Я отношусь с большим уважением к Вячеславу Огрызко как к главному редактору «Литературной России». Он, один из лучших главредов современности, быстро реагирует на присланные материалы, печатает авторов с разными идейно-эстетическими взглядами, открывает новые таланты, надпартиен, независим, смел. Вызывает восхищение подвижническая деятельность Огрызко по подготовке и изданию полного собрания сочинений Юрия Кузнецова. Вячеслав Вячеславович и сотрудники его газеты делают ту колоссальную работу, которую должны выполнять ИМЛИ РАН, Литературный институт, Кубанский государственный университет… Именно за такую деятельность, думаю, и нужно давать государственные награды. У нас же их получают за другое…
Я понимаю, за что Ирине Прохоровой, главному редактору «Нового литературного обозрения», в декабре 2012 года был вручён Орден почётного легиона во французском посольстве в Москве. Я понимаю, почему востребована Прохорова на телеканалах «Дождь», «Культура», в «Огоньке», «Новой газете», «Собеседнике» и других либеральных СМИ. Но я не понимаю, за какие заслуги перед отечеством Прохорова получила десять лет назад Государственную премию России (и она — единственный главный редактор, удостоенный такой чести в постсоветское время). В Указе Президента от 5 июня 2003 года сказано: «за журнал “НЛО”». А номинирована Прохорова — «в области просветительской деятельности».
Листал ли хотя бы один номер «Нового литературного обозрения» Владимир Путин? Советую Президенту России и всем тем, кто решает вопрос о награждении столь значительной премией, ознакомиться, например, с последним номером журнала. Он посвящён революционерам 1991 года и девицам-блудницам из Pussy Riot. О направленности же просвещения свидетельствуют хотя бы названия следующих публикаций номера: «Сексуальная революция и её издержки», «Русский гомосексуал (1905–1935 гг): парадоксы восприятия», «“Конвейер радости”: прогулка по гамбургскому району красных фонарей (1949–1966)», «История сексуальности и понятия о ней в ХХ веке».
Для меня очевидно, что в 2003 году Государственной премией России был награждён человек, делающий много для того, чтобы духовно-нравственные скрепы, о которых говорил в своём декабрьском выступлении Владимир Путин, были окончательно утеряны нашим обществом. Но вернёмся к Вячеславу Огрызко.
Он будет интересовать нас как человек пишущий, как литературный критик (хотя критиком его можно назвать с большой натяжкой). Поражают трудолюбие, работоспособность, объём пропущенной через себя информации, количество авторов — героев статей Огрызко. Одновременно смущает другое: огромные цитаты, которые часто суммарно значительно превосходят собственный текст автора; как правило, в работах Огрызко практически не анализируется творчество писателей и критиков: оно оценивается мимоходом, с чужих слов, а также через факты или якобы факты биографии этих писателей и критиков. Нередко создаётся впечатление, что статьи Огрызко написаны впопыхах, в них довольно много элементарных фактических ошибок, поверхностных и неубедительных суждений. Приведу примеры из статьи о Юрии Кузнецове «И верный путь во мгле» («Литературная Россия». — 2006. — №13).
1. «Первое стихотворение Кузнецов написал в двенадцать лет». Однако Юрий Кузнецов назвал иную дату рождения его поэтических первенцев: «Свои первые стихи я написал в девять лет» («Литературная Россия». — 1995. — №35).
2. «После школы начинающий стихотворец поступил в Кубанский университет». Кубанского университета тогда ещё в природе не было, Кузнецов поступил в Краснодарский пединститут.
3. «Однако что-то у него с учёбой не заладилось, и спустя год он загремел в армию». Кузнецов ушёл в армию не потому, что возникли проблемы с учёбой, а потому, что не захотел пересдавать античную литературу по лекциям экзаменатора доцента Духина.
4. Огрызко предваряет цитату из статьи Владимира Бондаренко «Последний олимпиец» словами: «практически всё свёл к биографии своего героя». Однако Бондаренко лишь почти дословно повторил следующее откровение Кузнецова: «Мой отец (я коснусь запретного) погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы он вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошёл бы по боковой линии народной жизни, как обеспеченный генеральский сынок. Я бы непременно впал в духовное одичание метафоризма» («Литературная Россия». — 1995. — №35).
