«Кроме того, как я уже категорически заявлял, что хотя я и счастлив, когда пишу, но могу поклясться, что я никогда не писал и не пишу весело; моя профессия милостиво разрешает мне иметь определенную норму невеселых мыслей».
Сэлинджер
«Есть люди, с самого детства своего не знавшие никаких других законов, кроме закона волосатого кулака и потной грубой силы. Эти люди (охотно или нет — но с пониманием) подчинялись действию, казалось бы, вечных, незыблемых установлений — и сами пользовались насилием как простейшим и очевидным способом подогнать этот мир под себя. И если с течением времени человек начинает вдруг понимать, что не всё в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила другие, где царят справедливость и любовь — нет ничего лучше, и можно лишь радоваться за него.
Но если, избави Бог, всё было наоборот, и правильно воспитанный с детства человек, живя дальше и дольше, постепенно разочаровывается в привитых ему благородных идеалах, а убеждается и видит вокруг себя одну только ложь, предательство и ежечасное насилие, и видит, еще хуже, торжество всего этого над добром и любовью — вот когда остается лишь горевать и молиться, ибо трудно дальше придется такому человеку, путь его будет извилист и тернист, и окажется ли он когда-нибудь снова на верной дороге — Бог весть...»
Малоизвестный литератор В., сидя в домашнем кабинете (представлявшем собою слегка отгороженный угол в единственной комнате его квартиры), в задумчивости смотрел на экран монитора. Там мерцали два абзаца небольшого текста — начало нового рассказа или повести. В. собирался высказаться в этом произведении на полную катушку. Время пришло, уже двадцать семь лет, нужно создавать серьезную вещь на конкретном жизненном материале, нужно обретать известность, которой, чего там греха таить, он давно заслуживает. Публикация в городской прессе его рассказов и благожелательные отзывы местных критиков убедили его в этом полностью. Он бросил камень в это стоячее болото. И круги пошли! Правда, как-то слишком быстро успокоились. Что ж, пора открывать миру свое истинное лицо. Пусть все узнают, что этот В., сверловщик с электромеханического завода — не только сверловщик. И не столько...
Он сидел на маленьком детском стульчике, стол был тоже невысок — журнальное шаткое сооружение. Чтобы дотянуться до клавиатуры, руки приходилось просовывать между колен и сидеть, скорчившись, почти сложившись вдвое, колени его торчали в разные стороны, едва не выше плеч. В. был ростом длинен и тощ и очень похож был сейчас на лягушку, готовую слизнуть муху. Прищурив левый глаз, с почти злобным выражением лица он в двадцатый раз перечитывал только что написанное.
Два абзаца подвергались в течение сорока минут беспрерывной правке; последний вариант отличался от первого абсолютно — не оставалось почти ни одного прежнего слова. И эта артподготовка, кажется, не была напрасной — плацдарм на том берегу удалось захватить.
Текст мутировал, мимикрировал, старался отползти в дальний темный угол, но В. был безжалостен. Словно хирург, он резал слова и целые фразы, ампутировал ненужные куски, пересаживал, приживлял новое и смотрел, что вырастет; вытягивал из текста струны жил, больно щипал их, прислушиваясь к ответному звучанию.
Каждый раз, садясь к своему рабочему инструменту, компьютеру, он почти не верил, что сможет написать еще хоть одну толковую фразу, а тем более, когда-нибудь закончить весь текст (хотя таких текстов у него уже было немало). И каждый раз, перечитывая готовый новый кусок, он радовался и дивился себе: надо же, смог! Сделал! Ай да я! Он обычно писал вот так: медленно и тяжело, и потому не очень любил это дело; но только им и хотел бы заниматься в жизни.
«Нет, пожалуй, чересчур назидательно, — решил В., снова пробегая глазами по строчкам. — И «бога» слишком много. Скулы у читателя может свести... Впрочем, ведь это не детектив, не обязан я каждой строчкой занимать читателя и обещать ему сладкое. Орел мух не ловит, классики в реверансах ноги перед публикой не ломают... Оставлю пока так, а завтра продолжим».
Он нажал кнопку «Сохранить» и выключил компьютер. Бесцельно посмотрел в смутное окно.
Откуда-то остро попахивало гороховым супом. Литератор повел носом, ища источник запаха, и обнаружил его у себя под мышками. Чертыхнулся, рассмеялся. Почесал давно небритую щеку.
В середине мая время начинает путаться. Вроде еще совсем светло, а уж спать давно пора. Серп убывающей луны висел в небе, словно елочное украшение, вырезанное из тонкой фольги. У В. с луной были довольно сложные взаимоотношения. Иногда она ему помогала, но чаще всего он не мог найти для нее ласкового слова, особенно когда эта сука бывала совсем круглой. В такие дни он чувствовал себя ее безвольной марионеткой и ждал от себя чего угодно — попойки, драки, темных вспышек внутреннего озарения, предательства или подвига. Дней пять назад, когда эта гадина сияла во всё небо, В. бродил около полуночи по дальнему пустырю и наткнулся на иномарку с пьяными парнями и девками. Они высунулись из окон и молча рассматривали одинокого странного пешехода, словно редкое животное в зоопарке. Он с готовностью шагнул в их сторону, неся в карманах собственные руки, как железные палки с наваренными набалдашниками. «Что уставились? Знакомы?» Их было пять человек. Ни один даже рта не раскрыл. Убрали в тачку свои морды... Но едва только В. отошел на порядочное расстояние, как почувствовал парализующий прилив запоздалого страха. Повезло... цел остался, поленились, или наглости такой не поняли, повезло. А всё эта круглая тварь! И что же ее никто не подстрелит? Ведь сколько на свете хороших охотников! Стреляют, стреляют зря...
В. продолжал беспредметно глазеть в окно. Там тревожно размахивал верхушкой высокий клен, густели сумерки.
Пора было зажигать свет. Но жена уже укладывала ребенка спать. Девочка капризничала, крутилась на постели, никак не могла угомониться.
— Живот болит. Чем-то накормили не тем. Может, рано ей еще сыр давать? — вслух рассуждала жена. Она не особо надеялась получить от мужа ответ, просто ей было так спокойнее. — Ты, когда сыр-то покупал, спрашивал, свежий он или нет?
В. прошелся по ней еще не остывшим взглядом, возвращаясь из других, далеких мест. Опознал, вспомнил. Перевел на свой язык ее сообщение; сообразив, что супруге нужно ответить, перевел обратно:
— Сказали: свежий. Ну, так они и соврут — недорого возьмут.
Жена покачала головой.
— Надо укропу заварить.
В. отправился на кухню заваривать укроп, принес оттуда таблетку активированного угля и дал дочке. Та приглушенно захрустела таблеткой, перетирая ее недавно прорезавшимися зубками, а потом выплюнула черную слюну на воротничок рубашки и заплакала.
— Да-а, ночка будет беспокойная, — сказал В., взглянув на часы. Угольную слюну он вытер платком.
— Нам не привыкать, — зевнула жена, скидывая халат и натягивая коротенькую прозрачную ночнушку. Глядя на ее тело, В. кивнул головой:
— Да уж...
Через полчаса укроп сделал свое благородное дело и девочка заснула усталым сном, но и во сне всхлипывала и тяжело вздыхала. Прикорнула и жена. Она использовала для отдыха каждую редкую свободную минуту. В. постоял в раздумье посредине комнаты, полюбовался на спящих. Какие же они у меня красивые, подумал он. Что большая, что маленькая. Девочки мои... Их дыхание он слышал прекрасно. Как выяснилось за последние полтора года, это была лучшая музыка на свете.
