1
Последние десятилетия определенно склоняют поэта к публицистике — жажда прямого слова в обществе сегодня невероятно велика. Создано великое множество стихотворений, в которых мы находим горечь от несправедливости, от попранного достоинства, от безжалостного уклада нынешней жизни. Однако этот поэтический вопль, обращенный к земле и небесам, сохраняясь в анналах, не задерживается в пространстве драгоценной художественности. Отзвучав однажды, он остается где-то на дальних подступах к подлинно идеальной литературной сфере. И оказывается, что художник сокровенный, обладающий даром объединения глубин собственного существа с сердцевиной народной жизни, значительно ближе к душе всякого своего собрата и сестры по суровому русскому житию, нежели глашатай изначально публичный, громко обращающийся к согражданам с литературных подмостков.
В 1950-х Леонид Мартынов заметил: «Удивительно мощное эхо. Очевидно, такая эпоха!». Теперь — другое время, отмеченное нравственной изворотливостью, «креативной» болтливостью, короткой памятью и вероломством государственных структур. «Белый шум», сквозь который вынуждено пробиваться всякое талантливое художественное слово, гасит практически любое «эхо». И уже потому сильный и искренний поэт стремится создать собственное новое творение таким, чтобы оно выдержало не только стремительный бег времени, но и не угасло в вязком воздухе, демонически предназначенном к тому, чтобы звонкий голос певца был слышен недолго и не далеко. И здесь — не отзвук давнего спора «тихой лирики» и стихотворной «эстрады», который уже далеко в прошлом.
Речь идет о бытии и земном существовании, о любви и смысле жизни, о силе почвы и одинокости души человеческой. Иное — городское, политическое, общественное — обладает в этом художественном строе своими ячейками, смысловыми молекулами, но не более того. Потому что теперь перед русской литературой неотвратимо возник вопрос о Божьей задаче и житейском смысле: зачем все это?! Без внутреннего сосредоточения, без чувства одинокого стоицизма тут ничего не решить, да и конечный ответ вряд ли возможен. Важен сам процесс преодоления тягчайшего жизненного материала, ясное размышление и сердечное мужество.
В этом контексте поэзия Натальи Кожевниковой достойна пристального взгляда, сочувствия и интеллектуального отклика.
2
Есть некие общие грани поэтического мира Натальи Кожевниковой, о которых необходимо сказать в самом начале.
Эти стихи написаны очень зорким человеком. Предметы в них обладают удивительно точными деталями и узнаются каким-то особенным образом. Такая художественная «дактилоскопия» присуща только большим мастерам и дарованиям, изначально наделенным живописно-цепким глазом.
Символ, бытийная примета в ее поэзии вырастают из сочленения обыденных черт на редкость естественно и уверенно. Тут скрыта очень важная особенность психологической конституции автора.
Вместе с тем, перед нами — православный человек, все мировосприятие которого окрашено именно этой его духовной принадлежностью. Заметим, в строках Кожевниковой нет пересказа Писания — у нее реальность проявляет свои таинственные свойства, и в них угадывается присутствие Вышних сил. Все церковное дается здесь очень осторожно, лаконично — так, что картина мира не перекраивается под пером автора, но наполняется новым смыслом, уточняется, проявляет свою глубину и широту.
Есть особая праздничность русских небес,
Где незримо цветут виноградные лозы.
Но опять и опять — как по коже надрез —
Отрешенность лица ее, взгляда и позы.
Что в любви и тоске обнимает дитя
И не знает о муке его предстоящей...
Как смириться, смолчать и, покой обретя,
На колени упасть безответной молящей?
В безграничном, родимом на свете краю,
Где под дождиком ходят березы босые,
Не умея молиться, я тихо стою
В недостроенном храме, в изножье России.
Кожевникова легко и очень органично соединяет детали разного масштаба и разной принадлежности в одной-двух строках. Однако насколько это отличается от давней «бабелевской» стилевой манеры сводить в пределах напористой фразы «звезды и сифилис»! Там — только прием, который скользит по внешней поверхности происходящего. Тогда как в нашем случае — поразительное расширение пространства и его содержания душевным усилием лирической героини:
Мне не страшно идти до конца, до креста.
Слышишь? Колокол будничный звякнул во мраке,
Засветилось звездою окно у моста,
И заплакал ребенок в больничном бараке...