5. Дважды название одного из самых известных стихотворений Юрия Кузнецова приводится неточно: «Я пью (вместо «пил». — Ю.П.) из черепа отца…». Лишь с третьей попытки критику удаётся взять кузнецовскую высоту, и то, видимо, потому, что стихотворение было процитировано полностью. Однако, через шесть лет в статье «Нас, может, двое» (о ней речь впереди) реанимируется ошибочное название.
В отдельных публикациях Огрызко ощутима личная неприязнь автора к писателям и критикам. И тогда предвзятость, помноженная на творческие слабости, определяет печальный, даже катастрофический результат. О статье такого рода — «Нас, может, двое» — и пойдёт речь. Опубликованная в №30–32 «Литературной России» в 2012 году, она размещена уже на разных сайтах, в том числе Юрия Кузнецова и Вадима Кожинова — главных персонажей данной работы.
Статья «Нас, может, двое» названа строкой из стихотворения Юрия Кузнецова, посвящённого Вадиму Кожинову. В отличие от большинства авторов, ставящих в таких случаях в конце названия многоточие, Огрызко в данной работе, как и в других, этого не делает. Уже по таким мелочам можно судить об уровне его филологической культуры.
В статье «Нас, может, двое» сразу вызывают вопросы логика и система доказательств автора, направленные на дискредитацию многих и многих, в первую очередь, Вадима Кожинова. Вот, например, Огрызко утверждает, что «в читательском, да и в научном мире роль и значение Кожинова, похоже, очень долго понимали лишь единицы». Аргументом в пользу данной версии служит высказывание Вадима Кузнецова, переданное с чужих слов. Кузнецова и всех тех, кто называл Кожинова «гитаристом», «масоном» и т.д., Огрызко именует «шоблой», «посредственностью». Однако нет никаких оснований для отождествления точки зрения этой «шоблы» с точкой зрения писательского и научного миров, что происходит у Огрызко. Слава же к Кожинову пришла не в 1980 году после выхода книги «Страницы современной лирики», как утверждает критик, а гораздо раньше. В научной среде Кожинов — авторитетный учёный ещё с 60-х годов. Михаил Бахтин, например, 1 апреля 1961 года в письме к Кожинову дал такую высочайшую оценку рукописи его книги «Происхождение романа»: «Из известных мне работ о романе Ваша книга представляется мне лучшей. Поражает её научная и художественная цельность. Книга сделана из одного куска. Всё в ней пронизано глубокой и оригинальной мыслью. Нет мёртвых мест, нет не освоенных мыслью и не нужных для мысли материалов» («Москва». — 1992. —№11–12).
Чуть позже, во второй половине того же десятилетия, Кожинова высоко оценивают и в писательских кругах. Об этом свидетельствуют многочисленные высказывания современников, собранные в книге «Сто рассказов о великом русском» (М., 2012), и не только они…
Имя Кожинова было известно даже некоторым политзаключённым. «Русисты», находившиеся в лагере в конце 60-х годов, знали работы Вадима Валериановича и внимательно следили за его новыми публикациями, о чём рассказал Леонид Бородин ещё в 2003 году на Кожиновской конференции в Армавире. Это выступление было опубликовано в «Российском писателе», «Литературной газете» и вошло в выше названную книгу.
Итак, на данном примере видно, что либо Огрызко сознательно не замечает многочисленные источники, не вписывающиеся в его концепцию, либо он не проделал обязательную предварительную работу. Возможен, конечно, и третий вариант. Хотя чаще всего оба эти явления — игнорирование известных источников, фактов и элементарное незнание — существуют в данной статье как неразрывное диффузное целое.
