(Подготовка материала – Александр Балтин)
Алекса́ндр Миха́йлович Ре́вич (настоящее имя Рафаэль Михайлович Шендерович; (2 ноября 1921, Ростов-на-Дону — 24 октября 2012, Москва) — русский поэт, переводчик.
Отец, Михаил Павлович (Файбишевич) Шендерович, происходил из многодетной семьи дамского портного, был младшим офицером в Добровольческой армии, учился в Петербургской консерватории по классу виолончели А. В. Вержбиловича. Мать — врач Вера Рафаиловна Сабсович (?—1963), из врачебной семьи (её родители — Рафаил ЛазаровичСабсович и Розалия ЕлиазаровнаСабсович, урождённая Ревич — руководили частной лечебницей Сабсовичей в Ростове), приходилась племянницей жене С. М. Кирова Марии Львовне Маркус (1885—1945), заведующей трудпрофилакторием Института экономики АН СССР.
Сестра матери, Елизавета Рафаиловна Сабсович, была замужем за скульптором Иовом Корниловичем Алтуховым (1884—1937). Дядя (муж сестры отца, меццо-сопрано Елены Павловны Шендерович) — советский отоларинголог и онколог, профессор Давид Иосифович Зимонт (1883—1961), основатель и первый заведующий кафедры болезней уха, горла и носа Ростовского медицинского института (1931—1953). Двоюродный брат — пианист, концертмейстер, профессор Евгений Михайлович Шендерович (1918—1999).
Родители расстались, когда Александру было 6 лет; отец был расстрелян немцами в 1942 году под Таганрогом.
До войны учился в военном училище пограничных войск в Орджоникидзе, вышел из него лейтенантом — и сразу был отправлен на фронт. В Молдавии попал в плен, бежал, добрался до «своих», в результате в декабре 1941 года им занимался Особый отдел Южного фронта, позже переименованный в СМЕРШ. Следом — штрафбат, тяжелое ранение, восстановление в офицерских правах, ордена, демобилизация после третьего ранения. Награждён орденом Красной Звезды, медалями.
Литературный псевдоним Ревич — девичья фамилия бабушки по материнской линии, врача Розалии Элиазаровны (Лазаревны) Сабсович (1860—1942).
Как поэт-переводчик стал активно печататься с начала 50-х годов, издал несколько сборников оригинальных стихотворений; стихи писал и по-польски, и в Польше эти стихи печатали, но до сборника дело не дошло. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1951). Чл. Союза писателей СССР (1952). Преподавал на кафедре художественного перевода Литературного института им. А. М. Горького (1994—2009).
Хотя в переводе Ревича (с подстрочника) отдельными книгами выходии то филиппинские, то адыгейские классики, главным делом его жизни стали перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» поэта АгриппыД’Обинье (вышел в 1996 году, отмечен Государственной премией РФ).
(википедия)
На смерть Александра Ревича
Жизнь, переполненная смыслом –
Хватило б и на пятерых.
Военный морок, раны, истов
Побег из плена…
Смерти в стык
Существованье длилось долго…
Жизнь – постоянный перевод
С небесного на наш – и только.
Смерть – как продолженный поход.
Поход за абсолютным светом.
В чём долг поэта? Множить свет,
Чтоб лучше стало в мире этом
И жил поэт, и пел поэт.
Александр Балтин
СТИХИ АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА
* * *
Ползет расплавленный поток
по склонам, чащам и полянам,
и гибнет крохотный росток,
и гибнет город Геркуланум.
Грибом-поганкою возник
высокий смерч огня и дыма,
и гибнет тоненький тростник,
и гибнет город Хиросима.
Я сам свидетель этих сцен,
Я видел дым над Сталинградом,
явленье падающих стен,
степных стеблей, горящих рядом.
Нерасторжима дней чреда,
как родники, ручьи и реки.
Горят ростки и города
и остаются в нас навеки.
1983 г.
Памяти Владислава Ходасевича
Везувий зев открыл – дым хлынул…
А.С.Пушкин
Так вот он ты каков, прославленный залив,
дугою берегов охваченный корявой,
таким ты был, когда Везувий, зев открыв,
окрестность затопил быстротекущей лавой.
Теперь стоит себе и курит, присмирев,
злокозненный хитрец, злопамятный тихоня,
а порт Неаполя гудит во весь свой зев,
и окна дребезжат, и двери на балконе.
Ночные фонари отражены волной,
и мачты зыбятся безлистой чашей леса,
все пахнет рыбою и гарью нефтяной,
мазутом и смолой, ну что твоя Одесса.
Когда-то здесь бывал приезжий из Москвы,
вдоль огненной дуги над морем проезжал он,
трещал мотоциклет и, встав из синевы,
адмиралтейский шпиль вонзался в сердце жалом.
