так думаешь. Сидели, смотрели, задавали вопросы. Чтоб, значит, решить, или тебе можно доверить ихнее золото. И одолжили чемодан... Чтоб ты его тащил до границы. И сам доктор Науменко за тебя поручился! А что ему оставалось, не самому же тащить! Он в своей жизни тяжелее клизмы ничего не подымал!
- А что им так приспичило вывозить золото? – озадаченно гаркнула теща, отложив в сторону фаршированную шейку с торчащей из неё иголкой. – Я вот наоборот меняю старые червонцы на бумажные. Очень удобно – карманы не обрываешь. Так червонец, и так червонец – цена одна, на рынке то же самое купишь что на тот, что на этот.
- Как вы не понимаете, мама, это временное явление. Ваши бумажки уже теряют цену, скоро вы на них и дохлую курицу не купите, а монета – это почти девять грамм чистого золота. Вы бы почаще с умными людьми говорили, тогда не отдавали бы царские монеты за мусор.
- А ты уже час как поумнел, - съязвила жена. – Ты кто такой, чтоб в это ввязываться? Нашли доброго дурня, ишака, который в тюрьму за спасибо сесть готов.
- Тебе не понять, какая честь мне оказана, потому что мозги у тебя куриные и мыслишь, как курица! - Лёва стукнул кулаком по разделочной доске. Недошитая куриная шейка подпрыгнула и шмякнулась на пол.
Жена вздрогнула и заморгала.
- Симочка, ты только не держи дыхание, - засуетилась тёща, - не дай Б-г икотка начнется. Ты подумай, раз такие люди доверили Лёвочке такую мыссию, значит, он того стоит. А что, - она пристально посмотрела на зятя, - есть надежда, что та власть вернется?
- Какая та, мама, - закричала пришедшая в себя Сима, - белые, зеленые, петлюровцы, царь?! От завтра они вернутся, и Лёва обратно золото перетащит. Честное слово, хорошо, что папочка, пусть ему тамбудет спокойно, это не слышит.
Она заплакала, и Лёве на секунду стало жаль и её, и себя.
3
Лёва отдал курносой, коротко стриженой проводнице билет, и поднялся в вагон. Оглянувшись, поймал её взгляд, но не удивился – знал, что нравится женщинам. А эта была молоденькая, лет двадцати, и даже грубая, перетянутая широким ремнем фуфайка, не могла скрыть её женственности. Купе оказалось пустым. Лёва бережно пристроил чемодан под сиденьем и уставился в окно, наблюдая за посадкой в соседний плацкартный вагон. Вот так и он раньше ездил, в тесноте и вони, между мешками и корзинами, но община не поскупилась, оплатила самое лучшее место, как бы выдав аванс в другую жизнь. И он не пропустит этот шанс, сделает всё как надо и, вернувшись, обеспечит себе место среди самых уважаемых людей города. И разве не ребе Штиц так любит повторять слова одного из бесчисленных еврейских мудрецов: «Кого уважают люди? Того, кто уважает других».
Поезд тронулся. Дверь медленно поползла, и в купе бочком протиснулся молодой человек. Одет он был бедно и не особенно аккуратно: поношенные ботинки, длинноватые, явно не по размеру, брюки, суконное студенческое пальтецо и ватная ушанка, с опущенным на очки козырьком. Он вежливо поздоровался, по-щенячьи отряхнулся всем телом и присел напротив Лёвы.
- Чуть не опоздал, - сказал он, положил запотевшие очки на край столика и протянул узкую ладонь, – Даниил.
- А я уж думал, сам поеду, - широко улыбнулся Лёва, - смотрю, все купе переполненные, а в этом – никого. Куда путь держим?
- Парень замялся, шмыгнул носом. - Да вот не решил ещё, где новую жизнь начать. Какая станция понравится, там и выйду.
О как! – удивился Лёва. – Смело, однако. Хвалю. Я тоже в твои годы одним махом всё отрезал. Оказалось, трудно не это, трудно назад не смотреть.
Они помолчали.
- Ты, я вижу, тоже налегке, - не выдержал парень, кивнув на сумку.
- Ага, - согласился Лёва, - только вот ещё книги там, в чемодане, тяжеленные, тебе их и с места не сдвинуть. Я ведь книгами торгую, сегодня тут – завтра там.
- Сняв пальто, Даниил протер очки кончиком несвежей рубахи. Этот невзрачно одетый, неприглядной наружности и несчастного вида парень вызывал у Лёвы жалость и даже некое чувство вины за то, что ему-то повезло родиться сильным, рослым, удачливым.
- Давай поужинаем, что ли, - предложил он.
- Парень с готовностью согласился и без дополнительного приглашения потянулся к разложенным на газете пирожкам и картошке. Он ел жадно: продолжая дожевывать один кусок, уже тянулся за следующим, то и дело доставая застревавшую в заднем зубе еду длинным ногтем мизинца.
- То ли голодный, то ли прожорливый, - подумал Лёва и достал баночку с мочеными яблоками, которую собирался открыть следующим утром. И пока парень сосредоточенно их поедал, по-птичьи обкусывая мякоть вокруг кочана, Лёва попытался завязать разговор. Он рассказал о своей работе в мастерских, о недавней поломке парового котла, о теще, которая хоть и действует на нервы, но в главных вопросах – на его стороне.
- А ты что же, работаешь, учишься, женат?
Парень отмахнулся, - Да что тут говорить? Денег – ни гроша, семьи нет, хозяин сволочь – с работы выгнал и не заплатил, с квартиры, значит, выкинули, невеста нашла себе другого, при деньгах. И вот с какой стороны ни смотри, одно разочарование. Ничего своего нет, никому не нужен, пропадешь – никто и не заметит.
Он с аппетитом прикончил последнее яблочко. – Неинтересная я личность. Лучше ты расскажи, где товар берешь, свой или попросил кто продать? Какого толка книги – наших, революционных писателей или научные? А может, религиозные какие?
- Лёва растерялся. - Моё дело - перевозить их в целости, а про что они – грамотным людям виднее.
Он нарочито громко зевнул и лёг, подложив сумку под голову. Не спалось.
Напротив на скамье, укрывшись пальтишком, приоткрыв рот, храпел сосед, и на мгновение этот храп, изредка прерываемый покашливанием, показался Лёве нарочитым. Из невнятного рассказа Даниила было неясно, как тот, не имея в кармане ни гроша, попал в купейный вагон, и Лёва пожалел, что не спросил об этом, но, вспомнив его голодные глаза, устыдился своих подозрений. Захотелось пить, и Лёва пошел за кипятком. Его окликнула проводница,
- Ты там бэрэжись того соседа.
- Почему? – в виске как будто стали закручивать иголку.
- Та чудный он какой-то, его посадив на поезд один из цих, у кожанцих.
С тобой другие люди должны были ихаты, а в последнюю минуту их в плацкартный впыхнулы. А ты вкрав щось? Вороваты с такой внешностью нэ з руки – дуже ты видный.
- Да не вор я, - отмахнулся Лёва, потирая висок, - может, спутали с кем. Ты лучше скажи, когда следующая станция.
- Скоро Фастов, - ответила девушка.
Лёва вернулся в купе, насыпал в кружку сушеного клевера, залил кипятком, подождал несколько минут и выпил залпом. Потом, стараясь не шуметь, выдвинул чемодан. Поезд стал замедлять ход, просчитывая однообразные пригородные домики. Лёва увидел освещенное единственным фонарем здание вокзала. Даниил откинул пальто, спустил на пол ноги, зевнул.