В отдельных случаях уровень «компетентности» критика шокирует. Так, В. Огрызко утверждает, что Кожинов «собирался писать, по сути, апологетическую книгу о Тютчеве». Однако, эта книга была написана и выходила неоднократно, начиная с 1988 года. К тому же, многие авторы с восхищением отозвались о ней. Вновь сошлюсь на Бородина. Он, историк по образованию, историк по призванию, о чём свидетельствуют его высокопрофессиональные, глубокие статьи, характеризует Кожинова-историка на примере его книги «Тютчев»: «Хочу отметить одну вещь, которую я перечитывал, перечитываю и буду ещё много раз перечитывать. Я считаю её великим подвигом Кожинова. Это книга о Тютчеве. Что для меня удивительного в этой книге? Кожинов сумел воссоздать не просто историю формирования личности великого русского поэта, а воссоздать эпоху, не замечая или забыв о всех возможных и реально существующих в то время ограничениях <…>. Меня поразила способность Кожинова осознать, ощутить, восстановить целую эпоху, там ведь не только о Тютчеве. Какое колоссальное знание материала <…>. В. Кожинов сумел справиться с огромнейшей задачей и как историк, и как писатель. Я не представляю, кто бы сумел это сделать кроме него».
Как известно, в последние десятилетия своей жизни Кожинов называл себя историком. Вячеслав Вячеславович, историк по образованию, решил «обыграть» Кожинова на своём поле. В статье Огрызко задаёт вопрос: «Ведь что такое быть историком?» И сам на него отвечает: «Это в том числе умение отыскивать факты, работа в архивах, анализ источников». И далее, оценивая Кожинова с таких позиций, Огрызко утверждает: «А тут он нередко допускал исторические просчёты».
Пример, подтверждающий сказанное, приводится с подачи Юрия Лотмана. Цитируется его письмо, в котором называются неточности, допущенные Кожиновым в ранней статье «О главном в наследии славянофилов». При определении политического статуса Улыбышева и Кюхельбекера, Кожинов доверился ненадёжному источнику, откуда взял ошибочные сведения. Однако выявленные Лотманом неточности, о чём не говорит Огрызко, никак не повлияли на концепцию статьи Кожинова, на основные идеи её. Вывод же Лотмана о «полном отсутствии добросовестности мысли» является во всех отношениях немотивированным. А утверждение о «продажности насквозь» — просто смехотворно, абсурдно. Огрызко же, «неравнодушно» относящийся к Кожинову, не заметил или сделал вид, что не заметил, предвзятости Юрия Лотмана. И эта ситуация — типичная для данной статьи и работ критика вообще.
Неточности Кожинова качественно и количественно отличаются от многочисленных фактических ошибок автора статьи «Нас, может, двое». Приведу примеры, не требующие развёрнутых комментариев.
1. «Слово о Законе и Благодати», как сообщает Огрызко, «не печаталось на протяжении нескольких столетий», ибо, по его версии, «старые и новые власти почему-то боялись этого “Слова” как огня». На самом деле «Слово…» было найдено в 1844 году и затем издавалось в XIX–XX веках с периодичностью один раз в 30–40 лет.
2. Старший брат Ленина, вопреки утверждению Огрызко, не «развязывал террор против императорской семьи».
3. Станислав Куняев, согласно версии Огрызко, после августовского путча «сбежал» из Москвы на три месяца, «сославшись на необходимость дописать книгу о Есенине». О состоянии якобы испуганного Куняева, думаю, лучше всего свидетельствуют следующие факты. Именно Станислав Куняев порвал документ о приостановлении деятельности СП России, подписанный Музыкантским, когда люди префекта пытались захватить помещение на Комсомольском проспекте. Кроме того, Куняев ещё неделю после «путча» работал с писательскими «делами» в архиве КГБ, а 31 августа вместе с Владимиром Бондаренко находился в гостинице «Россия», где проходил Всемирный русский собор. Огрызко прав лишь в одном: осенью 1991 года Станислав Юрьевич действительно покинул Москву. Однако он отсутствовал не три месяца (27 октября Куняев вернулся в столицу). Истинной же причиной отъезда писателя была давняя потребность получать духовную, жизненную подпитку от общения с «низовым» народом и северной природой. Книга же о Есенине тут ни при чём: первые страницы её в то время даже не были написаны.
