Этим летом один день был похож на другой. При подготовке к пивному фестивалю войска ПВО столь добросовестно расстреляли свинцовые облака, что те больше не появлялись на небосклоне. Ошметки подбитых туч лежали в придавленных подгнивающими фундаментами болотах. Тогда же набирающая политический вес и мощь узбекская диаспора, проплатив кому нужно, провезла контрабандой в сумрачный Петербург раскаленное солнце, неспособное заходить за горизонт в силу плоской, чурекообразной формы. В результате температура человеческих тел и окружающего их воздуха перестала различаться столбиком прирученной ртути. Если же добавить к жаре неблагоприятные условия, в которых я жил и работал, точнее, вынужден был жить и работать… В общем, становилось ясно, что совсем скоро я сойду с ума.
Я просыпался в шесть утра уставший и мокрый от пота, с пугающей мыслью, что северную столицу скоро перенесут в пустыню (там дешевле аренда земли) и что лето теперь никогда не кончится. С великим усилием я отрывался от кровати, выглядывал в окно и плевался тягучей слюной: палящее солнце висело на том же месте. Я выпивал стакан теплой воды из-под крана, потом обессмысленно стоял под теплым бульоном душа. Вода была комнатной температуры, термометр в комнате показывал тридцать шесть градусов. Разница в шесть десятых – дельта между миром и мной. Когда она исчезнет, все мы станем однородным и гомогенным. Сумасшедшие изотерики назовут это возвращением.
Потным и слабым я выхожу из дома. Потным и слабым возвращаюсь домой. Без аппетита жую бумажные пельмени. Пью нечто. Пиво, чай, молоко? Все жидкости уплотнились. У них пропал вкус, а у меня отказали рецепторы – щупальца нервной системы.
Отвариваюсь в душном метро. Блестящая потной росой плешь стоящего впереди человека так близко от меня, что кажется малой землей. Еду в машине, точнее, стою: в пробке на солнцепеке, попердывая высокооктановым топливом. Смотрю в оба, чтобы не въехать кому-нибудь в «зад», молю бога дорог, чтобы кто-нибудь не въехал в «зад» мне, и сатанею от жары, цивилизации и комфорта.
И все для того, чтобы восемь часов прибивать к фанере велюр или кожу. Скобами. Из пневматического пистолета-пулемета. Бах-бах-бах-бах. Бах-бах-бах-бах. Мы работаем без остановки: я, пистолет и компрессор. До полного перегрева. Это малый бизнес, мой друг. Мы штампуем бесформенные диваны, громоздкие кресла и несуразные мягкие уголки. Ими завалены все мебельные магазины. Склады. Дома. Свалки. Кажется, до предела.
В день я прибиваю пятьдесят тысяч скоб и в табеле называюсь обивщиком. По старому – скобарем. Если я скажу, что мечтал здесь работать с детства, кто мне поверит? Поэтому промолчу. Лучше пойду пообедаю. Обедать полезней, чем заниматься самоопределением. Чем меньше думаешь, тем меньше мучит жара, быт, нереализованные стремления, реализованные сомнения и прочее психосоматическое дерьмецо.
Без аппетита я запихиваю в рот еду, жую и слушаю разговоры моих коллег по скобарьскому цеху. Оказывается, на свете много чего происходит: кто-то кого-то вчера поимел, кто-то, наоборот, дал кому-то по морде, кто-то получил сам, а кто-то на спор выжрал флакон «красной шапки» и прожег дырку в желудке… Мне становится завидно – у людей есть вкус к жизни. Я завидую, а пот капает с потерявшего чувствительность носа на безвкусный бутерброд, стекает с затылка за воротник и дальше. Грязными дорожками. До самого вечера…
Возвращаясь домой по многолюдным и ярко подсвеченным улицам, я вроде бы должен испытывать прилив оптимизма, радости бытия, должен отдыхать душой, наконец. Но сандалии прилипают к асфальту, воздух жарок, сух, его почти нет. И люди вокруг в большинстве такие же, как я сам: тупые, усталые и опрелые. Нетрезво бредут, окруженные аурой пивной отрыжки, шагают без цели и смысла. Есть и те, кто после произведения материальных благ уперто спешат их потреблять, подтверждать соответствие статусу и общественным нормам: большими (не по размеру и весу) автомобилями, шлепками от кутюр, китайскими кроссовками, ямайскими трусами, воняющими пармезанами, приторными штруделями, глистными суши. Так мы и существуем в непрерывном двухтактном движении: произвел – потребил, имитируя жизнедеятельность, позабыв о вечных вопросах. Зачем мы здесь и кто мы такие? Массовка. Статисты. Зерно в элеваторе. Философ-казуист скажет, что нет двух одинаковых зерен. Но попробуй объясни это мельнице. Она знай себе мелет и мелет. И не может остановиться.