- Чё-то живот болит, - сказал он, щурясь и нащупывая завалившиеся за полку очки. Это что за станция?
Не знаю, - притворился Лёва, задником сапога заталкивая чемодан под полку. – А ты что, выходишь?
- Не, я ещё не решил. Может нам и вовсе лучше друг друга держаться? Ты мне на месте с работой поможешь, а я тебе – с чемоданом.
Он вышел в коридор, оставив внезапно вспотевшего Лёву сидеть, бессмысленно уставившись на захватанную дверь.
Лёва запаниковал. Ноги налились тяжестью, и стало нечем дышать. Болел висок – тупо и дергано. Неужели кто-то сдал, и теперь его пасет этот никчемный, вызывающий брезгливую жалость, человечек? И если это правда, то как вообще можно было так беззастенчиво и бесцеремонно есть из рук преследуемого? Ведь даже волк не возьмет еды у человека перед тем, как его загрызть. Хотя разве не ел Петька Онищенко из рук Лёвиного отца, а потом избил его, уже тогда больного, до полусмерти? Из-за него, вернее из-за его всплывшего Петькиного трупа, Лёве пришлось навсегда уехать из Абазовки, где он родился и прожил двадцать пять лет.
В принципе, их село было неплохое, даже красивое, на левом берегу заболоченной, тихой Берестовки, окруженное сосновым лесом. И жизнь там была неплохая, не хуже, а может, и лучше, чем в других местах. Во всяком случае, таких погромов, как в Харькове, Одессе, Киеве и даже соседней Николаевке, тут не случалось. Так, на праздники, или по пьянке односельчане – те, что накануне здоровались, дела обсуждали, рядом на базаре торговали, - пройдутся по еврейским хатам. Где стекла побьют, где переломают всё, перевернут вверх дном. Главное – под руку не попадаться, а то изувечить могут. Потом пойдут в трактир – допивать, и наутро – опять добрые соседи. На селе жизнь скучная – чем-то ведь надо заняться. В один из таких дней прибежала на кузню мать,
- Лёвка, с отцом плохо. Еле дышит. Петька с дружками приходил за швейной машинкой. Чтоб потом на водку выменять. Отец не дал. Они и машинку забрали, и отца избили.
За те минуты пока к дому бежал, Лёва понял, что такое ненависть. Вспомнил, как с Петькой на коньках-самоделках катался, которые отец им смастерил, как тот в пальто теплом, которое отец из своего старого перешил, наконец-то в школу пошел, как он жил у них, ел за одним столом, когда петькину мать за воровство посадили. Потому увидев окровавленного, лежащего на полу отца, думать не стал. Может, если бы подумал, поступил иначе. А так, взял сани, веревку потолще и поехал в трактир. Под каким-то предлогом выманил Петьку, одним ударом уложил на сани и в лес отвез. А там к дереву привязал и избивал, пока тот не затих. Потом в речку под лёд сбросил. Когда весной, на Пасху, труп всплыл, все решили – Петька по пьянке утонул. А Лёва, хоть и не жалел никогда о том, что сделал, и убийцей себя не считал, той же весной уехал в Киев. И вот так же, как сейчас, не было у него ответа на главный вопрос – что есть душа человеческая и зачем Он вселяет жизнь в такие души.
- Житомир, – заглянув в купе, объявила курносая проводница и добавила, - а попутнык твой час назад на полустанку слиз.
- Как? – не поверил Лёва. – Может, тебе показалось?
- Як же, показалось! Поезд там стоял три минуты. Он один скочив и так прытко через колии побиг. Потом оглянулся и за насып нырнув – чисто суслик. А ты если обратно надумаешь, мы завтра днем у Киив видправляемся. Я у третьем вагоне буду.
Она всем телом прижалась к спускавшемуся по ступенькам Лёве. – Як не мой дружок в соседнем вагоне, може у нас з тобою любов вийшла.
4
- Всё-таки не гадом оказался, - радовался Лёва, направляясь к Замковой горе, где на базаре его должен был встретить человек без имени, - зря подозревал парня, а он и правда ехал, куда глаза глядят. Не хотел навязываться, сошел неизвестно где, постеснялся помощи попросить. Ну да ладно. Главное, можно ещё людям верить.
Лёва вдохнул полной грудью и зашагал быстрее. Дорогу не приходилось спрашивать, потому что костел с колокольней был виден отовсюду, и базар, стало быть, находился неподалеку. Он свернул с Мельничной и краем глаза заметил двоих идущих за ним мужчин. Они шли, лениво переговариваясь, и своим видом не были похожи ни на прихожан, направляющихся на службу, ни на идущих за покупками горожан.
- Люди как люди, - успокоил себя Лёва, - что ж теперь, в каждом встречном чекиста видеть?
Но скоро стало ясно, что те двое шли именно за ним и даже не пытались это скрыть. Они останавливались и терпеливо ждали, когда Лёва перекладывал чемодан из руки в руку, замедляли шаг, когда он оглядывался, и вели себя так, словно давали понять – некуда от них деться и даже пытаться – бесполезно. Лёва обливался потом, он снял фуражку и вытер ею лицо.
Пасут, точно пасут.
Вспомнились тещины слова, которые она любила повторять кстати и некстати: «От сумы и от турмы не зарекайся». Но и ей бы не пришло в голову, что к тюрьме может привести сума полная золотых монет.
- На базар идти нельзя, подставлю человека, - судорожно соображал Лёва. Обогнув базарные ворота, он увидел вывеску «Баня» и шагнул за порог. Привыкший ничему не удивляться банщик, выдал номерок, шайку и мыло. Лёва прошел в предбанник, но отдышаться не успел – раздвинув ширму, те двое выжидающе смотрели на него.
Мартовское солнце, рассыпавшееся яркими бликами в тающем снегу, ослепляло Лёву иголками, сверлящими правый глаз и висок. Он шёл, опустив голову и прикрыв глаза. Чекисты бережно несли чемодан, отдуваясь и передавая его друг-другу, каждый раз с уважением поглядывая на Лёву.
- Тяжело, черт, - сказал один, - может он его до участка сам и дотащит?
- Хорошо бы, но не положено, - покачал головой тот, что постарше, с усами на широком, в оспинах лице, - это теперь как вроде изъятая улика.
Лёва с облегчением зашел в полумрак тесной комнаты, сел на стул и закрыл глаза.
- Ты лучше на скамью, она прочнее, - посоветовал молодой, - стул и так расшатанный, а под тобой точно развалится.
- Ну чё, уделался со страху? – спросил усатый. - Аж на белый свет смотреть не можешь.
- Голова разламывется. Мигрень у меня, – пожаловался Лёва.
- Во сволочь, - возмутился молодой, - как пóтом и кровью заработанные революционные деньги врагам таскать, так здоровый, а как споймали – так барская болячка его замучила. Ишь, морщится, будто фигу ему в нос тычут. А я вот разом вылечу его лучше всяких еврейских докторов.
Он схватил с колченогого стола упакованный в кожу «Капитал» Карла Маркса и с размаху ударил безучастно сидевшего Лёву по голове. Удар пришелся в висок, и, выпучив глаза, тот упал, стащив за собой стоящий с краю чемодан. Грязный дощатый пол покрылся звенящей золотой чешуёй. А у скамьи, лицом вниз, в нелепой позе лежал Лёва, и гордый николаевский профиль золотого червонца окрашивался кровью, сочившейся из лёвиного еврейского, разбитого при падении носа.