4. Вячеслав Огрызко дважды (в разговоре о «Новом мире» и Александре Твардовском, «Нашем современнике» и Александре Казинцеве) употребляет слова «почвенники» и «охранители» как синонимы, что, конечно, не так. Отсюда и такая нелепость: Казинцев перебежал от диссидентов «Московского времени» к охранителям в «Наш современник».
5. Александр Федорченко, именуемый Огрызко «кубанским литературоведом», за свою жизнь не написал ни одной литературоведческой статьи.
6. Иван Полозков никогда «не маячил» за спиной Виталия Канашкина, главного редактора «Кубани».
7. Дискуссия «Классика и мы» именуется Огрызко то конференцией, то дискуссией.
8. Сергей Небольсин неожиданно называется поэтом. Возможно, по мироощущению, по сути своей Сергей Андреевич — поэт. Но несколько стихотворных текстов, написанных им в течение жизни, не дают основания называть критика и литературоведа поэтом.
9. Весьма неубедительно выглядит трактовка вопроса — Юрий Кузнецов и Николай Фёдоров. Предположение Огрызко о том, что Юрий Поликарпович «разделял основные идеи» философа, более того, «поклонялся Фёдорову», аргументируются тем, что во время пожара в библиотеке Кожинова Кузнецов спас только одну книгу и именно Николая Фёдорова.
10. Огрызко уверяет, что Юрий Кузнецов определил жанр своей поэмы «Похождения Чистякова» как раблезианский гротеск. Огрызко должен знать азы литературоведения, то есть в данном случае понимать, что гротеск — это средство художественного изображения, жанр — исторически сложившийся тип произведения. Поэтому то, что приписывает Юрию Кузнецову Вячеслав Огрызко, свидетельствует лишь о филологической несостоятельности критика.
Несколько лет назад Сергей Кургинян в своей работе «Кризис и другие» представил Кожинова и Бахтина как пособников мировой закулисы, развалившей Советский Союз. Вячеслав же Огрызко в своей статье делает Кожинова и Бахтина людьми, сотрудничавшими с КГБ. Критик более чётко формулирует то, на что было «намёкнуто» в статье Всеволода Сахарова о Юрии Селезнёве в 2001 году («Литературная Россия». — 2001. — №43). В ней Кожинов характеризуется как «человек хитрый, скрытный и недоброжелательный», по вине которого Сахаров был изгнан из «Нашего современника» и других славянофильских изданий. Причиной тому стала догадка Сахарова о якобы сотрудничестве Кожинова с КГБ.
В 2003 году Станислав Куняев прокомментировал данную версию: Сахаров перестал быть автором «Нашего современника», так как со временем стало очевидным, что он «пишет скучновато», «мыслит не талантливо», последние его статьи, предложенные журналу, были «академически тусклыми» (Куняев Ст. «За горизонтом старые друзья…» // «День литературы». — 2003. — №3). Откликаясь на гэбэшный сюжет, Станислав Юрьевич заметил: «Кожинов никогда не скрывал и многим друзьям при мне рассказывал, что в 60–70-е годы его раза два приглашали на Лубянку для разговора. А в 1983, когда генсеком стал Андропов и Вадим заинтересовался его национальностью, пришлось ему побывать на ковре у самого Ф. Бобкова». От поступивших предложений о сотрудничестве Кожинов, со слов Куняева, «вежливо отказался».
Сахаровский же миф о Вадиме Валериановиче как об идеологическом диктаторе, надсмотрщике, «ловце человеческих душ» и т.д., миф, продублированный и дополненный Огрызко, Куняев напрочь отверг: «Я не знал и не знаю до сих пор в писательской среде человека более открытого, бесхитростного, прямодушного и доброжелательного, нежели Кожинов. Он был натурой легко воспламеняющейся, страстной к любой искорке чужого таланта. И гораздо чаще он переоценивал людей, нежели недооценивал их».