В. опустился в кресло. Ему хотелось спать, но еще не так сильно. Жаль было тратить время на сон, лучше попробовать дописать несколько фраз к начатому рассказу. Подождав десять минут для верности, он встал и направился в свой угол, чтобы запустить компьютер. Уселся на маленький стульчик и привычно просунул руки между колен, потянувшись к выключателю.
Но вместо рассказа он вдруг вызвал на экран компьютера свой дневник. И гневно, словно кому-то что-то доказывая, стал тыкать пальцами в клавиатуру.
«Чем дальше идет время, тем большее желание возникает иногда — открыть ту единственную, главную книгу, где написана Вся Правда, и прочитать ее, наконец. Но что это за книга и где мне ее взять?..
Сегодня окончательно сформулировал: мою жизнь можно смело назвать «ожиданием выходных». Внешняя, официальная работа мне противна до ненависти, и я живу нормальной жизнью лишь два дня в неделю, по выходным, да один месяц в году, когда отпуск. Я там чужой, и все знают, что я чужой. Уже не могу просто смотреть людям в глаза, словно в чем виноват. Чувствую себя, как Штирлиц в тылу врага. И они это видят. И задают один и тот же безмолвный вопрос: «Какого лешего ты здесь делаешь?» Так имеет ли это смысл? И неужели я должен мечтать о пенсии? Ведь тогда я буду стариком, ни на что не годным. Разве я живу для того, чтобы заработать себе пенсию? Это невозможно!
Правда, большинство людей живет именно для этого. Они тратят свою единственную жизнь, чтобы в старости получать мизерные гроши от скупого государства! Господи, как это нелепо. И еще нелепее: один из этих людей — я. Самое правильное, что следовало бы предпринять мне, озаренному этой простой и очевидной мыслью — мгновенно уволиться с работы и заниматься своим настоящим делом, то есть, литературой. А насчет пропитания не беспокоиться, как это и рекомендовал Христос. В конце концов, многие люди годами не получают денег и как-то живут, неужели я не смогу? Однако я прекрасно знаю: в понедельник проснусь по звонку будильника и побреду опять в свой грязный цех, поднимать с колен падшую, словно девка, российскую экономику. Вот единственная светлая мысль, единственное оправдание, которое я придумал своему оскорбительно нелогичному поведению...
А хуже всего, что и в богемной тусовке мне не место, не люблю я это, терпеть не могу. Недавно зашел на выставку одного местного художника. По стенам в умышленном беспорядке криво развешены непонятные картины. Я не смог выяснить, что изображает хотя бы одна из них. Случайно познакомился с автором. Разговорился, сказал, что вот, тоже пишу, только не кистью. Он пьяненький был, такой маленький, всё рыженькими бровками моргал да тряс длинной оранжевой бороденкой. И минуты через две вдруг он мне говорит: не пиши прозу. Работай на заводе, делай там что-нибудь, что ты там делаешь?.. гайки точи, что ли. А прозу не пиши, не надо. Не зная ни одной моей строчки, просто так, взял и сказал. Посоветовал. Великий Художник, обороняющий бастион Высокого Искусства от варваров. На Олимпе тесновато, зачем нужны конкуренты? А может, просто пожалел...
Нет мне места, нет покоя, Господи! Только дома я еще как-то могу быть собой, а больше нигде.
Люблю утро — когда не нужно вставать в определенное время. Могу с удовольствием подняться в четыре часа и пойти встретить солнце. Чем меньше увижу людей, тем лучше. Город живет своей тайной жизнью. Туман ползает с улицы на улицу, такой густой, что легко заблудиться даже в знакомых местах, в нем вяло киснут фонари, и первые трамваи пролетают привидениями, без единого звука, едва не сталкиваясь друг с другом на поворотах широкими плечами. Чугунные памятники вождям покидают свои постаменты, собираются командами на площадях и, обменявшись новостями и жадно перекурив, азартно играют в футбол огромными булыгами. В городских фонтанах деловито моются бомжи, похожие на пророков. Это одно из главных моих желаний — быть свободным, быть хозяином своего утра. «Хозяин утра» — неплохо звучит. (Может, назову так рассказ.) Главная же и настоящая причина моих бессмысленно-ранних побудок — семья. И это нормально. Иначе я не могу...»
Через полчаса, когда В. только-только раскочегарил свои мозги, девочка проснулась и закричала. Так закричала, что сразу стало ясно — дело серьезное. Придется вызывать врача. Жена выразительно глянула на мужа, суетливо бегавшего из комнаты на кухню, а оттуда в ванную (он еще надеялся, что ребенок вот-вот успокоится и можно будет вернуться к рассказу или, по крайней мере, лечь спать), сказала непреклонно:
— Иди звони.
Телефона у них не было. Чтобы вызвать «скорую», нужно было бежать на улицу. Обеспокоить в такое время соседей В. не решился бы ни за что. Вернее — ему не хотелось унижаться, просить, умолять... Жена не постеснялась бы, на этот счет комплексы у нее давно и успешно были уничтожены; просто ситуация, по ее мнению, пока еще не была слишком опасной.
В. неохотно выключил компьютер, поглядел на пустой экран и сказал:
— А может быть, все-таки...
— Иди звони, — повторила жена тоном выше. — Или я сама сейчас пойду.
— Ну, подумаешь, живот болит, — сказал В., нервно подтаскивая кверху всё время съезжавшие с него тренировочные штаны с растянувшейся резинкой. — Давай сделаем клизму. И не надо никуда ехать...
— Господи, когда же ты уже будешь думать не только о себе и своем тво-о-орчестве (слово «творчество» жена произнесла врастяжку, закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!
В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на правой щеке жены. Рубец представлял собою почти правильное латинское «V», ветвями терявшееся где-то в густых черных волосах на виске. Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза жены спросонья были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого света. «Почему у нее так дурно пахнет изо рта?» — подумал он.
Почему В. именно так подумал в ту минуту, он и сам не знал. Почему он вообще думал об этом в то время, когда его должно было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль проплыла по краю его сознания и эфирно улетучилась.
— О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из «секонд-хэнда», туфли не сегодня-завтра совсем развалятся, а других нет! Полтора года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу выйти позвонить!!
В. снова промолчал. Но эта его практика оказалась бесполезной.
— Посмотри, что у нас в ванной делается! — жена заводилась всё больше. То ли усталость от недосыпания сказывалась, то ли еще что, но, похоже, близилась настоящая, полноценная истерика. — Обои отстают, на стенах какая-то плесень! Когда ты начнешь клеить эту чертову плитку? Всё только обещаешь!
— Я работаю, — неохотно сказал В., — ты же прекрасно знаешь. У меня нет времени. Я тоже должен когда-нибудь отдыхать. И не кричи, люди спят.
— Людей ему жалко, а ребенок собственный пусть пропадает!
— Я работаю, — повторил В., — восемь часов в день. Не развлекаться туда хожу. Зарабатываю деньги, на которые мы живем. Это физически тяжело. А потом прихожу и начинаю помогать тебе. Варю кашу, мою посуду, стираю пеленки, выношу мусор, пылесосю... пылесошу... черт его дери! Этого вполне достаточно. Что ты еще от меня хочешь? Чего тебе надо?