- Ой бля, - выдохнул усатый, - ты чего натворил! Давай звони начальству, доложись обо всём, возьми точные инструкции.
Как сквозь вату, очнувшийся Лёва слышал отчаянные есть, так точно, и будет сделано, доносившиеся из соседней комнаты. Ныл висок, но та изматывающая, ввинчивающаяся в мозг боль, ушла. Остался привкус крови во рту и противное ощущение беспомощности.
- Велено посчитать и составить опись. К утру приедет сам из Киева и проверит. А этот – он посмотрел на Лёву, - их, похоже, не очень интересует. Так, рабочая лошадь. Хотя, хорошо бы его пустить в расход как пособника вредителей советской власти. Ну что, мигрень, полегчала? – он ткнул Лёву в плечо. – Мы, значит, монеты считать будем, а ты носить и складывать о-от в той комнате. Только дверь запру.
Всю ночь они считали и пересчитывали червонцы, золотыми столбиками складывая их в железный шкаф. К утру буржуйка остыла, и в помещении стало холодно и сыро. От выпитого самогона, смешанного с заваренным до черноты чаем, тряслись руки, и пересохло в горле. Листок с многократно переправленными цифрами лежал под жестяной кружкой.
- Ну ладно, - не выдержал Лёва, - посчитали, я, пожалуй, пойду.
- Я те пойду, - икнул усатый, - щас начальник приедет, допросит тебя.
- А чё его допрашивать, - вмешался тот, что помоложе, - я ж толкую, их банду в Киеве уже давно повязали. И каждый из этих ворюг другую цифру называет. Вишь, гады какие, специально, чтобы нас запутать не говорят, сколько золота в чемодане было. Это кто ж поверит, чтоб евреи в деньгах ошибались?!
- Подожди, Йося, - усатый задохнулся от осенившей его идеи, - дык ежели они путают, то и мы можем. Так ведь?! Я к тому, что дураки будем, если себе часть не заберем. Такого случая вовек не будет. Давай возьмем чуток себе поровну, а остальное как положено, вернем.
- Получается, у родной советской власти воруем, - засомневался Йося, задумчиво ковыряя в носу.
- Дык мы ж и есть советская власть, что ж, мы, по-твоему, у себя воруем!? стукнул по столу старший. Выполняй приказ!
- А с этим шо?
- А шо, отведи за Городище, к речке, да и... сам знаешь. Скажем, при попытке.
- Так вы ж бандиты, - возмутился Лёва и резко вскочил - вас самих надо к стенке!
Усатый выхватил наган.
- Стоять, сволочь! Йося, прикрой сзади!
- Да я вас обоих голыми руками, - зарычал Лёва и перевернул стол. Пуля вошла в дерево.
- Убью! – он подскочил к усатому и выдернул наган из его рук. Потом сбил с ног молодого и схватил его за шею. – Щас придушу, как цыпленка, падла ты золотушная. Тебе мама, небось, говорила, учись, Йося, человеком станешь, а ты, нет, в чекисты подался.
- Федя, помоги, - прохрипел молодой.
- А чё, - гоготнул тот, - один жид другого мочит! Это ж когда такое за бесплатно увидишь!
Лёва отпустил посиневшего, мешком осевшего на пол Йосю и вплотную приблизился к старшему.
- Я бы тебя сейчас прикончил, гад ты усатый, но не хочу ещё один грех на душу брать. Всё. Ухожу. Подавитесь тем золотом, а чемодан забираю – я его отдать должен. Наган в реку брошу. Начальству сбрешете чего-нибудь.
Закинув сумку в пустой чемодан, он переступил через Йосю, выбил ногой запертую дверь и через секунду растворился в зябкой серости предрассветного тумана.
5
Лёва шел переулками и проходными дворами, останавливаясь и пережидая в чужих парадных, снова и снова подозрительно оглядываясь, в тысячный раз убеждаясь, что за ним никто не следит, и потому появился дома только три часа спустя после прибытия поезда. Его удивила незапертая дверь и доносившийся из кухни шум голосов.
- Странное время для гостей, вроде не шаббат, - подумал он и прислушался.
- Только не надо его хоронить, - всхлипывал голос тещи, - нашего Лёву так просто не возьмешь.
- Ой, мама, - запричитала Сима, - я предупреждала, а ты – мыссия, мыссия. Червонцы сюда, бумажки – обратно. И он туда же, героя из себя корчить. А теперь что, в какой тюрьме или на каком кладбище его искать?
- Типун тебе на язык, - вступила какая-то женщина, голоса которой Лёва не узнал.
- Вы, Софа, вообще постыдились бы сюда приходить, - завыла жена, - если бы не ваш доктор Науменко, которого вы рекомендовали всем подряд, мой муж сидел бы сейчас на вашем месте и ужинал. Судя по животу, я вижу, теперь вы, невроко, прекрасно переносите сперму в неограниченном количестве и ждете двойню. А мой ребенок, - она зарыдала, - родится сиротой.
- Не понял, - сказал Лёва, шагнув в кухню, - какой ребенок?
- Лёвочка, - взвигнула теща, победно обведя взглядом замерших от неожиданности женщин, - ну, кто был прав? Сима, - она тут же переключилась на дочь, - как ты не сказала маме такую новость? У тебя точно родится девочка – ты в последнее время постоянно зеваешь.
Всю ночь Лёва ходил из угла в угол, то и дело поглядывая в окно, прислушиваясь к шорохам на лестничной площадке. Но, похоже, он больше никого не интересовал, и это было по меньшей мере странно. Тем не менее, улица оставалась абсолютно пустынной, мокрый мартовский снег таял, не долетая до черной брусчатки, и казалось, ничто не в силах нарушить эту красоту и покой. Но Лёва уже знал, что покой измеряется минутами, и что нечаянные шаги или мелькнувшая тень могут стать предвестниками беды, как пробежавшая по зеркалу трещинка. Безмятежность ночного безмолвия непонятным образом тревожила и гнала из дома навстречу мучившей Лёву неизвестности.
Рассвело. Теща в надетой поверх ночной рубахи вязаной кофте, уже возилась у примуса. По-детски уткнувшись в подушку, крепко спала Сима – с ней в такт дышал их ребенок, которому он, Лёва, дал жизнь и за которую был в ответе. Взяв пустой чемодан, Лёва направился к доктору Науменко. Проходя по Фундуклеевской мимо гостиницы, он заметил, что вывеска ресторана исчезла. Двое рабочих вытаскивали из дверей столы, стулья и ящики с бутылками, небрежно прикрытые синей с золотыми цаплями тканью. Застыв, он наблюдал, как молодой парнишка в кожанке выводил на улицу знакомого ему швейцара.
- Встретишься со своим хозяином, холуйская ты морда, авось вместе чего и припомните, - приговаривал он, подталкивая того к машине.
Завернув на Бибиковский бульвар и подойдя к дому, с балконов которого обреченно взирали облупившиеся лепные женские барельефы, Лёва замедлил шаг, но всё же заставил себя подняться на второй этаж. Дверь открыл сам Моисей Наумович, вернее, его тень.
- А, это вы, - нерадостно пробормотал он и пропустил Лёву в прихожую. – Проходите, только осторожно, не заденьте вот тут, вещички.
Потухший взгляд доктора в контрасте с суетливой скороговоркой, так ему не присущей, озадачил Лёву не меньше, чем изменившийся вид квартиры. Вдоль стен прихожей, на ещё пару дней назад натертом до блеска, а сейчас заслеженном полу, стояли тюки и баулы, от сваленной на вешалке одежды несло потом, дверь в столовую была открыта настежь, и оттуда воняло папиросным дымом. Доктор проследил за лёвиным взглядом.