Конечно, Огрызко может не соглашаться с Куняевым, но подобным образом о Кожинове печатно отозвались десятки его современников, люди — по мировоззрению, возрасту, роду занятий — очень разные. Назову только тех из них, кто, в отличие от Кожинова и Куняева, к «русской партии» не принадлежал и не принадлежит. Это Сергей Бочаров, Станислав Лесневский, Инна Ростовцева, Дмитрий Урнов, Лев Аннинский, Вацлав Михальский и т.д. Соглашаться или полемизировать с ними — право каждого человека, исследователя, но делать вид, что такой взгляд — наиболее распространённый взгляд на Кожинова — не существует, означает признать свою человеческую и профессиональную предвзятость, слабость.
Даже в тех редких случаях, когда Огрызко ссылается на «неугодных», «прокожиновски» настроенных авторов, то делает это весьма своеобразно, пытаясь превратить их в своих союзников, как в случае с Инной Ростовцевой, например. Критик прошёл мимо того, что не вписывается в его миф о Кожинове как о человеке злом, завистливом, сверхпрагматичном, «страшно жадном», «стремящимся жить надармовщину».
Во-первых, Ростовцева сообщает, что её «приоритет открытия» Алексея Прасолова Кожинов «закрепил» за нею. Об этом Вадим Валерианович, в частности, написал в предисловии к книге «Страницы современной лирики».
Во-вторых, из-за козней Анатолия Жигулина составителем и автором предисловия к книге Прасолова, изданной с подачи Кожинова в Москве, стал Вадим Валерианович, а не Ростовцева, как хотел Кожинов. Он, по словам Инны Ивановны, неоднократно говорил, что без неё, без мемуаров из её архива «не смог бы составить эту книгу». И, более того, Кожинов поделился с Инной Ивановной своим гонораром. Я обращаю внимание на ростовцевскую оценку этого поступка — «благородный жест».
В-третьих, роль Кожинова в судьбе Юрия Кузнецова определяется Ростовцевой как однозначно положительная, судьбоносная: «Внедрение в текущий литпроцесс поэтов с таким эстетическим “уклоном”, непохожим ни на Евтушенко, ни на Вознесенского, уже принятыми читателями, было, конечно же, сопряжено с неимоверными трудностями, и эта задача повышенной сложности была решена Кожиновым с блеском <…>. Без влияния, направления и поддержки критика автор “Атомной сказки” вряд ли стал бы тем художественно идеологичным поэтом, каким он завершил свой путь и каким мы его сегодня знаем».
Дух времени, реалии его, судьбы отдельных авторов предстают в статье Огрызко крайне искажённо. Вот имена только некоторых пострадавших от произвола критика: Вадим Кожинов, Михаил Бахтин, Станислав Куняев, Юрий Селезнёв, Александр Казинцев, Владимир Соколов, Юрий Кузнецов. Например, Юрий Селезнёв у Огрызко — это «слепой исполнитель воли Кожинова», критик, мыслящий «прямолинейно», «плоско». Во время дискуссии «Классика и мы» Юрий Иванович, по версии Огрызко, «договорился до того, что в литературном мире якобы уже началась третья мировая война». И далее критик открывает тайну: «Мало кто знал, что Лубянка спасла Селезнёва в конце 1981 года от расправы за публикацию крамольной статьи Кожинова. Но стоило критику переступить следующий рубеж и пропустить в журнале термин “русофобия”, как покровители первыми же его и сдали».
Каждый непредвзятый, стремящийся к объективности исследователь будет опираться прежде всего на тексты Селезнёва, а это не любит и не умеет делать Огрызко вообще. Если бы он обратился, скажем, к книге Селезнёва «В мире Достоевского», то убедился бы, что её автор ведёт постоянную полемику с кумиром Кожинова Бахтиным, выдвигая в противовес его идее полифонизма идею соборности. Селезнёв первым в нашем литературоведении и критике советского времени с православных позиций оценил личность и творчество Достоевского. Вадим Кожинов в своих работах ничего подобного не делал (о других мировоззренческих разногласиях Кожинова и Селезнева я говорю в статье «Юрий Селезнёв: русский рыцарь на Третьей мировой»). Вообще же создаётся впечатление, что Огрызко просто не читал Селезнёва.