Да и мы уже не можем. Вероятно, это прогрессирует парниковый эффект. Чтобы начать замечать друг друга, мы нуждаемся в понятной – желательно, абстрактной – идее, еще лучше – в вере. Нам нужна минимальная стабильность и гарантии, пусть и призрачные. Этим летом их отсутствие чувствуется особенно остро. Как и то, что наше движение бесцельно. Наша жизнь бессмысленна. Наше рождение случайно. Мы вспоминаем о существовании других, только когда сталкиваемся с ними физически. Никто никому не нужен. Никто – никому. От подобных мыслей становится невыносимо душно, как человеку, который случайно повесился на собственном галстуке. Летом и не такое бывает.
Зулусы и папуасы считаются чемпионами по количеству и качеству секса. Они круглый год ходят голые и мало работают. Все лето я прихожу домой и вижу свою женщину голой. Она сидит дома и не работает. Я смотрю на ее гигантский круп, формой напоминающий мое сердце, и не хочу ее. Мы не зулусы. Мы давно не занимаемся этим. Мы просто лежим, сбросив на пол одеяла, на разных кроватях, молчим и медленно умираем. В последнее время мне кажется, что виновата не только жара. Когда моей женщины нет со мной день, два, неделю, ее отсутствие не угнетает меня. Напротив, я почти рад: воздуха стало чуть больше. Я как-то пытался поговорить с ней на эту тему, но она не слушала меня. Она смотрела по телевизору сериал и плакала... Там кто-то обещал на ком-то жениться, но вопреки обещаниям не женился, и все вокруг знали, что он не женится, кроме самой героини. Там у них тоже стояла нескончаемая жара. Актеры играли плохо, явно думали о своем, и на условных родственников им было плевать.
Иногда мне хотелось позвонить другу детства – узнать, как у него дела, как он выносит это. Мне нужен был бодрый ответ: все, мол, в порядке, да ты и сам не раскисай, держись, ничего сверхобычного, просто аномальная температура, а если чувствуешь недомогание, сдай анализы на яйца глист. Но я не мог услышать ничего такого – мой друг давно уже пил. Пил пиво, вино, водку, медицинский и технический спирт, пил автохимию. Юридически он еще жил, но телефонную трубку брал редко, а узнавал меня еще реже. Наши дома располагались на соседних улицах, но мы с ним давно вращались в разных вселенных.
Вместо женщины, друга и воздуха, со мной были жар одуревшего солнца, отчуждение, отупение и липкий пот. Чтобы не свихнуться, я решил выдумать собеседника, который смог бы объяснить мне, зачем и почему все происходит и какой смысл имеет происходящее, равно как и существование вообще.
По ночам я стал вести подробный дневник. Я хотел создать идеальные условия для мыслительной деятельности героя, рассудив, что, ограничивая его возможности, могу сделать его ущербным, а значит, неспособным к объективному анализу реального мира. Я назвал его Гаргантюа, в честь первого литературного супермена, сотворенного великим Рабле. Я вложил в его тело дух воина, интеллект шахматиста и здоровье Порфирия Иванова. Я позаботился о финансовой независимости героя, продумав изощренную систему оффшоров. Таким образом, Гаргантюа мог не унижать себя наемной работой. Его женщина была сказочно красива и имела все качества, необходимые для того, чтобы мужчина чувствовал себя рядом с ней сильным и одновременно защищенным. Его женщина была негативом моей, только задницу я скопировал с точностью до миллиметра. Квартира Гаргантюа представляла собой фешенебельные апартаменты, способные при необходимости выдержать осаду превосходящих, враждебно настроенных сил. Кроме того, Гаргантюа являлся гражданином малонаселенной достойными людьми страны с умеренным климатом.
Проверив характеристики среды обитания и апгрейдив компьютер, за которым ему предстояло писать, я запустил Гаргантюа в идеальный, с моей точки зрения, ареал, и стал ждать, когда он начнет творить, выражать на бумаге мысли, что помогут мне и спасут этот мир. Но Гаргантюа повел себя странно. Он не интересовался своими финансовыми делами, не любил свою женщину, не упражнялся в гимнастическом зале, питался в «Макдональдсе» (до сих пор не понимаю, как фастфуд появился в вымышленной мною стране). Умеренный климат вызывал у него риниты аллергического характера. Гаргантюа лежал на диване и смотрел сериал, тот самый, в котором не прекращалась жара. В перерывах между сериями Гаргантюа пил. Он пил все, что горит. И если до ларька с виски было дальше, чем до ларька автокосметики, он покупал автохимию.
Я хотел сжечь героя вместе с его дневником, но вдруг почувствовал, что Гаргантюа испытывает страдания. Я не мог понять их причину, да и не пытался, мы ведь были с ним слишком разные и находились в разных условиях. Я перестал помогать ему, поэтому он оказался предоставлен самому себе.
Спустя пару недель я решил проверить Гаргантюа. Удивительно, но он изменился! Он держал отличную форму и был полон позитивных эмоций. Он писал, наконец! Ни за что не догадаетесь, о чем.
«Этим летом один день был похож на другой…» – писал он…
Мне стало легче. Намного. Я кое-что понял.
Я понял – выбора у меня нет.