- Да, не Париж. Но и не Лукьяновская тюрьма. Пока.
Из столовой в дальнюю комнату, слегка косолапя, прошла горничная. Узкая серая юбка военного покроя, сменившая платье, укорачивала её накачанные ноги и делала их ещё мощнее. Зайдя в кабинет следом за доктором, Лёва протянул чемодан.
- Вот, не знал, кому отдать. Не вышло у меня с поручением, кто-то нас выдал, и золото осталось в Житомире, но клянусь, моей вины тут нет, и себе ничего не взял. Сам удивляюсь, как живым остался. Знал бы кто настучал, своими руками задушил.
- А что тут знать, прервал его доктор, нервно перебирая пачечку незаполненных рецептов, - вот она, ходит тут по-хозяйски, как ни в чём не бывало. Меня уплотнили – ей с сожителем половину квартиры отдали. Да я не жалуюсь, могли бы посадить или вообще расстрелять, если бы жена их главного комиссара не была моей пациенткой и школьной подругой моей жены – счастье, что она не дожила это всё видеть. А вот отец не выдержал – его парализовало в прошлую субботу, когда вместо ребе Штица они прислали нового, а тот оказался чекистом.
- Как, - изумился Лёва, - и сам признался?
- Кому нужны его признания? Он так читает на иврите, как я на китайском.
Дверь кабинета распахнулась.
- Гражданин Ройтман-Науменко, - раздался знакомый голос,– опять нарушаем режим, а? Принимаем симулянтов в интимной обстановочке при закрытых дверях? Придется сообщить начальству.
- Познакомьтесь, сожитель моей горничной, и по совместительству – комиссар, - виновато вздохнул доктор.
Лёва медленно повернул голову и встретился взглядом с Даниилом.
– Как поживаешь, сволочь? – заикаясь от злости, сказал Лёва. - Надо было тебя, гада, тогда из поезда выкинуть вместо того, чтобы кормить, поить, да байки слушать. А ты всю, значит, дорогу, вынюхивал, выспрашивал, чтобы потом, как гнида последняя, сбежать.
Даниил расхохотался. - Да что там вынюхивать было! Ты ещё только на вокзал наладился, а мы уже знали, куда едешь, к кому и зачем. Я ж от самого дома за тобой шёл, любовался, как ты гусем вышагивал. И вся твоя конспирация с книгами – это ж цирк сплошной, я просто имел на тебя сожаление.
Не говоря ни слова, Лёва схватил со стола хрустальную вызочку и швырнул её в голову Даниила. Тот резко присел, и она, ударившись о стену, с грохотом упала на пол, не разбившись. Доктор Науменко протестующе замахал руками.
- Не надо, прекратите! Не пачкайте свои руки, Лев! А вам, молодой человек, - он перевел взгляд на побледневшего Даниила, - о душе надо подумать. Вы ведь больны. Я предупреждал, у вас начальная стадия чахотки, туберкулез.
- Врешь, - сквозь зубы сказал Даниил, - это ты меня из классовой ненависти пугаешь. А не понимаешь, что раньше меня сдохнешь, потому что я вот прямо сейчас тебя кончу.
- Видите, - обратился доктор Науменко к Лёве, - бесполезно взывать к разуму, когда серое вещество принимает цвет их знамени. Идите, Лев, идите отсюда на свежий воздух, а то эта нездоровая обстановка может стимулировать новый приступ мигрени. Кстати, как ваша голова?
Лёва задумался. – Вы знаете, сказал он, выйдя на лестничную площадку, меня вылечили там, в Житомире.
- Что вы говорите, - оживился Моисей Наумович, - и кто этот врач?
- Карл Маркс, но вам вряд ли знакомо это имя, – ответил Лёва и спустился на улицу.
У парадного уже ждала машина...
* Рассказ основан на реальных событиях, случившихся в конце 20-х годов
1
С чемоданом в руке, в коротком двубортном пальто, новых сапогах и парусиновой фуражке, Лёва шел к вокзалу. Чемодан оказался тяжелым даже для такого сильного человека, как он, и тянул к земле. Потому время от времени приходилось ставить его на землю – ну не в грязь, конечно, всё же собственность общины, – и брать в другую руку. И то же самое делать с холщовой сумкой, куда жена положила еду и белье. Шагая по рыжим от тающего снега улицам, обходя лужи, подернутые серым, как бульонный навар, льдом, он осознавал важность и ответственность возложенного на него поручения, но думал почему-то вовсе не об этом, а о недавнем визите к доктору Науменко. Вообще-то, настоящая фамилия доктора была Ройтман, но отца звали Наум, откуда и вытекла натуральным образом украинская фамилия. Когда доктора Науменко вызывали к Торе, все сидящие в синагоге вздрагивали, продолжая в недоумении переглядываться и неодобрительно качать головами даже после торопливого объявления ребе Штицем его имени – Моисей. Это происходило каждый раз как впервые, и каждый раз отец доктора, которому в прошлом месяце исполнилось девяносто, возводил к серо-желтому потолку трясущиеся от Паркинсона руки и неестественным для такого ссохшегося тела басом, сетовал: «В моей молодости эти стены не слышали таких фамилий!»
И именно к Моисею Науменко Лёве посоветовала обратиться теща, с его помощью излечившаяся от приключившейся с ней после ссоры с соседкой, нескончаемой икотки. А её в свою очередь направила к нему одна молодая особа, страдающая неслыханным для еврейской женщины недугом – непереносимостью к мужской сперме. Эти и многие другие случаи утвердили за Моисеем Наумовичем славу врача по редким болезням.
Доктор усадил Лёву в шикарное, обитое синим бархатом, кресло. Сам вальяжно расположился напротив в черном кожаном, привычно, крест-накрест, сложив на столе короткие, в рыжих волосах и веснушках руки. Больше, чем богатая мебель, невероятное количество книг и открытые выше колен, мускулистые, как у мужчины, ноги горничной в фильдеперсовых чулках, Лёву потрясли холеные, аккуратно подпиленные ногти доктора. Он перевел взгляд на свои лопатистые ладони и сжал их в кулаки.
- Ну, - мягко спросил доктор, глядя Лёве в глаза, - что нас беспокоит?
- Нас? – оторопел Лёва, впервые за свои тридцать с небольшим лет, посещающий врача.
Он осторожно оглянулся и, увидев за собой лишь плотно закрытую дубовую дверь, ответил, - У нас болит голова. Часто. И сильно.
- У вас? Голова? – недоверчиво переспросил Науменко. – Да, случай обещает быть интересным. Расскажите-ка подробненько.