— Мне ничего от тебя не надо! Я хочу, чтобы ты был отец, а не как попало! Ты думаешь, я тут бездельничаю, пока тебя нет? С ребенком сидеть труднее, чем на заводе работать! Ни одной минуты свободной, даже когда спит! Сам попробовал бы!
— Я делаю всё, что нужно. Всё, что могу. Между прочим, не многие из моих друзей так помогают женам. Вместо этого водочку попивают да по бабам шляются. Не ори, сейчас пойду и позвоню.
Девочка плакала все громче под аккомпанемент ссоры родителей. Наконец, и они были уже готовы орать в голос и плакать, но В. вовремя успел убежать из дома. Пробиваясь по темным ночным переулкам к знакомому телефону-автомату, он шептал сквозь зубы:
— О, Господи! Нет мне места, нет покоя...
«Скорая» явилась минут через двадцать. В темный двор врезались желтые фары, автомобиль медленно прополз вдоль подъездов, остановившись под окном, единственным освещенным окном во всем доме. Глухо хлопнули дверцы, из машины выбрались двое людей в белом. Они поглядели наверх. В. кивнул им из окна и призывно помахал рукою. Один из врачей что-то сказал другому, тот ответил коротко и зло, и оба они вошли в подъезд. Начинается, подумал В.
Почему-то с докторами их семейству не везло. Однажды, когда жена ходила еще на восьмом месяце, у нее случился сильный приступ аллергии. Приехали врачи — вчерашний студент и медсестра, втрое старше. Студент сразу взял быка за рога, а чего ж ему было стесняться, когда на него здесь надеялись и от него зависели? Он долго расспрашивал жену В. о том, что она ела и когда, перебивал ее ответы бесцеремонными вопросами и, не дослушав ответ, спрашивал о чем-то другом. Медсестра с лекарственным ящиком стояла наготове и время от времени с удовольствием поправляла ошибки юного коллеги. Причем, делала вид, что это ей неприятно, но такова уж, мол, ее обязанность.
В. сидел, смотрел, удивлялся потихоньку. Не выдержал лишь, когда жена упомянула о сроке — семь с половиной месяцев. Студент подпрыгнул с таким видом, будто его кровно оскорбили:
— А что, разве есть беременность?
— А у вас глаза есть, или нет? — спросил литератор. — Живот-то, вон он торчит. Могли бы и обратить внимание...
Кажется, и в этот раз будет не лучше, подумал он. Ну да ладно, прорвемся.
Он открыл дверь и ждал на площадке, когда люди в белых халатах поднимутся на их четвертый этаж.
— Вы знаете, молодой человек, вообще-то мы привыкли, что нас встречают на улице, — опасливо сказал ему старый и толстый доктор, обладатель густейших усов, которые сделали бы честь и настоящему моржу. Он добрался первым. Щеки доктора были сиреневыми от одышки. Он был слишком стар для такой работы. Но больше, видимо, работать было некому.
— Встречают у подъезда, а провожают только до дверей, — вставил второй, поднимаясь на площадку следом. Он был гораздо моложе. В. ничего не возразил ему, да и нечего было тут спорить.
— Извините, — сказал он. — Мы давно ждем. Я уже три раза выбегал, но это всё была не ваша машина. Прошу, вот сюда.
— А-а… — сказал старый примирительно. И оглянулся на молодого — готов ли тот принять оправдания и извинения. Молодому, судя по его виду, было плевать и на извинения, и на эту безумную ночь, и на свою загубленную в самом начале блестящую карьеру. Он с холодной улыбкой покивал головой и ничего не сказал.
Старый, похоже, опасался молодого. И вообще страшился сделать что-нибудь не так. Сказывалась близость пенсии.
Он даже не прикоснулся к девочке, а лишь попросил раздеть ее и перевернуть на спину. Но как только мать попробовала это сделать, девочка начала кричать и залилась слезами. Доктор в ужасе отпрыгнул от ребенка.
— Ай-ай, это не очень хорошо. Не очень хорошо, — повторил он, укоризненно покачивая головой. — Пожалуй, нам с вами стоит проехать в больницу. Боюсь, не было бы заворота кишок.
Жена литератора в ужасе смотрела на старого моржа. Вдруг из ее глаз одновременно выскочили две ртутно-тяжелые слезы. Они упали на халат доктора, мгновенно впитались в ткань, и старик испуганно взглянул на оставшиеся пятнышки.
Стряхнув оцепенение, жена В. взялась за дело.
— Надо собираться, ехать, — решительно сказала она.
— Мы тогда подождем на улице, — сказал старый морж.
— Вы сможете потом доехать обратно? У нас нет машины, чтобы развозить всех по домам. На вызовы еле успеваем, — поведал молодой, без разрешения закуривая сигарету в прихожей.
— Да, конечно, — ответил В., мгновенно соображая, во что ему обойдется ночная поездка на «леваке» через весь город из детской больницы. — Доедем.
— Ждем вас, — сказал молодой, брезгливо оглядел висящую на вешалке одежду семейства В. и вышел, оставив вместо себя извивающийся иероглиф сигаретного дыма. В. еле сдержался, чтобы не догнать его и не вмазать как следует по физиономии.
— Ничего, ничего, — прошептал литератор. - В следующий раз... хотя, вообще-то, лучше бы не надо нам следующего раза...
Он пошел в комнату — помогать жене собираться.
Минут через десять они спустились вниз. В. крепко прижимал к себе дочку, та в полусне положила голову ему на плечо. В. негромко цитировал историю про муху-цокотуху, жена тащила в руках сумку с вещами — одежда, еда, игрушки. Она с трудом уселась в машину, приняла на руки ребенка и крепко прижала к себе — так у девочки меньше болел живот. Кажется, дочка чувствовала себя уже лучше, это было заметно обоим родителям.
— Нынче Муха-Цокотуха — именинница! — сказал В. дочери и обратился к молодому доктору:
— Могу я поехать с вами?
— Спросите у водителя. Если он найдет вам место — отчего же нет?
— Найдем, найдем, — сказал водила, поспешно выбираясь из-за руля. Водила был низкорослый коренастый парень лет тридцати, с хорошим, простым лицом. Странно, подумал литератор, такие лица обычно бывают у людей большого роста и силы, которым в жизни открыты все дороги и нечего бояться. А тут — маленький, а гляди-ка...
Водитель обошел свой пикап и открыл заднюю дверцу. Широким жестом предложил литератору устраиваться на носилках.
В. взглянул на носилки. Вернее, это был лежак для больных, которые не могли сидеть. Жесткое ложе страданий и терпения. Он засомневался.
— Сегодня много бомжей перевез? — спросил он водителя.
— Да ты что, офонарел? Мы — специализированная бригада, мы только на вызовы к детям ездим. Никаких бомжей, — парень рубанул воздух ладонью, отметая все сомнения. — Устраивайся, папаша, не бойся. Доставим по назначению!
— Может, не поедем? — спросил В. жену. — Смотри, сидит тихо, не плачет. Укачаем, выспится как следует... а утром и не вспомнит.
Жена тоже начала сомневаться. Приступ у дочки явно уже прошел. Конечно, хорошо бы выяснить, в чем была его причина, но ехать в больницу... все эти казенные радости...
— Нет, поедем! — решила она настоять на своем и поудобнее села в кресле.
