Николин день
Дома все в сизом тумане: бабушкины цветы, мои куклы, Плутька, сидящий на подоконнике.
С утра в горячей печи сушат пареный овес. Разбухшие липкие зерна разложены на противнях. Когда они высохнут, будем из них молоть толокно. Мы готовимся к празднику Николе-зимнему.
Уже сварен и разлит в большие тарелки густой жирный холодец. На полу в ведре замочена огромная щука, поблескивают желтыми чешуйками язи. Вечером бабушка запечет их в рыбники.
Меня прогоняют на улицу. От кашной* дымки голова заболит. А я помню, как угорела бабушка Настя. Ее потом луком терли и в уши клали клюквинки, чтобы прошло.
Иду на берег. Озеро нарядилось в белую пушистую безрукавку. И тропинки, как шнурочки.
Дружок мой Федька в школе. Играть не с кем. Даже Тузик убежал с дедом за реку. Там работа. Меня как-то тоже брали с собой, посмотреть. Чего там только нет: и машины, и трактора...
А на бревенчатые штабели затащены катера — «Онегосплавы». Я и дедушкин, под номером 50, видела. Накренился и ждет, когда еще поведет «кошли»** в далекую Першлахту.
Принарядила зима деревню. Белеют шапками крыши домов. Сверкают на солнышке расписанные морозом окна. У соседнего дома бабушка Лиза ругает Серегу. Ей вовсю помогает Самурка — маленькая злющая собачонка. Серега лопатой кидает с мостовой снег, а ветер с сугроба задувает его обратно. За непослушного внука, за ветер-вредину бабушка Лиза метлой шлепает Самурку, и тот с визгом мчится мимо меня. Мне становится смешно, и я начинаю хохотать. Но, увидев Серегин кулак в черной вязаной рукавице, убегаю вслед за собакой.
У магазина, как сороки, стрекочут тетки. Обсудив все новости, громко зовут друг друга к празднику. В морозном воздухе слышится: «Дон, дон-дон! Дон, дон-дон!» Кузница. Кует кузнец, а мне кажется, что так бьется сердце моей Усть-Почи. Оно так будет биться всегда! Вон она какая большая! А людей сколько...
Откуда мне, маленькой беззаботной девочке, было тогда знать, что вместе с сердцем кузнеца замолчит и сердце моей деревни...
Уже поздно. Мы в котельной мелем толокно. Бабушка крутит жернов. Я вижу, как у нее со лба стекают капельки пота. Жернова натужно пережевывают сухую овсяную кашу, приговаривая: «Тяжжело! Тяжжело!» Наконец, появляется коричневая крупинчатая мука. Осторожно, чтоб не просыпать, сметаю ее птичьим крылышком в кадку. Видя, что бабушка устала, встаю на ее место, но у меня ничего не выходит! Она гладит меня по голове: «Подрасти!»
Просыпаюсь рано. Кругом всё праздничное: занавески с кружевом, покрывала новые... Плутька лапой моет нос. Уже полакомился! В печь ставят жаркое. На столе дымятся творожники. В решете в чистом льняном полотенце завернуты блины. Их будут греть с толокном и маслом.
Приходят гости. Из соседней деревни приехала баба Шура. Маленькая, нарядная, с мороза щеки румяные, как девочка. Суёт мне в руку шоколадные конфеты. Собираем на стол. Самовар шумит, а вокруг него рыбники со свежей да с меженой рыбой, на плоских тарелках «цветочком» выложены калитки: заспянные, пшенные, картовные. Вот эти, посыпанные сверху крахмалом, кислые, с ягодой. Селедка под белыми колечками лука, грибы, капуста...
Пришел Вовка. Я забираюсь на печь. Он всех обнимает, целует в щеки, трясет своей белой кудрявой головой и стучит по столу кулаком так, что подпрыгивают чашки. Я его немного боюсь. А он пьет из рюмочки и громко поет песни. Смотрю на всех. Тут и дядя Пеша с Карповой. Мы у него овечку купили, Таньку. И дядя Вася с Рыжковой. Все на лошадях приехали. Тетя Клава с Подберезки в цветастом платочке. И красивые Таня с Надей. У них губы накрашены. На танцы пойдут.