И Лёва рассказал о внезапно возникающих в правом виске, отдающих в ухо и глаз болях. О том, как, усиливаясь, боль становится тупой и сверлящей, и тогда невыносимо смотреть на свет, и стыдно перед женой за такую слабость, и хочется напиться, накрыться подушкой и проснуться только когда всё закончится. Пытаясь помочь доктору докопаться до сути, он смущенно признался, что боль появляется после приема определенной пищи: жирного бульона, шкварок и вишневого варенья, а также от запаха одеколона, которым упорно и в больших дозах пользуется его жена, особенно во время менструаций, и ещё от громогласной тещиной трескотни. Тем не менее, из опасения прослыть сумасшедшим, он не решился посоветовать жене прекратить варить бульоны и варенье, а теще, слегка оглохшей после перенесенной в детстве скарлатины, – ещё и онеметь на то время, пока он находился дома. Доктор Науменко внимательно слушал, время от времени постукивая по столу. Лёва почему-то начал раздражаться и замолчал. Моисей Наумович напоследок щелкнул ногтем по золоченому гвоздику кожаного кресла и произнес: «Осматривать вас я не вижу смысла, и так видно, что здоровья тут на троих. Тем более, вы утверждаете, что на работе травмы не получали. Попробуем гирудотерапию - выпишу вам пиявок. Приложите к голове, они сами найдут, куда присосаться и наладят кровообращение». Лёва представил себя достающим из стеклянной банки скользких, извивающихся пиявок и сразу вспомнил бабушку, её покрытый пиявками среди редких слипшихся прядей волос, неподвижный после инсульта затылок.
- Нет, - резко сказал он, - только не эту гадость. С меня и так есть, кому кровь сосать.
- Ну хорошо, - легко согласился доктор, - тогда остается клевер. Столовая ложка на стакан кипятка. Заварите и пейте три раза в день. Для лучшего результата, на ночь привяжите ко лбу свежий капустный лист. Другого средства от мигрени пока нет. И приходите через месяц.
- Но почему именно клевер? - недоуменно спросил Лёва, бережно расправляя купюры перед тем, как положить их в предназначенную для этого хрустальную вазочку, о которой предупредила и ещё раз десять напомнила теща.
- Это ведь лошадиная еда.
- Вот именно, милейший, вы когда-нибудь слыхали, чтобы у лошадей болела голова? – дружелюбно осведомился доктор Науменко и ободряюще похлопал его по плечу.
2
И вот сейчас, по дороге на вокзал Лёва мысленно возвращался к тому визиту, снова и снова восхищаясь умом и обезоруживающей логикой этого человека. Что значит ученость! Ведь если подумать, в синагоге их разделяют всего несколько скамей, а на самом деле – пропасть. И тем более почетно, что именно Моисей Наумович порекомендовал его для выполнения такого ответственного поручения. На базаре к Лёве подошел сапожник Беньямин и, привстав на цыпочки, шепнул: «Велели передать. Ты это, приходи вечером в ресторан на Фундуклеевской – дело есть». Не заходя домой после работы, во избежание лишних вопросов, Лёва пришел к ресторану и тут же был направлен словно ожидавшим его швейцаром в небольшую комнатку, скрытую от посторонних глаз синей в золотых птицах, портьерой. Сюда почти не доносилась музыка, было темновато и тихо, хотя народу собралось человек тридцать. И доктор Науменко - среди них. Лёве предложили сесть, пододвинули тарелку с намазанными и утыканными всякой всячиной крошечными бутербродиками. Он молча проглотил один, второй, так и не распробовав вкуса, запил стаканом сладкого вина и, как бы давая понять, что оценил оказанное ему гостеприимство, вытер подбородок накрахмаленной салфеткой и положил её на стол. А дальше заговорил человек, имени которого Лёва не знал, но часто видел проезжающим по Крещатику в черном сверкающем авто. Речь его была краткой, потому даже придя домой, Лёва помнил её слово в слово и в точности пересказал жене с тещей, взяв с них клятву молчания. Несмотря на предельно ясно изложенную Лёвой суть случившегося, жена, как заведенная, продолжала задавать вопросы, и что особенно раздражало, сама же на них отвечала.
- Значит, тебя пригласили самые уважаемые люди города? Ну, это ты так думаешь. Сидели, смотрели, задавали вопросы. Чтоб, значит, решить, или тебе можно доверить ихнее золото. И одолжили чемодан... Чтоб ты его тащил до границы. И сам доктор Науменко за тебя поручился! А что ему оставалось, не самому же тащить! Он в своей жизни тяжелее клизмы ничего не подымал!
- А что им так приспичило вывозить золото? – озадаченно гаркнула теща, отложив в сторону фаршированную шейку с торчащей из неё иголкой. – Я вот наоборот меняю старые червонцы на бумажные. Очень удобно – карманы не обрываешь. Так червонец, и так червонец – цена одна, на рынке то же самое купишь что на тот, что на этот.
- Как вы не понимаете, мама, это временное явление. Ваши бумажки уже теряют цену, скоро вы на них и дохлую курицу не купите, а монета – это почти девять грамм чистого золота. Вы бы почаще с умными людьми говорили, тогда не отдавали бы царские монеты за мусор.
- А ты уже час как поумнел, - съязвила жена. – Ты кто такой, чтоб в это ввязываться? Нашли доброго дурня, ишака, который в тюрьму за спасибо сесть готов.
- Тебе не понять, какая честь мне оказана, потому что мозги у тебя куриные и мыслишь, как курица! - Лёва стукнул кулаком по разделочной доске. Недошитая куриная шейка подпрыгнула и шмякнулась на пол.
Жена вздрогнула и заморгала.
- Симочка, ты только не держи дыхание, - засуетилась тёща, - не дай Б-г икотка начнется. Ты подумай, раз такие люди доверили Лёвочке такую мыссию, значит, он того стоит. А что, - она пристально посмотрела на зятя, - есть надежда, что та власть вернется?
- Какая та, мама, - закричала пришедшая в себя Сима, - белые, зеленые, петлюровцы, царь?! От завтра они вернутся, и Лёва обратно золото перетащит. Честное слово, хорошо, что папочка, пусть ему тамбудет спокойно, это не слышит.
Она заплакала, и Лёве на секунду стало жаль и её, и себя.
3
Лёва отдал курносой, коротко стриженой проводнице билет, и поднялся в вагон. Оглянувшись, поймал её взгляд, но не удивился – знал, что нравится женщинам. А эта была молоденькая, лет двадцати, и даже грубая, перетянутая широким ремнем фуфайка, не могла скрыть её женственности. Купе оказалось пустым. Лёва бережно пристроил чемодан под сиденьем и уставился в окно, наблюдая за посадкой в соседний плацкартный вагон. Вот так и он раньше ездил, в тесноте и вони, между мешками и корзинами, но община не поскупилась, оплатила самое лучшее место, как бы выдав аванс в другую жизнь. И он не пропустит этот шанс, сделает всё как надо и, вернувшись, обеспечит себе место среди самых уважаемых людей города. И разве не ребе Штиц так любит повторять слова одного из бесчисленных еврейских мудрецов: «Кого уважают люди? Того, кто уважает других».
Поезд тронулся. Дверь медленно поползла, и в купе бочком протиснулся молодой человек. Одет он был бедно и не особенно аккуратно: поношенные ботинки, длинноватые, явно не по размеру, брюки, суконное студенческое пальтецо и ватная ушанка, с опущенным на очки козырьком. Он вежливо поздоровался, по-щенячьи отряхнулся всем телом и присел напротив Лёвы.
- Чуть не опоздал, - сказал он, положил запотевшие очки на край столика и протянул узкую ладонь, – Даниил.
- А я уж думал, сам поеду, - широко улыбнулся Лёва, - смотрю, все купе переполненные, а в этом – никого. Куда путь держим?
- Парень замялся, шмыгнул носом. - Да вот не решил ещё, где новую жизнь начать. Какая станция понравится, там и выйду.
О как! – удивился Лёва. – Смело, однако. Хвалю. Я тоже в твои годы одним махом всё отрезал. Оказалось, трудно не это, трудно назад не смотреть.
Они помолчали.
- Ты, я вижу, тоже налегке, - не выдержал парень, кивнув на сумку.