В. вздохнул и, кряхтя, полез на носилки. Как бы деньги из карманов не выпали, подумал он, обшаривая свой пиджак и расправляя его, чтобы не слишком помялся. В одном из карманов болтался складной нож: В. прихватил его на всякий случай, ночь на дворе...
Водитель из-за руля повернул к нему улыбающееся круглое лицо.
— Ну, папаша, как самочувствие?
— Хорошо, что я здесь не по-настоящему, — сказал литератор.
Сначала он лег на спину, как все, ведь тут обычно лежат на спине. А потом подумал — я же не больной! И перевернулся.
Лежать было жестко. А как они возят этих бедолаг, которым и без того-то плохо? В. вытянулся почти во всю длину автомобиля, вцепился руками в носилки.
— Все готовы? Едем, — сказал водитель, покрепче натягивая кепку.
В. смотрел вперед, во тьму, разрезаемую фарами. Он думал о медицинских работниках и о том, как ему всё время с ними не везет. Взять хотя бы профосмотр, который недавно был у них на заводе. Ну там, терапевт, хирург, окулист... Все работяги бродили из кабинета в кабинет, В. очень скоро устал. А впереди был еще длинный список эскулапов.
Очередным врачом у него тогда оказался лор. А может, ухогорлонос, точно неизвестно. Может быть. В. путал две медицинские специальности? Во всяком случае, раньше этот зверь назывался ухогорлоносом. Он сидел в своем маленьком кабинетике, словно хищный зверек в своей норе. Затаился и терпеливо ждал добычу. На столе у него были разложены садистски поблескивающие металлические инструменты — щипчики, лопаточки, зажимчики. Попахивало спиртом.
— Садитесь, — нарочито тихо сказал ухогорлонос. Сразу было видно, что он начал проверять слух. — На что жалуемся?
В. не понравилась его тихая активность.
— Я никогда ни на что не жалуюсь.
— Вот как? Рот откройте, пожалуйста. Высуньте язык.
Врач погрузил В. в горло плоскую ложечку, прижал язык книзу, заглянул куда-то глубоко внутрь. Что он там увидел, в темноте?
Слюнные железы литератора бурно среагировали на кисловатый привкус металла.
— У вас ангина часто бывает?
— Никогда не бывает.
— Вот как? У вас же хронический тонзиллит!
— Вот как?
— Миндалины воспалены, — пояснил врач. — При таком состоянии нужно иметь постоянно залеченные зубы.
В. кивнул. При чем здесь зубы? Тем более, они у него и так залечены.
— Сколько вам полных лет?
— Сегодня? Двадцать семь, — сказал В. для полной точности.
— А вчера что — было двадцать шесть? — скептически усмехнулся врач.
Да, было.
— Надо же. Постойте... Вы сказали — двадцать семь? Но вы выглядите гораздо старше. Впрочем, возможно, это из-за выпадения волос...
Врач бегло глянул В. в уши, велел отойти в угол, прошептал себе под нос разные цифры. Но В. слышал нормально.
Исследовав нос, врач разочарованно поцокал, словно воробей. В., конечно, ничего хорошего уже и не ждал, но зачем же так бесцеремонно-то?
— Ну, что такое? — с вызовом спросил он.
— Вы боксом не занимаетесь?
— Нет, я занимался борьбой, — успокоенно сказал В. Всякому приятно производить впечатление человека, занимающегося боксом. — Давненько, правда, это было...
— У вас искривлена дыхательная перегородка. Наверное, вы ударились или упали неудачно.
Почему-то именно эта искривленная перегородка в носу окончательно добила В. Надо же, такая ерунда — и тут всё не слава Богу! Никогда и никто не говорил ему ни про какую искривленную перегородку.
— Это, впрочем, может быть и от рождения, — успокоил садист в белом халате. — Это не так уж страшно.
Потом врач взял карту сверловщика В. и после видимых сомнений написал «Годен».
...Машина мчалась по ночному городу. Словно торпеда, В. в горизонтальном положении рассекал ночь со скоростью восемьдесят километров в час, держась руками за носилки, а ногами упираясь в стенку. На поворотах его швыряло из стороны в сторону, он до боли сжимал пальцы и с опаской поглядывал на своих. Жена удобно сидела с девочкой на коленях. Раньше на машинах девочке ездить не приходилось, и сейчас она смотрела на всё с любопытством. Ее глаза широко раскрывались, если автомобиль слишком резко поворачивал. А когда ехали по прямой, почти спала. Старый доктор привычно дремал, удивленно задрав брови, а молодой продолжал строить из себя полуночного борца с болезнями и вселенским злом. Он покуривал, глядя на дорогу, иногда всё с тем же брезгливым видом оглядывался на литератора, лежавшего на носилках и старающегося не съехать с них, не врезаться водителю в затылок.
— Что, ягодка, — наконец, не выдержал В., поймав один из таких взглядов, — нравлюсь?
Молодой снисходительно и устало растянул губы. Неадекватное поведение родителей было одной из тех неприятностей, молча сносить которые — его профессиональный долг. Потом спасибо скажут, руки будут целовать...
— Потуши сигарету, здесь ребенок, — зло сказал В.
— В натуре, Вадик, не дело делаешь, — поддержал литератора водитель. — Давай, бычкуй.
— Уже приехали, папаша, не волнуйтесь, — сказал молодой, отворачиваясь в сторону. Сделал вид, что собирается потушить сигарету, но дотянул до момента, когда машина остановилась возле больничного подъезда. Торопливо открыл дверцу и вывалился наружу. Вслед за ним выполз и старый доктор.
— Ну как, парень, не растрясло? — повернувшись к В., с улыбкой спросил водитель. — Я сегодня двоих рожениц возил, одну уже с младенцем. Чувствуешь себя новорожденным?
— Почти, — сказал В., массируя ногу. — Вот только жестковато. Как же они, бедные, ездят?
— Да я матрасик-то убрал, что ты, — счастливо засмеялся водила, — не под тебя же его подкладывать. Уж извини, для других берегу.
Жена передала В. девочку, аккуратно выбралась наружу, вновь приняла дочь на руки.
— Куда же нам теперь? — спросил В., недоуменно оглядываясь. Доктора покинули их, начиналась казенная забота.
— Прямо в этот подъезд, — сказал водила, — там посидите, подождите, придет специалист, Вадик его предупредит.
— Иди, — сказал В. жене. Та кивнула и вошла внутрь здания.
— Давай, что ли, покурим, — предложил водила, поправляя кепку. — Время еще есть. Вадик на тебя злой, торопиться не будет.
Он достал сигареты и протянул В. Тот впервые пожалел, что не пристрастился к куреву с детства.
— Слушай, с удовольствием бы покурил с тобой, — искренне сказал литератор, прижимая ладони к груди, — но вот не курю. Извини.
— Эх, зря, — посочувствовал ему водитель — иногда хорошо бывает сигаретку потянуть. Расслабляет... Ну, нет так нет.
— Пойду я, а? — сказал ему В.
В другое время В. с удовольствием бы поговорил с этим человеком, может, они стали бы и друзьями. Но сейчас некогда. Сейчас ему надо быть там, с женой и ребенком. Ведь они в руках докторов.
— Ну, счастливо домой добраться, — пожелал водитель, поправив кепку, сел за руль и уехал.
В., прыгая через три ступеньки, побежал вверх, к своим.