Жизнь помещается в эти стихи как бы по взаимному согласию художника и реальности: окружающий мир и судьба словно проходят сквозь игольное ушко поэзии и размещаются в ее пределах важнейшими своими именами и предметами. Прожитые годы и потери, несбывшиеся надежды и счастье любви, голос почвы и сквозящий ветрами русский простор, радость и скорбь — здесь всему есть место, и все может рассказать о себе...
В поэзии Натальи Кожевниковой путь, пройденный душой внутри себя, во много раз протяженней срока, отраженного в реальных цифрах. Поэтесса обладает своего рода оком, которое видит и выделяет внешние признаки глубинного течения событий. Такой визионерский дар в творчестве исключительно редок, и его обладатель, как правило — человек печальный: «И белая рыба плывет под веслом, // Любить разучившись и выжить отчаясь...»; «Придет лохматая собака <...> Сродни печали человечьей // Печаль звериная сильна».
Порой образы Кожевниковой кажутся похожими на иные, уже где-то слышанные прежде, литературно знакомые. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что в эти отголоски автором привнесены глаголы — как главный акцент, и таким образом они «вживлены» в действующую картину мира:
– «зима уходит за пригорки, — пусть там в каком-нибудь логу снегов дожевывает корки»;
– «уйти в поля, где солнце тихо тянет из темноты зеленые ростки»;
– «и жарко каждому растенью в зеленой тесности родства»;
– «смиренной косынкою волосы смяв, целую оклад в полусумраке зыбком».
У поэтессы в привычном следовании слов и примет всегда есть неповторимый отблеск смысла, необычный излом графики, неожиданное движение чувства. Здесь — художественный отпечаток личности, для которой окружающее как будто предстает специальным образом, наособицу, словно прилаживаясь к авторскому глазу, чтобы он смог увидеть и опознать сокровенное.
Кожевникова очень тонко воспринимает пространство. Почти всегда в ее поэзии оно разряжено: предметы и фигуры подсознательно удалены друг от друга, хотя в поздних стихотворениях «населенность» рисуемой картины порой весьма велика. Так неявно в стихотворении возникает одиночество — не дотянуться рукой, не докричаться голосом.
В подобной организации художественного космоса содержится и образ простора, который должен быть обжитым — однако он столь велик, что вмещает в себя неимоверное число вещей и между ними остается чрезвычайно большой зазор. Метафизика взаимной удаленности порождает печаль, свободу, ощущение вечности... И несмотря на жестокий итог реальных событий — затаенное желание прожить их вновь и поверить в иное течение происходящего.
...В открытый ветрами оконный проем
Осенний простуженный воздух струится.
И слышу, и знаю — летят воробьи
В рябинник, где бледное солнце гуляет,
Где тихо и мирно по нашей любви
Прехитрая осень поминки справляет.
Одна-одинока на этом пиру —
Не каюсь, не плачу, а с верой внимаю
Гусиному крику на синем ветру,
Сумятице листьев, далекому маю...
3
У Кожевниковой очень легко, совершенно непротиворечиво соединяется в стихах православная символика, духовно-приподнятое чувствование происходящего в природе и вокруг лирической героини — с движением природного времени, с переходом от зимы к весне, от лета — к осени. Ключ к этому органичному сочетанию и перетеканию смыслов лежит в доминанте всего творчества поэтессы. Перед нами — стихи о любви, женское начало в них очень явно выражено и одновременно утончено — до дуновения, до тонкого взаимодействия ранней весенней страсти и позднего осеннего материнства.
Но сердце, но сердце дрожит под руками
И помнит, и знает, что было и будет.
Я миру покорна, мне Женщина — имя.
Мне долго идти, но дорога к родному.
Средь смуты и лжи, средь морозного дыма —
По зыбкому снегу к желанному дому!
Здесь ассоциативно и в развернутом образе, будто невесомым острым грифелем намечен женский путь к своему истинному предназначению: «я миру покорна» — «мне долго идти» — «средь смуты и лжи» — «по зыбкому снегу» — «к желанному дому».