- Ага, - согласился Лёва, - только вот ещё книги там, в чемодане, тяжеленные, тебе их и с места не сдвинуть. Я ведь книгами торгую, сегодня тут – завтра там.
- Сняв пальто, Даниил протер очки кончиком несвежей рубахи. Этот невзрачно одетый, неприглядной наружности и несчастного вида парень вызывал у Лёвы жалость и даже некое чувство вины за то, что ему-то повезло родиться сильным, рослым, удачливым.
- Давай поужинаем, что ли, - предложил он.
- Парень с готовностью согласился и без дополнительного приглашения потянулся к разложенным на газете пирожкам и картошке. Он ел жадно: продолжая дожевывать один кусок, уже тянулся за следующим, то и дело доставая застревавшую в заднем зубе еду длинным ногтем мизинца.
- То ли голодный, то ли прожорливый, - подумал Лёва и достал баночку с мочеными яблоками, которую собирался открыть следующим утром. И пока парень сосредоточенно их поедал, по-птичьи обкусывая мякоть вокруг кочана, Лёва попытался завязать разговор. Он рассказал о своей работе в мастерских, о недавней поломке парового котла, о теще, которая хоть и действует на нервы, но в главных вопросах – на его стороне.
- А ты что же, работаешь, учишься, женат?
Парень отмахнулся, - Да что тут говорить? Денег – ни гроша, семьи нет, хозяин сволочь – с работы выгнал и не заплатил, с квартиры, значит, выкинули, невеста нашла себе другого, при деньгах. И вот с какой стороны ни смотри, одно разочарование. Ничего своего нет, никому не нужен, пропадешь – никто и не заметит.
Он с аппетитом прикончил последнее яблочко. – Неинтересная я личность. Лучше ты расскажи, где товар берешь, свой или попросил кто продать? Какого толка книги – наших, революционных писателей или научные? А может, религиозные какие?
- Лёва растерялся. - Моё дело - перевозить их в целости, а про что они – грамотным людям виднее.
Он нарочито громко зевнул и лёг, подложив сумку под голову. Не спалось.
Напротив на скамье, укрывшись пальтишком, приоткрыв рот, храпел сосед, и на мгновение этот храп, изредка прерываемый покашливанием, показался Лёве нарочитым. Из невнятного рассказа Даниила было неясно, как тот, не имея в кармане ни гроша, попал в купейный вагон, и Лёва пожалел, что не спросил об этом, но, вспомнив его голодные глаза, устыдился своих подозрений. Захотелось пить, и Лёва пошел за кипятком. Его окликнула проводница,
- Ты там бэрэжись того соседа.
- Почему? – в виске как будто стали закручивать иголку.
- Та чудный он какой-то, его посадив на поезд один из цих, у кожанцих.
С тобой другие люди должны были ихаты, а в последнюю минуту их в плацкартный впыхнулы. А ты вкрав щось? Вороваты с такой внешностью нэ з руки – дуже ты видный.
- Да не вор я, - отмахнулся Лёва, потирая висок, - может, спутали с кем. Ты лучше скажи, когда следующая станция.
- Скоро Фастов, - ответила девушка.
Лёва вернулся в купе, насыпал в кружку сушеного клевера, залил кипятком, подождал несколько минут и выпил залпом. Потом, стараясь не шуметь, выдвинул чемодан. Поезд стал замедлять ход, просчитывая однообразные пригородные домики. Лёва увидел освещенное единственным фонарем здание вокзала. Даниил откинул пальто, спустил на пол ноги, зевнул.
- Чё-то живот болит, - сказал он, щурясь и нащупывая завалившиеся за полку очки. Это что за станция?
Не знаю, - притворился Лёва, задником сапога заталкивая чемодан под полку. – А ты что, выходишь?
- Не, я ещё не решил. Может нам и вовсе лучше друг друга держаться? Ты мне на месте с работой поможешь, а я тебе – с чемоданом.
Он вышел в коридор, оставив внезапно вспотевшего Лёву сидеть, бессмысленно уставившись на захватанную дверь.
Лёва запаниковал. Ноги налились тяжестью, и стало нечем дышать. Болел висок – тупо и дергано. Неужели кто-то сдал, и теперь его пасет этот никчемный, вызывающий брезгливую жалость, человечек? И если это правда, то как вообще можно было так беззастенчиво и бесцеремонно есть из рук преследуемого? Ведь даже волк не возьмет еды у человека перед тем, как его загрызть. Хотя разве не ел Петька Онищенко из рук Лёвиного отца, а потом избил его, уже тогда больного, до полусмерти? Из-за него, вернее из-за его всплывшего Петькиного трупа, Лёве пришлось навсегда уехать из Абазовки, где он родился и прожил двадцать пять лет.
В принципе, их село было неплохое, даже красивое, на левом берегу заболоченной, тихой Берестовки, окруженное сосновым лесом. И жизнь там была неплохая, не хуже, а может, и лучше, чем в других местах. Во всяком случае, таких погромов, как в Харькове, Одессе, Киеве и даже соседней Николаевке, тут не случалось. Так, на праздники, или по пьянке односельчане – те, что накануне здоровались, дела обсуждали, рядом на базаре торговали, - пройдутся по еврейским хатам. Где стекла побьют, где переломают всё, перевернут вверх дном. Главное – под руку не попадаться, а то изувечить могут. Потом пойдут в трактир – допивать, и наутро – опять добрые соседи. На селе жизнь скучная – чем-то ведь надо заняться. В один из таких дней прибежала на кузню мать,
- Лёвка, с отцом плохо. Еле дышит. Петька с дружками приходил за швейной машинкой. Чтоб потом на водку выменять. Отец не дал. Они и машинку забрали, и отца избили.
За те минуты пока к дому бежал, Лёва понял, что такое ненависть. Вспомнил, как с Петькой на коньках-самоделках катался, которые отец им смастерил, как тот в пальто теплом, которое отец из своего старого перешил, наконец-то в школу пошел, как он жил у них, ел за одним столом, когда петькину мать за воровство посадили. Потому увидев окровавленного, лежащего на полу отца, думать не стал. Может, если бы подумал, поступил иначе. А так, взял сани, веревку потолще и поехал в трактир. Под каким-то предлогом выманил Петьку, одним ударом уложил на сани и в лес отвез. А там к дереву привязал и избивал, пока тот не затих. Потом в речку под лёд сбросил. Когда весной, на Пасху, труп всплыл, все решили – Петька по пьянке утонул. А Лёва, хоть и не жалел никогда о том, что сделал, и убийцей себя не считал, той же весной уехал в Киев. И вот так же, как сейчас, не было у него ответа на главный вопрос – что есть душа человеческая и зачем Он вселяет жизнь в такие души.
- Житомир, – заглянув в купе, объявила курносая проводница и добавила, - а попутнык твой час назад на полустанку слиз.
- Как? – не поверил Лёва. – Может, тебе показалось?
- Як же, показалось! Поезд там стоял три минуты. Он один скочив и так прытко через колии побиг. Потом оглянулся и за насып нырнув – чисто суслик. А ты если обратно надумаешь, мы завтра днем у Киив видправляемся. Я у третьем вагоне буду.
Она всем телом прижалась к спускавшемуся по ступенькам Лёве. – Як не мой дружок в соседнем вагоне, може у нас з тобою любов вийшла.
4
- Всё-таки не гадом оказался, - радовался Лёва, направляясь к Замковой горе, где на базаре его должен был встретить человек без имени, - зря подозревал парня, а он и правда ехал, куда глаза глядят. Не хотел навязываться, сошел неизвестно где, постеснялся помощи попросить. Ну да ладно. Главное, можно ещё людям верить.