О невозвратный мир, куда дороги нет,
где над Москвой-рекой нахохлились домишки…
Опять под окнами трещит мотоциклет,
и слышно, как вопят портовые мальчишки.
За окнами вода, синеют острова,
Везувий высь коптит, подмяв поля подножьем,
Но, слава богу, есть деревья и трава
в московском дворике, куда вернуться можем.
ПОЕДИНОК
Тебя пригнали.
Меня не гнали.
Я дома был. Ты в чужом дому.
Мы с тобою встретились среди развалин,
и врагами были мы потому.
В наступленье ты был. Я был в обороне.
Я себя не щадил. Тебя ли жалеть?
Разве мог я за Волгу уплыть на пароме?
Разве мог на твоем пути не залечь?
На горящем вокзале,
на разрытом перроне
кровь запеклась –
и об этом
речь.
Речь об этом велась.
Речь об этом ведется,
как тогда, –
до победного, значит, конца.
Встретились мы – не два полководца,
не два дипломата.
Двадцатилетних два огольца.
Но о нашей встрече писалось в сводках,
затаили дыхание материки.
Ты вскинул оружье.
Так, значит, вот как!..
И, видно, щёлкнули разом курки.
Я остался в живых. Говорят: повезло мне.
Ты уткнулся, похолодев добела,
в опаленные камни каменоломни,
которая городом прежде была.
* * *
Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан.
Я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,
но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьется меж оконных стекол.
* * *
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною кровью орошенный,
ненавистью первой обожженный,
подсеченный первою бедой.
ПРОВОДЫ
Арсению Тарковскому
На черном полустанке
в задымленном году
лежачие подранки,
мы слышали беду,
там на платформе черной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрему и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и словно по тревоге
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто – живой едва.
За окнами вагона
над пестрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слезы вдоль морщин.
Кого-то провожали
и кто-то голосил,
куда-то уезжали
и барабан басил,
и вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а эти шли туда.
* * *
Вкус железной воды из колодца,
солнце марта и тающий снег –
все, что было, при нас остается,
было – сплыло, пребудет вовек.
Все, что радостно, все, что печально,
не исчезнет во все времена:
та ладонь, что махнула прощально,
та щека, что от слез солона.
* * *
Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, черных строк чернее,
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый Ангел вскинул меч?
Но всякий раз – не наяву ли? –
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.
ИЗ ПЕРЕВОДОВ
ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ
(1749-1832)
* * *
Когда в бескрайности природы,
Где, повторяясь, всё течет,
Растут бесчисленные своды
И каждый свод врастает в свод,
Тогда звезда и червь убогий
Равны пред мощью бытия,
И мнится нам покоем в Боге
Вся мировая толчея.
ЛЮДВИГ ТИК
(1773-1853)
* * *
Брел в мечтах я на прогулке,
Иногда глядел вокруг,
В тихом вешнем переулке
Повстречал красотку вдруг.
– Ты, мой ангел, ждешь кого?
– Жду я друга своего.
– Пожелай – я другом буду,
Стану верным, дам обет.
– Белый свет пройди повсюду,
Но таких, как друг мой, нет.
– Ты возьми меня на срок.
Верность часто нам не в прок.
– Не целуй меня, уйди же!
Не хочу! Какой нахал!
Не уйдешь – возненавижу!
Так никто не поступал!
Поцелуй мне твой постыл,
Ведь силком не будешь мил.
– Но твои как вишни губы,
И лобзанья словно мед,
Как твои мне ласки любы,
Поцелуешь – нет невзгод!
Трону сердце – слышу стук.
Сколько счастья, сколько мук!
– Перестань! Как сердце стало
Биться под твоей рукой!
Нет, мне вовсе не пристало
Голову терять с тобой.
Всё искал ты к сердцу путь,
А теперь лобзаешь грудь.
– Если сбросить без изъятья
Юбки, ленты, весь наряд,
Ты, свободная от платья,
Станешь краше во сто крат.
Помни: всё, что ни надень,
На тебя бросает тень.
О, когда бы знали люди,
Что скрывает твой покров!
Полноту прелестной груди
Обласкать мой взор готов,
Видеть блеск колен и плеч,
С бедер пояс твой совлечь.
ТЕОДОР АГРИППА Д’ОБИНЬЕ
(1552-1630)
* * *
Осточертело мне транжирить мой досуг,
Свободу продавать мне больше неохота,
На что-то уповать и ублажать кого-то,
Во имя долга быть одним из верных слуг.
Мне больше по душе пустынный горный луг,
Ночлег под скалами и мрак под сводом грота,
Густая сень лесов, где нега и дремота,
Где столько отзвуков рождает каждый звук.
Принцесс увеселять и принцев надоело,
И даже мой король, который то и дело
Мне дарит милости, увы, постыл и он.
От почестей и ласк держаться бы подале,
Не надо их совсем, уж лучше быть в опале,
Чтоб не кричал никто, что я хамелеон.