У Кожевниковой почти всегда можно найти в стихотворении «высокий мир», который может присутствовать штрихами или понятием, душевным стремлением или небесным ракурсом земных вещей и движений. В этом мире холодно телесному человеку, в нем постоянно живет разлука — уже продиктованная его смертной участью («как холодно в мире высоком»). Такое созерцание духа, парящего над собственным телом, пронизано интуитивным знанием настоящего и будущего и неотрывно от печального одиночества, в котором соединены земная доля и «звуки небес», о чем когда-то сказал Лермонтов.
Душа блаженная здесь смело
Над миром реяла, молясь
О вечной родине и доле
Ее прощать и воспевать
Из васильков веселых поле
И белых храмов благодать.
И не мешали ей — высокой —
Звенеть от счастья и тоски
Ни глухо запертые окна,
Ни станционные гудки,
Ни лай собак, ни лязг металла,
Ни звук обманчивых речей.
И небо медленно светало
Под треск рождественских свечей...
«Мир срединный», бытовой — приподнят над «миром низким»; он плотен, сиюминутен, вязок и скорбно конечен. А еще — докучен и раздражителен. Низкое «царство», к тому же, агрессивно, бесчестно, безжалостно. В поэзии Кожевниковой, как правило, происходит соприкосновение «высокого» и «срединного», именно в этом тихом конфликте возгорается искра белого холодного огня, который не греет, но освещает бытийным светом все на земле. И если веет волна тепла и участия, то ее источник — женское сердце, не жалеющее себя, отдающее мгновения собственной жизни тому, кто этого достоин — детям, родному дому, васильковому полю, возлюбленному, памяти. Оно похоже на Спасителя, образ Которого в русской народной традиции так бесконечно добр и непостижимо щедр.
Из мартовского льда,
дворовой скверны,
Сырых бараков, выстроенных в ряд,
Старухи, торопясь идут к вечерне
И тает солнца вымученный взгляд…
На время — здесь все сумрачно
и зыбко...
Но тот, кто впереди меня идет,
О воздух обопрется без улыбки
И в ночь сырую тихо перейдет,
На миг лишь потревожив птичьи гнезда
И крыльями раздвинув облака.
Вечерни час. Сильней и ярче звезды.
Печаль земная, словно вздох, легка.
Примечательно, что в одном из стихотворений поэтесса роняет: «по-прежнему мир стыден и велик...» Слова эти характеризуют восприятие не главной героини, однако произносит их именно она.
Готовность вымолвить то высокое, что было сообщено каждому при его рождении Небом, с течением лет теряется — будто песок просыпается сквозь худеющие пальцы на землю. И если душа в силах озвучить хотя бы память о первоначальных небесных дарах — она непременно сохраняет способность воспарить над «глиняным» миром. И словно с высоты увидеть его детали, подсвеченные бытийной ясностью, особой отчетливостью, выпуклостью: «лодка, дерево, весло»; «узкоглазый скачет мальчик»; «тяжело вздымая бок, поворачивается Каспий».
Взгляд автора только отчасти созерцает событие, главное — Кожевникова чувствует вкус происходящего, впитывает переживание, а не черты. И это свойство, которое сродни «третьему глазу», выводит ее стихи в большое пространство — и земное, и духовное. Обычный житейский материал поэтесса превращает в событие мистическое — над-земное и над-временное.
В опустевшей деревне героиня — «последняя странница», и ласточка, напоминая о чьей-то душе, доверчиво влетает в сени. Здесь нет дороги — пути от одного пункта к другому. Но есть влетевшая ласточка, взгляд «странницы» от ворот к облаку, шепот месяца, идущий от ночного неба к дому, врастание только что посаженных цветов в песчаник, ласточкин писк, доносящийся от двери вглубь комнаты, скатившаяся в подпол «слепая звезда»... Нет движения — но есть перетекание состояний, мерцание чувств. Покой Рая — равновесие мироздания и сердца, переполненного переживанием прошлого, настоящего, будущего.
Однако теплота картины словно гасится холодом сквозняка: тут нет детей и возделанной пашни — «в этой деревне, обделенной землей и любовью земной». В родовом сознании русской женщины тяжкая, вязкая почва неотделима от ангельской выси, и потому их разделение у смертной черты столь трагично.
Свята земля сия.
Хочешь ты или нет,
Будет над ней сиять
Дивный Господний свет.
В мире сейчас темно,
Молнии — отблеск меча.