Лёва вдохнул полной грудью и зашагал быстрее. Дорогу не приходилось спрашивать, потому что костел с колокольней был виден отовсюду, и базар, стало быть, находился неподалеку. Он свернул с Мельничной и краем глаза заметил двоих идущих за ним мужчин. Они шли, лениво переговариваясь, и своим видом не были похожи ни на прихожан, направляющихся на службу, ни на идущих за покупками горожан.
- Люди как люди, - успокоил себя Лёва, - что ж теперь, в каждом встречном чекиста видеть?
Но скоро стало ясно, что те двое шли именно за ним и даже не пытались это скрыть. Они останавливались и терпеливо ждали, когда Лёва перекладывал чемодан из руки в руку, замедляли шаг, когда он оглядывался, и вели себя так, словно давали понять – некуда от них деться и даже пытаться – бесполезно. Лёва обливался потом, он снял фуражку и вытер ею лицо.
Пасут, точно пасут.
Вспомнились тещины слова, которые она любила повторять кстати и некстати: «От сумы и от турмы не зарекайся». Но и ей бы не пришло в голову, что к тюрьме может привести сума полная золотых монет.
- На базар идти нельзя, подставлю человека, - судорожно соображал Лёва. Обогнув базарные ворота, он увидел вывеску «Баня» и шагнул за порог. Привыкший ничему не удивляться банщик, выдал номерок, шайку и мыло. Лёва прошел в предбанник, но отдышаться не успел – раздвинув ширму, те двое выжидающе смотрели на него.
Мартовское солнце, рассыпавшееся яркими бликами в тающем снегу, ослепляло Лёву иголками, сверлящими правый глаз и висок. Он шёл, опустив голову и прикрыв глаза. Чекисты бережно несли чемодан, отдуваясь и передавая его друг-другу, каждый раз с уважением поглядывая на Лёву.
- Тяжело, черт, - сказал один, - может он его до участка сам и дотащит?
- Хорошо бы, но не положено, - покачал головой тот, что постарше, с усами на широком, в оспинах лице, - это теперь как вроде изъятая улика.
Лёва с облегчением зашел в полумрак тесной комнаты, сел на стул и закрыл глаза.
- Ты лучше на скамью, она прочнее, - посоветовал молодой, - стул и так расшатанный, а под тобой точно развалится.
- Ну чё, уделался со страху? – спросил усатый. - Аж на белый свет смотреть не можешь.
- Голова разламывется. Мигрень у меня, – пожаловался Лёва.
- Во сволочь, - возмутился молодой, - как пóтом и кровью заработанные революционные деньги врагам таскать, так здоровый, а как споймали – так барская болячка его замучила. Ишь, морщится, будто фигу ему в нос тычут. А я вот разом вылечу его лучше всяких еврейских докторов.
Он схватил с колченогого стола упакованный в кожу «Капитал» Карла Маркса и с размаху ударил безучастно сидевшего Лёву по голове. Удар пришелся в висок, и, выпучив глаза, тот упал, стащив за собой стоящий с краю чемодан. Грязный дощатый пол покрылся звенящей золотой чешуёй. А у скамьи, лицом вниз, в нелепой позе лежал Лёва, и гордый николаевский профиль золотого червонца окрашивался кровью, сочившейся из лёвиного еврейского, разбитого при падении носа.
- Ой бля, - выдохнул усатый, - ты чего натворил! Давай звони начальству, доложись обо всём, возьми точные инструкции.
Как сквозь вату, очнувшийся Лёва слышал отчаянные есть, так точно, и будет сделано, доносившиеся из соседней комнаты. Ныл висок, но та изматывающая, ввинчивающаяся в мозг боль, ушла. Остался привкус крови во рту и противное ощущение беспомощности.
- Велено посчитать и составить опись. К утру приедет сам из Киева и проверит. А этот – он посмотрел на Лёву, - их, похоже, не очень интересует. Так, рабочая лошадь. Хотя, хорошо бы его пустить в расход как пособника вредителей советской власти. Ну что, мигрень, полегчала? – он ткнул Лёву в плечо. – Мы, значит, монеты считать будем, а ты носить и складывать о-от в той комнате. Только дверь запру.
Всю ночь они считали и пересчитывали червонцы, золотыми столбиками складывая их в железный шкаф. К утру буржуйка остыла, и в помещении стало холодно и сыро. От выпитого самогона, смешанного с заваренным до черноты чаем, тряслись руки, и пересохло в горле. Листок с многократно переправленными цифрами лежал под жестяной кружкой.
- Ну ладно, - не выдержал Лёва, - посчитали, я, пожалуй, пойду.
- Я те пойду, - икнул усатый, - щас начальник приедет, допросит тебя.
- А чё его допрашивать, - вмешался тот, что помоложе, - я ж толкую, их банду в Киеве уже давно повязали. И каждый из этих ворюг другую цифру называет. Вишь, гады какие, специально, чтобы нас запутать не говорят, сколько золота в чемодане было. Это кто ж поверит, чтоб евреи в деньгах ошибались?!
- Подожди, Йося, - усатый задохнулся от осенившей его идеи, - дык ежели они путают, то и мы можем. Так ведь?! Я к тому, что дураки будем, если себе часть не заберем. Такого случая вовек не будет. Давай возьмем чуток себе поровну, а остальное как положено, вернем.
- Получается, у родной советской власти воруем, - засомневался Йося, задумчиво ковыряя в носу.
- Дык мы ж и есть советская власть, что ж, мы, по-твоему, у себя воруем!? стукнул по столу старший. Выполняй приказ!
- А с этим шо?
- А шо, отведи за Городище, к речке, да и... сам знаешь. Скажем, при попытке.
- Так вы ж бандиты, - возмутился Лёва и резко вскочил - вас самих надо к стенке!
Усатый выхватил наган.
- Стоять, сволочь! Йося, прикрой сзади!
- Да я вас обоих голыми руками, - зарычал Лёва и перевернул стол. Пуля вошла в дерево.
- Убью! – он подскочил к усатому и выдернул наган из его рук. Потом сбил с ног молодого и схватил его за шею. – Щас придушу, как цыпленка, падла ты золотушная. Тебе мама, небось, говорила, учись, Йося, человеком станешь, а ты, нет, в чекисты подался.
- Федя, помоги, - прохрипел молодой.
- А чё, - гоготнул тот, - один жид другого мочит! Это ж когда такое за бесплатно увидишь!
Лёва отпустил посиневшего, мешком осевшего на пол Йосю и вплотную приблизился к старшему.
- Я бы тебя сейчас прикончил, гад ты усатый, но не хочу ещё один грех на душу брать. Всё. Ухожу. Подавитесь тем золотом, а чемодан забираю – я его отдать должен. Наган в реку брошу. Начальству сбрешете чего-нибудь.
Закинув сумку в пустой чемодан, он переступил через Йосю, выбил ногой запертую дверь и через секунду растворился в зябкой серости предрассветного тумана.
5
Лёва шел переулками и проходными дворами, останавливаясь и пережидая в чужих парадных, снова и снова подозрительно оглядываясь, в тысячный раз убеждаясь, что за ним никто не следит, и потому появился дома только три часа спустя после прибытия поезда. Его удивила незапертая дверь и доносившийся из кухни шум голосов.
- Странное время для гостей, вроде не шаббат, - подумал он и прислушался.