Широкий больничный коридор от дверей уверенно вел налево, а потом расползался в стороны, образуя холл, куда выходили двери нескольких кабинетов. Надписей на дверях не было, только номера. Везде стояли обтянутые багрово-синюшной кожей полумягкие скамьи. Жена сидела, устало сложив руки на коленях, и как-то жалобно взглянула на В., когда тот вошел с улицы. Казалось, что глаза у нее дрожат.
— Ничего, — сказал В. и с трудом улыбнулся. — Сейчас посмотрят — и домой. Оставаться не будем. Она вон, смотри, совсем хорошо себя чувствует.
Действительно, их дочка и думать забыла про свой больной живот. Она с большим удовольствием расхаживала по широкому пространству, а иногда даже пробовала побежать, при этом с восторгом поглядывая на родителей. В. немного успокоился. Да, видимо, просто что-то съела, но вот приступ уже и прошел. Дальше будет лучше. Ладно, посмотрим, что скажут эти самые врачи.
Он сел рядом с женой. Прислонившись к прохладной стене, закрыл глаза. Хотелось спать. Вдруг он почувствовал руку жены на своем колене и даже вздрогнул от неожиданности. Повернулся к ней, взглядом спросил: что?
— Прости, — сказала она.
В. почувствовал, как глаза его мгновенно наполняются слезами и, чтобы сдержать их, плотно сомкнул веки. Все равно одна или две капли выкатились наружу. В. отвернулся.
— Все нормально, — сказал он.
В этот момент появился доктор. Это был мужчина лет сорока, высокий, худой, чернявый, с проглядывающей нежной лысиной и сплющенным утиным носом. Лицо у него было какое-то слишком большое, вогнутое, как расслабленная ладонь. Он приближался, размашисто переставляя прямые ноги, этакий циркуль, и надежно прятал руки в карманах. Полы белоснежного халата элегантно развевались (В. сразу предположил, что он шьет себе халаты на заказ). На длинной шее доктора было что-то вроде тройного подбородка, только очень мелкого — несколько узких складочек под нижней челюстью, вызывавших неприятные ассоциации с жабрами.
С высоты своего роста доктор мельком взглянул на девочку, увидел, что та робко улыбается. Более внимательно осмотрел родителей, отметил блестящие глаза мужчины, голые коленки женщины. И молча направился в свой кабинет. Вслед за ним протянулся вязкий шлейф запаха дорогой туалетной воды.
В. с женой переглянулись.
— Скажите, это вы — доктор? — спросила жена спину, исчезающую за дверью.
Человек внезапно развернулся.
— Нет, я медсестра! — с веселой злостью выкрикнул он, шутовски поклонившись. И пропал за дверью. Впрочем, она осталась открытой.
— Интересно, среди них вообще есть нормальные люди? — спросил В. жену довольно громко — так, чтобы человек в кабинете слышал и знал: они тоже не пальцем деланы, на них где залезешь, там и скатишься. — До сих пор были одни уроды в белых халатах...
Минуты две длилась упорная тишина. Обе стороны обменивались молчанием. Наконец, человек из кабинета поинтересовался:
— И долго вы собираетесь там сидеть? А то я лучше спать сейчас пойду!
(Почему я должен любить людей, подумал он одновременно. Их же лечить надо, вот и всё. Но я люблю всех людей, всех, подумал он твердо. А тех, кого нужно лечить — особенно. Где я мог видеть этого парня? Ведь где-то видел... Профессионально-цепкая память услужливо подсказала ему: да это же тот самый В., чьи рассказы недавно были опубликованы в газете с телепрограммой! Очень похож на свою фотографию, только на самом деле моложе, просто ранняя лысина. Смотри-ка ты, доморощенный гений пожаловал! Сейчас начнет пальцами кидаться, требовать к себе особого отношения...)
Жена В. подхватила девочку и робко остановилась на пороге. В., с каменной маской на лице, встал за плечом жены.
— Проходите, проходите, — жестом пригласил доктор.
Где-то я его уже видел, подумал литератор.
— Значит, все-таки это доктор, — произнес он, обращаясь к жене. — А я и вправду подумал — медсестра...
— А вы подождите в коридоре, — ласково сказал ему врач. — Ведь у вас-то ничего не болит?
— Я подожду, — сказал В, так, словно обещал неприятности. — Я подожду.
В уселся возле открытой двери, чтоб ему всё было видно. Он не хотел упустить из виду ничего.
— Итак, что у вас случилось? Ребенок как будто бы выглядит неплохо, — заметил доктор, облокотившись на край стола и сцепив пальцы в замок. Голову он втянул в плечи, отчего жабры на шее проступили особенно резко. Лицо его стало профессионально-внимательным. Это можно было принять за участливость, и жена В. купилась на этот трюк. Но В., сидя возле дверей, видел всё и знал, что сейчас последует нечто совсем другое. Он приготовился.
— Понимаете, — сказала жена, — у девочки очень живот разболелся, мы вызвали «скорую», а там доктор как следует не посмотрел и говорит: в больницу...
Девочка стояла, вжавшись спиной в материнские колени, и с опаской и смущением разглядывала незнакомого дядю. Лучше всего, думала она, было бы убежать отсюда вместе с мамой и папой, но они почему-то не хотели бежать. Всесильный папа сидел за дверями, очень рассерженный, а мама почему-то боялась этого дядю, но покорно стояла перед ним и о чем-то рассказывала. А тот бесцеремонно перебивал ее.
— Сыр вроде бы был свежий... — говорила мама.
— Я не спрашиваю вас, свежий или несвежий был сыр. Просто перечислите мне всё, чем кормили ребенка, — перебивал дядя.
— Ну, вот давали еще кашу овсяную, потом она съела небольшой кусочек сырокопченой колбасы, колбаса была свежая...
— Я не спрашиваю вас, свежая ли была колбаса. Что еще?
Жена В. осеклась и внимательно посмотрела на доктора. До нее начало, наконец-то, доходить то, о чем уже давно знал ее муж. Это место — плохое. Этот человек — не тот. Может быть, здесь им и помогут. Спасут жизнь, здоровье. Может быть. Но в качестве оплаты за это потребуют полного унижения.
— Еще она пила чай, яблочный сок часа два назад, сок тоже был… свежий.
— Я еще раз повторяю, — сказал врач, — я не спрашиваю вас...
Он замолчал, потому что жена В. внезапно разревелась. Стал терпеливо ждать, когда прекратится это безобразие и можно будет работать дальше. Но тут в кабинет тяжело вошел В. и направился прямиком к доктору.
Доктор, кажется, только этого и ждал. Он встал, выпрямился во весь рост, слегка отступил, готовясь к возможному отражению атаки, и даже руки немного приподнял, обозначив боксерскую стойку. В глазах его забегали веселые огоньки.
В. подумал, что, скорее всего, этот доктор любит такие вот скандалы с родителями. Может быть, это приносит ему удовлетворение, позволяет продемонстрировать всемогущество и всезнание. Впрочем, решил В., всё это ерунда, просто мое воображение разошлось некстати. Просто сегодня плохой день. Луна, биоритмы. Космические циклы. Трещины в земной коре. Инопланетяне, Несси, снежные люди. Йети...
— А вы не могли бы врачевать как-нибудь попроще? — спросил В. — Как-нибудь так, чтобы женщина не плакала?