Страшно. Но есть окно,
Женщина и свеча...
В тесном, ожесточенном современном мире поэтесса называет три ориентира, которые позволяют преодолеть плен обстоятельств. Очень емкие по смыслу, они привычны и просты для обиходного ума: «окно, женщина и свеча». Между тем, их сокровенное значение чрезвычайно весомо — ожидание, верность, святая вера.
Вглядываясь в эти путеводные огни, мы проходим сквозь времена, преодолевая страх, боль, усталость и отчаяние...
4
У Кожевниковой в стихах жизнь предстает быстротекущей и одновременно — целой, не иссякающей со временем. Ее приметы меняются, и взгляд с горечью фиксирует исчезновение одних черт и приход других. Однако дар жизни длится и длится и, кажется, не прервется никогда. Это понимание приходит к лирической героине мучительно трудно — через расставания и потери, но возникнув, остается в ее душе тихой благодатью. Реальные предметы и природные вехи времени воссоздают движение ума и сердца от прошлого к настоящему, а соприкосновение человеческого обихода с природным распорядком сообщает поэтической строке объем, определенность и эмоциональную силу.
Не октябрь, а одно пепелище,
Вместо облака — запах золы.
Опустело к обеду жилище,
Кто-то вымыл до блеска полы...
...Солнце встало в углу и не светит.
И не знают, не знают во мгле
Первый снег и пронзительный ветер,
Что тебя уже нет на земле...
«Долгий длинный миг» для Кожевниковой — форма соединения с реальностью, когда за четкой канвой событий возникает некое пространство инобытия («В медовом месяце июле бывает долгий длинный миг...»; «Из реального времени падаем в вечность иную...»). Так происходит постоянно. Героиня воспринимает этот мистический отсвет краем сознания, он становится фоном для действий и лиц, изменений воздуха и земли, для движения воды («в ряби речной изомнутся уста»)... Течение времени как будто замедляется, «вчера» наплывает на «сегодня», и потому рисунок действительности и переживание могут быть показаны очень подробно. Они как бы пододвинуты к глазу рассказчика и уже затем — к глазу его читателя.
Между тем, поэтесса обладает замечательной способностью воспроизвести чувство или картину как целостный художественный образ — развернутый, но не измельченный на бесчисленные детали, которые гасят его важнейшие черты. Это почти классическое умение дать полноту в подробностях. Теперь оно подменяется у иных версификаторов массой мелочей, за которыми практически невозможно угадать первопричину авторского высказывания.
Летят, жужжа, из розового улья
К ожившим вишням сонные жильцы.
Обманутся! Давай составим стулья
И сядем вместе.
Солнечной пыльцы
Висит меж веток тень и непонятно —
Октябрь на дворе, иль навсегда
Осталось лето и дыханьем мятным
Струится в дом.
С чувством всепоглощающей любви в поэзии Кожевниковой связано своего рода «плавающее время», когда взгляд повествователя видит в природе и в человеческом обиходе черты прежнего счастья или печали, и они очень естественно сливаются с реальными вещами, прикрепленными к настоящему мгновению.
Ее героиня, кажется, только и существует как часть этого небесного дара, свыше переданного женщине. Причем удивительные по силе переживания практически всегда привязаны в стихотворении к неожиданному образному и смысловому финалу:
Другая придет. И, сверкая,
Крылами и гибкой спиной,
Пройду я, слезу утирая,
И ты зарыдаешь за мной!
Стихи о любви у Кожевниковой исполнены глубоко драматизма, в них:
– счастье взаимности;
– уход возлюбленного;
– память о любви;
– новое чувство;
– сопоставление настоящего с минувшим;
– покорность течению событий;
– восприятие прошлого как главной жизни;
– смиренное соединение себя с природой, которая является самым верным хранителем воспоминаний о «долгом длинном миге» уже давней радости.
По существу, перед нами разворачивается протяженная лирическая история, в которой много нежности, горя, надежды и терпения. «Терновника жалящий цвет» — именно так сокровенные и внешние коллизии происходящего воздействуют на внутренний взор читателя, «царапают» его.
Не годами красна моя женская участь,
А безмерной любовью до смертного дня.
Жизнь уходит, приходит, ликуя и мучась,
Серебристой блесною на солнце маня.