Попытка критика привязать Селезнёва к КГБ и миф о его спасении выглядят неубедительно, ибо противоречат общеизвестным фактам. К тому же, Огрызко должно быть известно, что если автор ссылается на малоизвестные или неизвестные источники, которые, тем более, предваряет словами «мало кто знал», то необходимо эти источники называть. Вячеслав Вячеславович по понятным причинам этого не делает. В подобных случаях он любит выражаться так: «целый ряд данных дают основания для иного вывода», «мало кто знал», «выяснилось, что…».
Наглядно характеризует Огрызко-критика и его логика цитирования разных исследователей. Марк Липовецкий и Михаил Берг, называемые в статье «Нас, может, двое» «историками литературы с либеральными взглядами», для Вячеслава Вячеславовича авторитетные учёные. Он приводит только их высказывание об одной из самых известных и спорных статей Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…». Высказывание это взято из коллективного учебника «История русской литературной критики» (М., 2011). В десятой главе Липовецкий и Берг очень произвольно трактуют взгляды и работы всех авторов, относимых к так называемой «националистической критике». И вполне закономерно, что одной из главных жертв произвола либеральных учёных стал Вадим Кожинов.
Я расширяю рамки разговора, ибо хочу показать на примере работы Липовецкого-Берга с текстами Кожинова их исследовательскую недобросовестность, предвзятость, несостоятельность.
Вадим Кожинов, полемизируя с Ефимом Дорошем и, добавлю от себя, со всей «левой» традицией восприятия крестьянства, точно определяет позицию автора «Привычного дела»: «Для Белова его герой выступает не как “тоже человек”, но как человек в наиболее полном, целостном значении слова. Вбирая голос Ивана Африкановича в свой голос, писатель преследует цель не “поднять” героя до себя, но скорее напротив самому “подняться” до его человеческой полноты и цельности» (Кожинов В. Ценности истинные и мнимые. В кн.: Кожинов В. Статьи о современной литературе. — М., 1982). Однако у Липовецкого-Берга позиция Белова становится позицией Кожинова, а слово «подняться», взятое у Вадима Валериановича в кавычки (значение которых, думаю, объяснять не надо), появляется без них в словах, приписываемых ему авторами учебника.
Аналогичные грязные и непрофессиональные приёмы используют Берг-Липовецкий и при характеристике статьи Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…». Есть смысл привести их высказывание, которое цитирует Огрызко: «Отталкиваясь от “Слова о Законе и Благодати” Иллариона (авторы учебника ошибочно пишут слово с двумя “л”, а Огрызко их неточность не замечает. — Ю.П.), “Апологии сумасшедшего” Чаадаева и Пушкинской речи Достоевского, Кожинов обосновывает “вселенскую миссию” России, а точнее, развивает тезис о мессианском превосходстве русской культурной традиции над всеми иными. При этом русская культура оказывается не только исконно и подлинно христианской, но и самой совестливой и самокритичной, представляя собой в этом отношении укор и образец миру».
Авторы учебника и примкнувший к ним Огрызко странным образом игнорируют очевидное: Кожинов при характеристике особенностей отечественной культуры использует слова «расхождение», «отличие», «своеобразие», «кардинальное отличие». Слово же «превосходство» употребляется Кожиновым вслед за Михаилом Пришвиным. По факту и по смыслу это слово, думаю, следовало взять в кавычки, ибо у Пришвина, как и у Кожинова, речь идёт не о превосходстве, а о своеобразии, о силе-слабости. Судите сами: «Я (М. Пришвин. — Ю.П.), чистокровный елецкий потомок своего великорусского племени при встрече с любой народностью — англичанином, французом, татарином, немцем, мордвином, лопарём — всегда чувствовал в чём-то их превосходство. Рассуждая, конечно, я понимал, что и в моём народе есть какое-то своё превосходство, но при встрече всегда терял это теоретически признаваемое превосходство, пленяясь достоинствами других». И далее Кожинов заключает: «…безусловное “своё превосходство” как раз и выражается в этой способности “чувствовать превосходство” других…». Очевидно и то, что смысл чаадаевского выражения «вселенская миссия» принципиально отличается от идеи «масштабного превосходства», приписываемой Кожинову Бергом-Липовецким. Нет в статье «И назовёт…» и тезиса о русской культуре как изначально христианской, как укоре и образце миру.