Человек в снежно-белом, поняв, что драки пока не предвидится, опустился на стул.
— Вы, молодой человек, где получали медицинский диплом? — спросил он с неподдельным интересом. — И какого он был цвета? Вот у меня, например, — красного. Практикую уже не первый десяток лет. А каков ваш стаж? Полагаю, он должен быть весьма солидным, если уж вы решились выступить с критическими замечаниями о моей профессиональной деятельности.
«Связно излагает, сволочь, — подумал литератор с завистью. — Почему я так не умею? Эх, жаль, риторике теперь не обучают, а то записался бы на курсы». Впрочем, эта зависть не была слишком черной. Доктор хотя и складно изъяснялся, но говорил какими-то штампованными словесными болванками, в которых не было ни капли жизни. Он, видимо, еще и думал вдобавок, что это — чистый русский язык, и что только так вот и надо. Но В. сам всю жизнь учился ткать словесные тенета, он просто не мог делать это быстро. Остроумие у него напрочь отсутствовало, он брал терпением, подолгу высиживал мысль. Сарказм доктора пропал даром, ушел в землю, как случайно пролитый лимонад: пошипел немного, и только.
— Я, дяденька, академиев не заканчивал. У меня за спиной три класса церковно-приходской школы, — сказал литератор. И повернулся к жене:
— Слушай, зачем мы сюда приехали? Мы думали, нам здесь помогут... Говорил же я... Ладно, идем ловить попутку. Придется самим лечить...
— Не придется, — жестко сказал врач. — Ребенку требуется помощь. Я вас никуда не отпущу, пока не буду знать, что девочка в безопасности.
— Это как же так вы нас не отпустите? — поинтересовался В. — Почему?
— Потому что я — хороший врач, — очень серьезно сказал тот. И начал ловко натягивать на руку резиновую перчатку.
— Будем смотреть.
В. смерил его тяжелым взглядом.
— Если доктор — лечи, — наконец, сказал он. — А нет — мы уходим.
И добавил, обращаясь к своим:
— Знаете что, девочки мои, давайте больше никогда не болеть.
— Давайте, — эхом повторила жена, утирая слезы.
— Подождите в коридоре, — сказал врач, обращаясь к В. — Вы будете только мешать сейчас.
В. молча вернулся на свое место. Оттуда он внимательно наблюдал, как врач смазывает указательный палец и, держа его строго вверх, словно шприц, боком подбирается к ребенку... Дальше В. отвернулся и мог лишь слышать, как девочка верещит от страха, как жена уговаривает ее потерпеть, как коротко, по-деловому, отдает приказания врач:
— Держите крепче... Крепче! Так, еще немного... Вот... Вот и всё, а ты боялась!
«Гад, — подумал В. — Как таких в больнице держат, не гонят в шею? Острит, как последний алкаш».
Доктор со звонким щелчком содрал с руки резину и бросил в утилизатор, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.
— Похоже, ничего страшного. Никакого заворота кишок тут, конечно, нет. Просто перекормили, желудок не воспринял... Обычные газы и колики от этого. Ерунда, завтра ничего не будет. Я напишу, чем нужно кормить... Кстати, грудью вы, конечно, уже не кормите? — врач взглянул на жену В. нейтрально, по-медицински.
— Нет, — сказала она и покраснела.
— Сейчас редко кто долго кормит... А жаль. Ведь грудь у вас развита прекрасно.
«Ты посмотри, что себе позволяет, сволочь! Хорошо еще, что не гинеколог!».
— Что же делать, раз нет молока? — оправдывалась жена литератора.
— Да-да, понятно... Ну, сейчас закатаем клизму и можете ехать домой, отдыхать.
Врач, сделав свое дело (остальным занялась появившаяся медсестра), сгорбился и устало облокотился на стол. От давешнего его возбуждения ничего не осталось. Так они и сидели — литератор и доктор (жена В. помогала сестре), и тягостно молчали. Каждому из них было что сказать друг другу, каждый считал себя правым в этом безмолвном поединке, и потому они не могли доказать друг другу ничего.
«Друг другу? — подумал В. — Или враг врагу?».
Доктору принесли чай и бутерброды; он, никого не стесняясь, извлек из кармана халата два вареных яйца, стал чистить их, сосредоточенно отвесив нижнюю губу. Кусочки скорлупы сухо звенели, падая на фарфоровую тарелку. Взболтанные чаинки лениво шевелились в стакане, как полудохлые мухи.
«На здоровье!» — подумал литератор и отвернулся. Он понял, что сам давно хочет есть.
Старый боязливый морж со «Скорой помощи» подоспел вовремя и заполнил собой паузу.
— Борис Дмитриевич, здравствуйте, — сказал он, нешироко разводя руки для дружеских объятий. — Приятного аппетита! Как у вас нынче дела? Что с этой девочкой — уж не заворот ли?..
— Дела обыкновенны, — сказал доктор, мягко выпрастываясь из рук коллеги. — Заворота нет. Только вот клиент нынче какой-то нервный пошел, всё норовит ругаться да учить, чуть не с кулаками лезет. А так нормально. Бутер не желаете?
— Ну конечно, ведь все прекрасно знают, как надо лечить людей! А доктора в этом ничего не смыслят, — ехидно подтвердил морж, искоса поглядывая на литератора. Взял бутерброд, поблагодарил коллегу кивком головы и, откусив порядочный кусок, продолжал говорить.
— Доктора, как всем известно — убийцы в белых халатах. А чуть где прихватило, к кому первому бегут? К священнику, что ли? Не-ет, бегут к убийцам!
В. молчал, выжидая, что будет дальше. Убийцы же повели одну из тех глубокомысленных бесед, которые время от времени должны вести люди, причисляющие себя к интеллектуальной элите общества. Тем более, что сейчас у них был зритель — бесплатный, бесправный и, похоже, на порядок менее образованный.
— Что делается, что делается, — стонал морж, — за такие гроши приходится всю ночь по вызовам ездить! В мои-то годы! Да где-нибудь в Америке за это платили бы стократ больше!..
— В ваши годы вы там имели бы частную практику, собственный хороший дом и юную жену, которая каждую ночь вам отрабатывала бы всё, что вы на нее потратили, — заметил доктор, меланхолично улыбаясь.
— Ну где уж там — каждую ночь! — радостно засмеялся морж. — Мне хватило бы и одного раза в неделю... в две… Но для этого, во-первых, нужно жить там и, во-вторых, быть гением...
— Как раз гением быть и не нужно. Требуется простой профессионализм и терпение, — поморщился его собеседник. — Да и какой смысл в гениях? Их мало, и толку от них тоже мало. Ну, один из ста тысяч, из миллиона... Разве его одного на всех хватит? А если эпидемия? А если надо всех лечить? Причем здесь гений? Он всем не поможет, даже горшки из-под всех вынести не сумеет. А вот обычные люди... те, кого так часто именуют серой массой, посредственностью... вот они-то со всем и справятся, решат любые проблемы, двинут человечество вперед. Гений — это бесстыдство, нечестная игра, способности даны ему с детства, от рождения, он не прикладывал усилий. Насколько же благороднее на этом фоне выглядит, к примеру, обычный человек среднего ума, потративший годы, десятилетия, испортивший глаза за учебниками, проливший тонны пота и съевший не один пуд соли, дошедший до всего сам!.. Я с гордостью могу сказать, что, хоть я и не гений, но хороший врач. Очень хороший! Многим помог. Многим еще помогу. В жизни главное — польза, которую ты принес людям. Вот высшее мерило всего. А гении... они ведь, по сути, украли то, что им не принадлежит.