Женская любовная лирика сегодня широко распространена. Ее художественное, образное воплощение, как правило, не оригинально. Высокопарность слога, неузнаваемость событийной канвы, отсутствие реальных деталей — вот самые общие претензии, которые литература может предъявить этому типу стихосложения. Или, напротив, — чрезвычайное нагромождение «бабских» безделушек, за которыми совсем не видно высокой жизни одинокого сердца — только умеренное влечение к противоположному полу и абсолютная неготовность следовать библейскому определению: «сильна яко смерть любовь».
У Кожевниковой чувства находятся со словами накоротке, ее речь предметна и единственна по словарю и обладает способностью собрать вместе жест, мимолетную заботу, деталь интерьера, бледный фотографический промельк прошлого, звук, дуновение. И воссоздается не мир действительный, «твердый», рациональный — а само переживание, тайный космос человека — огромный, но и волшебно умещающийся в крохотном зримом пространстве: «Взлетела в небо птица дня, // Упала в травы птица ночи».
Тут нет экспрессивного «захлеба» — стихии напоказ, что почти всегда свидетельствует об отсутствии и сосредоточенной мысли, и сердечного трепета. Зато тихим голосом (он постоянно звучит в сознании читателя) безыскусно утверждается, что любовь — это родство и соединение влюбленных в единое духовное существо:
И все остановилось:
Река и речи, время... Наугад
Жила я в пустоте, о том не зная,
И если ты, найдя меня, не рад —
Тогда тебе я вовсе не родная.
5
В поэзии Натальи Кожевниковой всегда присутствует связь между душевным миром героини и окружающей природой, которая сопереживает ей в счастье и печали. Драматизм происходящего, психологическое напряжение от этого многократно усиливаются.
В то же время город появляется в стихах как нечто искусственное и кратковременное: на всех его деталях, словно «водяной знак», видна печать стесненности и неуверенности; его черты, будто нарисованные углем на белом снежном фоне, кажется, готовы осыпаться при очередном порыве сильного ветра. Здесь не найти своенравной стихии движения и покоя, крика и шепота, «сумасшествия сада» и «одиночества трав».
Природа становится еще одним alter ego автора. Подобное скрытое родство позволяет поэтессе говорить о ветре, лесе, реке как о чем-то своем. По яркости восприятия перед нами почти детское видение мира.
Живопись в стихах Кожевниковой сюжетна и очень узнаваема: она звучит, переливается красками, дышит, двигается — словно оживает перед внутренним взором читателя. Так умели писать в XIX веке, когда все вокруг было предметно, любимо и значимо. Сегодня это мастерство в значительной мере утрачено, хотя порой появляются произведения, которые без преувеличения можно назвать образцом пейзажной лирики — как, скажем, стихотворение «В бору»:
Шагнешь в него — лишь зной и тишина.
Шалфеем дышит день, грозой далекой.
И кажется, вот-вот грядет она,
Сверкнет с небес молниеносным оком...
...Свистят стрижи и падают в закат,
Что в сумраке горит уже нездешнем.
О, с кем они там тихо говорят
На птичьем языке своем безгрешном?
И радостно друг друга узнавать
По шепоту травы, по гулу грома,
И если здесь останусь зимовать,
В сосновой зыбке буду я как дома…
Все слито в совместном существовании, и лирическая героиня оказывается частью окоема, в котором есть напоминание о райских кущах. Очень важно, что у Кожевниковой природные явления соседствуют с православным космосом. Не противореча друг другу, с чудесной мягкостью они скреплены в одно целое.
В русской природе присутствует некая, невыразимая словами, печаль. И наша литература, во многом проникнутая чувством непреодолимой дистанции между человеком и Богом, откликается на грусть деревьев и трав, земли и неба, всякого живого существа...
В поэзии Натальи Кожевниковой образ Женщины, кажется, духовно неотличим от природы. Сердечная «потерянность» лирической героини сходна с переживаниями «падшего» мира, сохраняющего на самом дне памяти эдемские картины всеединства. И когда одиночество становится невыносимым, любовная лирика под пером автора обретает тонкие евангельские черты, напоминая о событиях в Гефсиманском саду:
Завоет ветер, ветки теребя,
В моем саду, и я без слез заплачу —
Как лодка на безводье, без тебя
Я в этом мире ничего не значу...