Помимо М. Берга и М. Липовецкого, идейных противников Кожинова, союзниками Огрызко являются разного рода недоброжелатели-завистники-сказочники-сплетники. Один из них — скульптор Пётр Чусовитин — известен как вдохновенный выдумщик невероятных историй, в реальность которых он сам искренне верит. Вячеслав Огрызко с явным удовольствием объёмно цитирует и подробно пересказывает антикожиновские фантазии Чусовитина. Самым же востребованным автором у Огрызко является Александр Байгушев. Я определённое время думал, что в его литературно-политические «байки» никто не верит. Не верят не только читатели, но и сам Байгушев (в его интервью и сочинениях умиляет то, как одни и те же сюжеты рассказаны принципиально по-разному). Но оказалось, что есть авторы, всерьёз воспринимающие писанину Байгушева. Это Николай Митрохин, Сергей Кургинян, Вячеслав Огрызко.
Из многих оценок автора статьи «Нас, может, двое» торчат уши Александра Байгушева. Огрызко наверняка знает, как относится к «партийному разведчику» большинство патриотов. Для одних такого деятеля не существовало и не существует. Станислав Куняев, например, в своём трёхтомнике «Поэзия. Судьба. Россия» фамилию Байгушев не называет ни разу. И у Вадима Кожинова в многочисленных интервью, статьях автор книги «Русский орден внутри КПСС» не упоминается. А в «Русско-еврейских разборках» Сергея Семанова фамилия Байгушева возникает лишь один раз. Другая часть патриотов воспринимает Байгушева иронично-негативно. Михаил Лобанов, напрочь отрицающий главную байгушевскую идею, вынесенную в название его книги «Русский орден внутри КПСС», так характеризует «партийного разведчика» в своих мемуарах: «Ходил он в “русских патриотах”, обивал порог “Молодой гвардии”. Прибегая в редакцию, сочным говорком сыпал новостями и историйками о евреях, о масонах, разнюхивал “новенькое” в редакции, так же впопыхах убегал»; «После статьи А. Яковлева Байгушев перестал быть в “Молодой гвардии”, искал новое убежище и нашёл его в издательстве “Современник”» (Лобанов М. В сражении и любви. — М., 2003).
Думаю, для того, чтобы как-то дистанцироваться от одиозного Байгушева, Огрызко ссылки на него сопровождает вводными подстраховочными конструкциями, подобными следующей: «Кстати, в 2012 году один из многочисленных помощников главного идеолога КПСС Александр Байгушев, занимавшийся, по его словам, партийной разведкой, прямо заявил…».
Несмотря на формальность дистанцирования автора от своего героя, статья «Нас, может, двое» свидетельствует о том, что для Огрызко байгушевские «байки» — самый надёжный источник информации. Это наиболее наглядно проявляется там, где критик увлекается, забывается. Например, Огрызко вполне серьёзно (вслед за Байгушевым, но уже от себя) утверждает: «работавший под журналистским прикрытием партийный разведчик А. Байгушев…». А далее Вячеслав Вячеславович приписывает Кожинову то, что ни один год транслирует «партийный разведчик»: «…по его (Кожинова. — Ю.П.) информации, Семанов обладал на тот момент иммунитетом. Некоторые влиятельные круги давно уже всерьёз вынашивали идею выдвижения главного редактора журнала “Человек и закон” ни много ни мало в председатели Комитета госбезопасности или министра юстиции».
Это утверждение можно было бы рассматривать, если бы Огрызко привёл факты, подтверждающие семановский иммунитет и наличие информации о нём у Кожинова. Если бы Вячеслав Вячеславович назвал представителей властных кругов и доказал существование плана сделать из Семанова главу КГБ… У Огрызко же источник информации один — Байгушев, а уровень разговора, сами видите, какой.