— Да-а… — протянул морж несколько смущенно. Видимо, такой вспышки откровенности он не ждал и побаивался теперь, не последует ли за этим нормальной реакции отторжения. — Я вот тут как-то «Преступление и наказание» чи... перечитывал. Конечно, гениальная вещь. Да. И как там всё ловко подогнано, один к одному... Читаешь — но думаешь про себя: как ты его ни оправдывай, какие теории ни воздвигай, а — все равно... Что написано топором, того не выправишь пером!
Морж победоносно глянул на В., который давно уже отвернулся и думал о своем.
«Ишь, засранец, — подумал В., отвечая на взгляд, — сочинил какой-то глупый каламбур и будет теперь десять лет щеголять им. Чего доброго, и за умного сойдет!».
— Достоевский верно говорит: если бога нет, значит, всё позволено, — продолжал доктор свой монолог, вроде бы и не заметив реплики старика, но в то же время учитывая ее. — Это бесспорно. Бог является тем фундаментом, на котором человечество до сих пор смогло устоять от саморазрушения. Обычному человеку нужно иметь высшего, добрейшего судию, перед которым ты всегда виноват, у которого постоянно просишь прощения, с помощью которого постоянно очищаешься от греха... Предстанет перед богом такой вот гений, и бог спросит его: ну, что хорошего сделал ты в своей жизни, казнить мне тебя или миловать? А гений и скажет: вот, господи, я написал несколько книжек, или картин, или музыку... «Но ведь этот талант дал тебе я, — скажет Бог. — А что ты делал в то время, когда не пользовался талантом?» И выяснится, что всё остальное время он вел так называемую богемную жизнь, то есть разрушал себя и всё вокруг себя... Так во сколько же раз выше, значительнее тот человек, — тут доктор возвысил голос, — который сам, без бога, сеет вокруг полезное, разумное, доброе и так далее! Глянем дальше: вот тот сверхчеловек, мечта Ницше, вот следующее, более совершенное поколение людей! Бога у них нет, однако же для них отнюдь не всё позволено. А почему нет бога — это неважно. Может, бог умер. Может, рядом просто не было хорошего врача... Ведь случается так, что уходят деды, бабки и прочие хранители нравственности, но младшие поколения не обязательно пускаются во все тяжкие... Не нужно приспосабливаться к этой жизни, вот что я вам скажу! Приспособить жизнь к себе, выправить ее — вот настоящая задача для достойного человека!
«Да я тебя, друг, в рассказ вставлю, — думал в это время В., мысленно посмеиваясь. Он уже совершенно успокоился. — Ты очень достоин, так и просишься на бумагу... или напрашиваешься на перо? Вот и будет главная польза в твоей жизни — станешь объектом литературы, сам того не зная. А не поднимай руку на классика, не трепли святое имя всуе!.. Ты делай свое дело, а я буду — свое! И станет польза нам обоим и всему человечеству».
В. мало интересовался мировыми проблемами. Раз в неделю он просматривал новости по телевизору, ковыряя спичкой в зубах после обеда. Всерьез волновали его лишь дела маленькой частицы мирового людского океана — его семьи. Потому что главными людьми в этом человечестве были его жена и дочь. А большое, общее человечество представлялось В. в виде огромной, плохо организованной толпы. Что такое толпа, он хорошо знал, запомнил еще с детских лет, когда в пионерском лагере ему пришлось недели две отбиваться от стада бодрых идиотов. Почти каждый день тогда у него бывал разбит нос, и не успевал отцвести фингал под одним глазом, как загорался фонарь под другим. Осенью, когда он пошел во второй класс и сразу записался в секцию «самбо», в волосах его, к ужасу матери, проявилась настоящая седая прядь...
В. хотел немногого — чтобы в его семье и в его душе всё было в порядке. От этого, по его твердому убеждению, должно было стать лучше и всему человечеству.
«Я сейчас оскорблю доктора, — подумал литератор. — Очень сильно. Так, чтобы надолго запомнил. Только сделать это надо потоньше, пусть оскорбление выглядит как похвала и признание заслуг…».
В. встал и, прервав монолог доктора, проникновенно произнес:
— Да вы не переживайте так уж сильно и не обижайтесь на нас, глупых. Не стоит. Я думаю, что эту больницу рано или поздно назовут вашим именем. И табличку золотую повесят: «Здесь работал такой-то». Всё будет нормально!
После этого В. сел и принялся за чистку своих ногтей.
Старик сделал вид, что поперхнулся куском бутерброда, старательно начал кашлять. Доктор же только устало махнул рукой. У него больше уже не было сил. Каждая ночь приносила ему новые разочарования.
Явилась санитарка, делавшая клизму.
— Борис Дмитриевич, всё готово. Будете смотреть?
Доктор наклонился к столу, оторвал зад от сиденья, медленно распрямился и, упрятав руки в карманы, неторопливо и осторожно, как слепой, двинулся на голос.
Старый морж убежал на очередной вызов, с опаской протиснувшись в дверь мимо литератора. В. оказался в полном одиночестве. Поле битвы осталось за ним. Он чувствовал некоторое удовлетворение, но вместе с тем — и всё ту же злобу, которая не утихала в его душе. Впрочем, теперь ее, кажется, стало чуть-чуть меньше.
До него глухо доносился голос врача: «Вот видите, зеленое... Я же говорил... но ничего опасного...». Жена В. что-то радостно отвечала ему, тон ее голоса стал извиняющимся. Вскоре она, держа на руках зареванную девочку, быстро вышла из смотровой.
— Слава богу! Ничего опасного!
В. кивнул. Да, слава богу. Можно ехать.
Они принялись одевать девочку, которая прямо на глазах засыпала и то и дело валилась набок.
— Надо бы извиниться перед ним... много ты тут ему всего наговорил, — тихо сказала жена. — А он ведь помог! Хороший специалист.
— Лучше бы не помогал... ротан мелкожаберный, — холодно сказал В.
Но на самом деле он даже был благодарен судьбе, забросившей его в эту больницу и столкнувшей именно с этими людьми. Потому что теперь он знал, кто станет героем его нового рассказа.
Героем? — спросил он себя. Да, героем. Каждый из живущих на земле — герой, если осмеливается жить, и жить по-человечески. Каждый достоин того, чтобы ему поставили памятник. И он, В., этот памятник увидел сегодня своими глазами.
Вот этим и займемся вплотную, думал литератор. Будем увековечивать всех, кто под руку попадется... И себя тоже, без всякой пощады.
Девочка капризничала — ей мешали уснуть. Мать в ускоренном темпе одела ее, В. взял ребенка на руки. Девочка, положив голову отцу на плечо, моментально погрузилась в глубокий сон.
Семейство вышло на свободу. На улице было прохладно, сквозь кроны деревьев где-то на востоке светилось нечто туманное и неясное. Литератор глубоко вздохнул, встряхнулся, глянул по сторонам.
— Машину вряд ли поймаем, в такое время никто не остановит. Пойдем к теще, — решил он. — Здесь пешком часа полтора. Ну, а если подберут, то — домой. Баиньки.
— Донесем ли? — с сомнением спросила жена. — Ведь тяжело! И сумки. И страшно ночью-то...