В стихотворениях поэтессы разных лет внимательный взгляд обнаружит постоянное присутствие ветра. Словно обновляющее начало, порой стремительное и жестокое, осенний ветер сметает груз тяжких переживаний и картин, от которых сжимается душа героини, истерзанная пыткой воспоминаний. Зимняя белизна готовит ее к весеннему преображению, появлению надежд и глубокому дыханию, в котором женщине дано чувствовать трепет природы, ее неискоренимое желание жить.
Однако в глубине подобных ассоциаций скрыт неустранимый конфликт между циклическим природным возрождением и человеческим веком, у которого есть последняя черта: «Это жизнь. И ее еще надо // Нам обоим прожить до конца». Возникает понимание собственного высокого одиночества, и стихи пронизаны такими адресными нервными волокнами:
...Мне бы пожить еще там, у речного истока,
Белого храма на круче, последнего Божьего света...
...И сердце живое забилось с тоскою
О том, что исчезло, да вряд ли и было,
Что душу томило, что жадно любило,
И стало песком и водой перекатной,
Незыблемым лесом, зарею закатной...
Превращение в одухотворенную часть вечной природы в какой-то мере оказывается предназначением нашего земного существования. Но ведь есть еще неумирающая душа и то, что ей дорого: родная кровь, земля предков, заветы прошлого.
Между тем, «шепот крови» понятен только в реальном мире — в тонком пространстве он неразличим. Героиня в уличном прохожем не узнает тень отца, и сама же остается им не опознанной: «И мы в толпе шли рядом, двое, // Но шепот крови не был слышен»*. Важно внимать этому тихому голосу в живой реальности и не уповать легкомысленно на позднее знание, когда события свершатся и ничего уже не изменить. К этой мысли Кожевникова подводит читателя практически всей своей лирикой.
Координаты, в которых «прописана» бессмертная душа героини сейчас, обозначены вполне отчетливо: «Посреди реки и света, // Вздоха, воздуха, земли...». Домашнее тепло и житейскую узнаваемость двум из четырех стихий придает именно «вздох» — вода становится «рекой», огонь — превращается в «свет» (и приобретает новое, духовное измерение). С «воздухом» соприкасается уже упомянутый «ветер», а вот понимание «земли» непременно требует художественного уточнения. Тем более в связи с чувством рода и преемственности, которые неявно присутствуют в ряде стихотворений поэтессы.
С ветки слетел богомол и притих:
Богу ли молится, солнышка просит?
Ворох монеток своих золотых
Бросила в ноги нам сонная осень.
Роща прозрачна, и русский простор
Робкую душу сегодня тревожит.
Стая ворон обогнёт косогор,
В небо врастёт и вернуться не сможет.
Только для тех, кого жизнь не страшит,
Поле пустое, в потёмках жилище.
Морок, огонь ли вдруг всё сокрушит —
Им возвращаться на то пепелище.
Утром скрести по сусекам, латать
Конную упряжь и солнцу вдогонку
В пашню зерно золотое кидать,
Песню придумать под стать жаворонку.
Поразительное равновесие бытия отличает этот поэтический сюжет, в котором сошлись вместе и трудная доля, и ни с чем не сравнимое упорство и трудолюбие русского человека, его земная правда, и взгляд сверху — с Божьих высот — на его предназначение.
Знай же — загадочность русской души
Лишь иноземцу лихому морока.
Пришлому тайну раскрыть не спеши —
Как на просторе она одинока...
Здесь сомкнулись ранние и поздние стихи Натальи Кожевниковой — художника тонкого, проницательного и устойчивого в координатах русского мира как вселенной.
______________
* Тут видна явная перекличка с финалом стихотворения М.Ю. Лермонтова «Они любили друг друга так долго и нежно…», в котором влюбленные не узнают друг друга в загробном мире. У Кожевниковой взламывается мистическая линия раздела двух вселенных — реальной и потусторонней. В классическом варианте — земной сюжет уже завершен, и теперь речь идет о тонком пространстве. В стихотворении Кожевниковой «Возможно, мы с тобой встречались…» история родных людей еще не окончена: есть память и способность изменить настоящее, в определенном смысле жива преемственность дочери и отца.