Огрызко и Байгушева роднит страсть к созданию новой параллельной реальности, которая выдаётся за подлинную реальность. И фантастические версии событий критика составляют по сути одно целое с такими же историями «партийного разведчика». Вот только некоторые перлы от дуэта Огрызко-Байгушев: отдел теории литературы ИМЛИ — это «выносной отдел КГБ»; Кожинов вышел на Бахтина по заданию партийной разведки; «Бахтин был Андропову очень нужен. Ведь теория этого учёного о Рабле, как это ни парадоксально, позволяла объяснить очень многие процессы, случившиеся в 1956 году на глазах Андропова в Венгрии и в 1968 году в Чехословакии. Литературовед Бахтин вполне мог стать консультантом спецслужб по вопросам о природе революций, а также по механизмам управления массами».
Дополнительным доказательством серьёзного отношения Огрызко к «байкам» Байгушева является то, что «партийный разведчик» стал лауреатом «Литературной России» в 2012 году. Его заслуги сформулированы так: «за откровенный рассказ о партийной разведке в ткани советской литературы» («Литературная Россия». — 2012. — №52). «Разведка в ткани литературы» — именно таким языком написаны «байки» Байгушева, именно такой язык — частое явление в статьях Огрызко.
В разговоре о романе Анатолия Знаменского «Красные дни» Огрызко замечает: «С первых строк было видно, что автор не ладит с русским языком». Примеры нелада отсутствуют, а верить критику на слово по разным причинам трудно. И в первую очередь потому, что у него самого большие проблемы с русским языком. У Вячеслава Огрызко отсутствуют чувство и знание языка. Отсюда и такое частое явление в статьях Огрызко как семантический резус-конфликт: слово с традиционно зафиксированным значением противоречит смыслу контекста, в который его помещает автор. Так, продолжая разговор о кожиновских ошибках, Огрызко иллюстрацию их предваряет словами: «ограничусь лишь кратким рассказом о конфликте». Но в озвученном далее сюжете и приведённой цитате признаков конфликта нет, ибо ни о каком столкновении, противоборстве идей, взглядов Юрия Лотмана и Вадима Кожинова речи не идёт.
Смысловой резус-конфликт — это, думаю, в том числе проявление семантичного произвола, наглядно демонстрирующего своеобразие личности критика. Вот, например, говоря о Юрии Прокушеве и Валентине Сорокине, Огрызко разродился таким, совершенно неожиданным, определением коррупции — «потворство финансовым и прочим махинациям». Весьма характерен для языка Огрызко и следующий пример: «Но сейчас по некоторым материалам выяснилось, что Самарин, похоже, не столько топил Бахтина, сколько, видимо, спасал». Слово «выяснилось» исключает наличие вводных слов «похоже», «видимо».
Не менее своеобразен синтаксис работ Огрызко. Сразу бросается в глаза то, что «кстати», «но», «якобы» употребляются часто не к месту, как, например, в данном случае: «Не знаю, как другие, но я считаю программным в этом сборнике стихотворение “Здравица”, посвящённое Вадиму Кожинову. Но вот эти строки…».
Обращает на себя внимание и то, что у Огрызко части сложного предложения не всегда стыкуются по смыслу. Например: «И так ли уж идеален был Бахтин, которого некоторые историки литературы (в частности, Михаил Золотоносов) до сих пор необоснованно упрекают в антисемитизме». Согласно логике языка во второй подчинительной части этого предложения должна сообщаться информация, подтверждающая уязвимость Бахтина. Сие же не только не делается, но происходит обратное — упрёки в антисемитизме снимаются. Поэтому теряет смысл конструкция главного предложения.
В завершение разговора об Огрызко приведу некоторые образчики его языка: «Просто это группа изначально ни в какие советские издания даже не совалась»; «трактовки Кузнецова о Спасителе» (трактовки чего-то, а не о чём-то. — Ю.П.); «остальные поэты и вовсе в отобранных образцах были сопоставлены с классикой»; «вылив на возможного конкурента кучу компромата»; «Кожинов к месту развернул в своей полемике с Игорем Фёдоровым <…> эпизод с Достоевским».
Практически в каждой статье Огрызко употребляет одно из самых любимых своих выражений «честно говоря». Из сказанного, думаю, видно, что Вячеслав Вячеславович как литературный критик далеко не всегда говорит честно и часто сбивается на сплетни о литературе. Желаю ему успехов на более достойном поприще.