— Мы — и не донесем? — усмехнулся В., обняв свободной рукой жену за плечи. — Да я на карачках доползу!.. Не бойся, ничего не случится. До конца света еще целый миллиард лет. Пути господни неисповедимы. А если кто пристанет, не дай Бог...
В. показал жене нож.
— Пусть только попробуют!
— Убери подальше. Ну... вот теперь можно идти.
Путь предстоял неблизкий. Они голосовали редким проезжавшим легковушкам без особой надежды, понимая, что их странная троица выглядит подозрительно в три часа ночи на шоссе, которое с обеих сторон обступили густые кусты лесополосы. «Возможно, — думал В., — я тоже так поступил бы на месте водил. Обижаться нечего. Ладно, всё это неважно. Главное — дочка не больна. Через час будем у тещи, выспимся, отдохнем...».
Машины с визгом проносились мимо, освещая их светом фар и снова погружая во тьму. Небо на востоке, правда, уже розовело.
Женщина с тяжелыми сумками чуть отстала и посмотрела сзади на своего мужа.
В. шагал прямо, суровый и счастливый, крепко прижимая к себе дочь. Дорога терялась во мгле. В. знал, что так они могут идти очень долго, у них хватит сил и терпения. Да, тяжело, но они преодолеют все преграды. Все беды и несчастья убегут прочь, завидев их дружную троицу. Семья благополучно доберется домой. В это ему очень хотелось верить.
Женщина подняла лицо к ночному небу. Звезды нежно задрожали, растеклись и сделались солеными на вкус.
— Ну, чего ты там? — спросил В., обернувшись. — Устала?
— Ничего, иду, — сказала жена, догоняя его.
Когда они уже перестали надеяться, их подобрали. Новенькая «семерка», бухающая аудиобасами, словно тяжелой артиллерией, а в ней парень-качок с симпатичной девушкой. Музыкальные залпы временно прекратились.
Вам куда? Да нам, вообще-то в другую сторону, и далеко. Да садитесь, подбросим, что же вы будете ночью с ребенком... Спасибо, только нам, правда, в другую сторону. Садитесь, садитесь! К цирку? Да-а... действительно, далековато. Ну что ж, потеряем полчаса, не страшно. Ребята, да у нас и денег только полтинник. Хватит? Да какой там полтинник, ни к чему... Нет, так не пойдет, хотя бы пятьдесят рублей мы сможем вам заплатить. Ну, ладно, раз вы так настаиваете. Как же вас угораздило в таком месте и в такое время?.. Мы в больницу ездили, это был какой-то ужас, эти доктора... Знаю, знаю, у меня у самого трое, младшему сегодня месяц исполнился... Поздравляем! Здорово! Молодцы — в наше-то время троих поднять.
— Да это не мои, — рассмеялась девушка. — Я здесь ни при чем!
Я сразу понял, как только вас увидел, что вы из больницы. Неужели так плохо выглядим? А я, знаете, еле удержался, чтобы морду доктору не набить, есть там один такой... Иногда нужно не сдерживаться. Я вот вообще не хожу с детьми к докторам, жену посылаю, а то как бы чего не вышло. Не могу на это смотреть. Вот и я так буду делать. Всё, ребята, вот здесь. Спасибо, выручили нас. Хорошие вы люди. Спасибо. Да ну что же, всякое бывает. До свидания. Счастливо добраться.
Девочка помахала рукой исчезающему за поворотом «жигуленку».
— Бибика усла! — очень серьезно сказала она.
Родители стояли по обеим сторонам от нее. Дождались, когда машина скроется, подхватили ребенка, сумку и из последних сил потащились к своему подъезду.
— Вот видишь, — сказал водитель своей спутнице, — пора тебе, девушка, замуж, хватит по клиентам ездить. Вон как на ребенка-то смотрела...
— Денег подзаработаю еще, — сказала она, — и выйду. А так, без денег, кто меня возьмет?
— Всех денег не заработаешь, — сказал водитель, — возьмут, у тебя ведь всё на «пять» — и личико, и фигурка. Да я сам бы взял, если бы не семья...
— Ну, ты еще про любовь мне сейчас заговори! Гляди лучше на дорогу да поторапливайся, и так опаздываем. А то отменят заказ...
— Да нет, какая любовь, — сказал водитель. — Просто всё должно быть по-человечески, я правильно говорю?
— Правильно, правильно.
— А что это ты там пишешь?
— Да вот, мне интересная строчка в голову пришла, пока я на этих ребят смотрела.
— Какая строчка? — спросил водитель.
— Ну, стихи.
— А, я и забыл, ты же у нас поэтесса. Ну-ка, прочитай!
— Напишу стихотворение целиком, тогда и прочитаю, а пока нельзя — а то не сбудется, — сказала девушка.
— Слушай, а ты настоящие стихи пишешь, или так — любовь-морковь?
— Ну, не знаю... я зимой послала несколько штук в Москву, в Литературный институт, на конкурс. Теперь приглашают поступать, говорят — очень оригинально.
— Так езжай, поступай!
— Может, и поеду — если шеф отпустит.
— Да ты ему уже столько заработала! Есть у него совесть, в конце-то концов? Хочешь, я с ним поговорю? Не век же тебе по клиентам ездить...
В. проснулся часов в девять утра (хотя думал, что не встанет раньше полудня — была суббота, можно расслабиться). Его девочки, большая и маленькая, сладко посапывали рядом, обе с одинаково приоткрытыми ртами. Он осторожно перелез через них, босиком прошлепал на кухню, налил холодной воды в бокал и, сначала жадно, а потом уже смакуя каждый глоток, напился.
Небо за окном было чистое и синее, и на фоне этого неба, весь облитый солнечным воздухом, купался в утренней прохладе клен, расправивший свои ветви и расчесавший листья. Клен был гордый и улыбающийся, абсолютно неподвижный, как памятник самому себе. Золотым метеором в солнечном свете мелькнула тяжелая муха.
Быть кленом, подумал литератор. Стоять вот так, подряд много лет на одном месте. Знать всё вокруг до последней пылинки. Давать тень. Предупреждать об опасности. Наводить скуку осенними заломленными ветвями. Радовать глаз свежей резной листвой...
Не отрывая глаз от чудесного видения, он нащупал лежавшую на холодильнике старенькую губную гармонику — трофейное дедово наследство. Вздохнул поглубже, поднес ее ко рту... очень-очень тихо, так, чтобы девчонки не проснулись, извлек несколько победных нот — и рассмеялся. Так, так. Хорошо. Но, наверное, октавой выше. А ну... Да, вот так совсем прекрасно.
Пора браться за дело. Итак, «Хозяин утра»?
Почему-то сегодня у В. не было сомнений в том, сможет ли он дописать до конца свой рассказ. Должен, и всё.
Компьютер привычно зажужжал, экран осветился. На нем появился вчерашний текст. Первую заготовленную фразу В. отщелкал мгновенно. Потом немного задумался.
Постепенно в его мыслях устанавливался некий порядок, гармония. У него рождалось ощущение, что всё идет правильно. Не бестолково, как могло показаться вначале, а по единому для всех, грандиозному плану, который обязательно будет выполнен. И тогда станет хорошо. В конце концов, непременно всё будет хорошо, а иначе — зачем?..
Заветная мечта доктора сбылась, хотя об этом еще не знал ни он сам, ни уж, тем более, В.