- Только не надо его хоронить, - всхлипывал голос тещи, - нашего Лёву так просто не возьмешь.
- Ой, мама, - запричитала Сима, - я предупреждала, а ты – мыссия, мыссия. Червонцы сюда, бумажки – обратно. И он туда же, героя из себя корчить. А теперь что, в какой тюрьме или на каком кладбище его искать?
- Типун тебе на язык, - вступила какая-то женщина, голоса которой Лёва не узнал.
- Вы, Софа, вообще постыдились бы сюда приходить, - завыла жена, - если бы не ваш доктор Науменко, которого вы рекомендовали всем подряд, мой муж сидел бы сейчас на вашем месте и ужинал. Судя по животу, я вижу, теперь вы, невроко, прекрасно переносите сперму в неограниченном количестве и ждете двойню. А мой ребенок, - она зарыдала, - родится сиротой.
- Не понял, - сказал Лёва, шагнув в кухню, - какой ребенок?
- Лёвочка, - взвигнула теща, победно обведя взглядом замерших от неожиданности женщин, - ну, кто был прав? Сима, - она тут же переключилась на дочь, - как ты не сказала маме такую новость? У тебя точно родится девочка – ты в последнее время постоянно зеваешь.
Всю ночь Лёва ходил из угла в угол, то и дело поглядывая в окно, прислушиваясь к шорохам на лестничной площадке. Но, похоже, он больше никого не интересовал, и это было по меньшей мере странно. Тем не менее, улица оставалась абсолютно пустынной, мокрый мартовский снег таял, не долетая до черной брусчатки, и казалось, ничто не в силах нарушить эту красоту и покой. Но Лёва уже знал, что покой измеряется минутами, и что нечаянные шаги или мелькнувшая тень могут стать предвестниками беды, как пробежавшая по зеркалу трещинка. Безмятежность ночного безмолвия непонятным образом тревожила и гнала из дома навстречу мучившей Лёву неизвестности.
Рассвело. Теща в надетой поверх ночной рубахи вязаной кофте, уже возилась у примуса. По-детски уткнувшись в подушку, крепко спала Сима – с ней в такт дышал их ребенок, которому он, Лёва, дал жизнь и за которую был в ответе. Взяв пустой чемодан, Лёва направился к доктору Науменко. Проходя по Фундуклеевской мимо гостиницы, он заметил, что вывеска ресторана исчезла. Двое рабочих вытаскивали из дверей столы, стулья и ящики с бутылками, небрежно прикрытые синей с золотыми цаплями тканью. Застыв, он наблюдал, как молодой парнишка в кожанке выводил на улицу знакомого ему швейцара.
- Встретишься со своим хозяином, холуйская ты морда, авось вместе чего и припомните, - приговаривал он, подталкивая того к машине.
Завернув на Бибиковский бульвар и подойдя к дому, с балконов которого обреченно взирали облупившиеся лепные женские барельефы, Лёва замедлил шаг, но всё же заставил себя подняться на второй этаж. Дверь открыл сам Моисей Наумович, вернее, его тень.
- А, это вы, - нерадостно пробормотал он и пропустил Лёву в прихожую. – Проходите, только осторожно, не заденьте вот тут, вещички.
Потухший взгляд доктора в контрасте с суетливой скороговоркой, так ему не присущей, озадачил Лёву не меньше, чем изменившийся вид квартиры. Вдоль стен прихожей, на ещё пару дней назад натертом до блеска, а сейчас заслеженном полу, стояли тюки и баулы, от сваленной на вешалке одежды несло потом, дверь в столовую была открыта настежь, и оттуда воняло папиросным дымом. Доктор проследил за лёвиным взглядом.
- Да, не Париж. Но и не Лукьяновская тюрьма. Пока.
Из столовой в дальнюю комнату, слегка косолапя, прошла горничная. Узкая серая юбка военного покроя, сменившая платье, укорачивала её накачанные ноги и делала их ещё мощнее. Зайдя в кабинет следом за доктором, Лёва протянул чемодан.
- Вот, не знал, кому отдать. Не вышло у меня с поручением, кто-то нас выдал, и золото осталось в Житомире, но клянусь, моей вины тут нет, и себе ничего не взял. Сам удивляюсь, как живым остался. Знал бы кто настучал, своими руками задушил.
- А что тут знать, прервал его доктор, нервно перебирая пачечку незаполненных рецептов, - вот она, ходит тут по-хозяйски, как ни в чём не бывало. Меня уплотнили – ей с сожителем половину квартиры отдали. Да я не жалуюсь, могли бы посадить или вообще расстрелять, если бы жена их главного комиссара не была моей пациенткой и школьной подругой моей жены – счастье, что она не дожила это всё видеть. А вот отец не выдержал – его парализовало в прошлую субботу, когда вместо ребе Штица они прислали нового, а тот оказался чекистом.
- Как, - изумился Лёва, - и сам признался?
- Кому нужны его признания? Он так читает на иврите, как я на китайском.
Дверь кабинета распахнулась.
- Гражданин Ройтман-Науменко, - раздался знакомый голос,– опять нарушаем режим, а? Принимаем симулянтов в интимной обстановочке при закрытых дверях? Придется сообщить начальству.
- Познакомьтесь, сожитель моей горничной, и по совместительству – комиссар, - виновато вздохнул доктор.
Лёва медленно повернул голову и встретился взглядом с Даниилом.
– Как поживаешь, сволочь? – заикаясь от злости, сказал Лёва. - Надо было тебя, гада, тогда из поезда выкинуть вместо того, чтобы кормить, поить, да байки слушать. А ты всю, значит, дорогу, вынюхивал, выспрашивал, чтобы потом, как гнида последняя, сбежать.
Даниил расхохотался. - Да что там вынюхивать было! Ты ещё только на вокзал наладился, а мы уже знали, куда едешь, к кому и зачем. Я ж от самого дома за тобой шёл, любовался, как ты гусем вышагивал. И вся твоя конспирация с книгами – это ж цирк сплошной, я просто имел на тебя сожаление.
Не говоря ни слова, Лёва схватил со стола хрустальную вызочку и швырнул её в голову Даниила. Тот резко присел, и она, ударившись о стену, с грохотом упала на пол, не разбившись. Доктор Науменко протестующе замахал руками.
- Не надо, прекратите! Не пачкайте свои руки, Лев! А вам, молодой человек, - он перевел взгляд на побледневшего Даниила, - о душе надо подумать. Вы ведь больны. Я предупреждал, у вас начальная стадия чахотки, туберкулез.
- Врешь, - сквозь зубы сказал Даниил, - это ты меня из классовой ненависти пугаешь. А не понимаешь, что раньше меня сдохнешь, потому что я вот прямо сейчас тебя кончу.
- Видите, - обратился доктор Науменко к Лёве, - бесполезно взывать к разуму, когда серое вещество принимает цвет их знамени. Идите, Лев, идите отсюда на свежий воздух, а то эта нездоровая обстановка может стимулировать новый приступ мигрени. Кстати, как ваша голова?
Лёва задумался. – Вы знаете, сказал он, выйдя на лестничную площадку, меня вылечили там, в Житомире.
- Что вы говорите, - оживился Моисей Наумович, - и кто этот врач?
- Карл Маркс, но вам вряд ли знакомо это имя, – ответил Лёва и спустился на улицу.
У парадного уже ждала машина...
* Рассказ основан на реальных событиях, случившихся в конце 20-х годов
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #2(39) февраль 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=39
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer2/ZMaster1.php