Смех, разговоры целый день! От веселья да праздничного духа меня совсем разморило. Мама укладывает меня спать. Одеяло теплое, нагретое на лежанке. Рядом, перебирая коготками, урчит Плутька. Сквозь сон слышу, как убирают посуду. Стукают в сенях. Это Вовку утащили в дровни. Увезут до дому, а то замерзнет в сугробе.
Бабушка говорит, что праздник заканчивается с уходом последнего гостя. А баба Шура осталась ночевать. Значит, завтра мы снова все вместе сядем пить чай. И самовар на столе будет шуметь. Шуметь-рассказывать и весело подмигивать мне раскаленным березовым угольком!
––––––––––––––––––––––––
* Кашная — угарная.
** Кошли — плоты.
Сиверко
Ледяной ветер качает верхушки сосен, скрипит старыми, почти высохшими стволами елок. Я на берегу. Апрель уже залатал озеро иссиня-черными заплатами полыней. А на покатых склонах Мызинских полей появились желтоватые проплешины первых проталин. Наконец-то весна!
С Федькой карабкаемся по горе, собираем шишки. У нас уже целая корзина. Сиверко насквозь продувает тонкую курточку. От холода занемели руки. Бежим греться за высокую стену часовни. Шмыгая носом, мой друг протягивает мне сосульку. Я смотрю сквозь нее вдаль, но вижу только пузырьки и тоненькие ниточки зеленого мха. С хрустом откусываю ледяной кончик. Федька мне протягивает вторую... Он не жадный. Вчера даже мороженым из снега угощал. Такая вкуснота! Как в городе!
Ветер все холоднее! Я совсем замерзла!.. Запустив в Федьку снежком, мчусь домой. Завтра увидимся!
Что-то не так. Мне жарко! Так жарко, как на полке в нашей бане. Хочется пить — чего-нибудь холодного и кисленького. Хоть бы бруснички натолкли. Чувствую, меня поворачивают на бок. Бабушка и тетя Валя, а в руке у нее шприц. Меня охватывает ужас.
Пытаюсь встать, но меня не пускают, извиваюсь, сучу ногами. Хочется громко зареветь, не могу. Больно. Проваливаюсь в темноту. Снова и снова: купают в проруби, мне холодно, а Федька, весь замотанный в клетчатый шарф, смеется. Сажают на камеленку. Горячо. Начинают лить холодную воду из ковшика. Пар подымается до потолка…
С трудом открываю глаза. Вижу пред собой строгий лик Николая Угодника, смотрящего на меня с иконы, что висит в углу комнаты. Слышу бабушкино: «Анделы господни» — и не проваливаюсь, а просто засыпаю.
Замотанная в толстый пуховый платок, в серых подшитых валенках, сижу на диване. Со мной Варька и Тузик. Я показываю им открытки... Кто-то стучит в окно. Отодвигаю занавеску. За стеклом воробышек. Серый взъерошенный комочек тюкает клювом по дну деревянной кормушки, склевывая остатки пшенной крупы. Варька смотрит на него кукольными немигающими глазами, а Тузик, ошарашенный таким нахальством, смешно повизгивает и тыкается носом в оконную раму. Его прогоняют на улицу.
В груди сильно болит. Меня будут лечить. Уже запечена в ржаном тесте бутылка с чем-то коричневым. Уговаривают выпить ложечку. Но меня не проведешь. Там горькое. Не буду.
Дедушка хватает меня в охапку, и я чувствую, как в рот мне течет жгучее и горькое. Внутри начинает греть.
На под в печке брошен старый половик. Меня запихивают в устье, как Жихарку из сказки. Я кричу. Чтобы было не страшно, бабушка поет мне разные прибаутки. Рассказывает, что в нашей печи ее бабушка Маня мылась, как в бане, и внуков своих мыла. А зимой они в ней от холода спасались. Но я не хочу тут сидеть. Мне жарко, темно, и сажа в трубе.
Не выдерживают мой плач. Дед несет меня в кровать под одеяло.
Уже темно. Рядом бабушка. Она гладит меня по прилипшим ко лбу волосам. Слышу ее тихий ласковый голос. Она кого-то благодарит, но я не понимаю — кого. Прижимаюсь к ее груди. И мне уже не больно и дышать легко. Завтра снова пойдем собирать шишки. Глажу ее по теплой руке. Она качает меня, а я слушаю, как тикают часы, как мурлычет во сне Плутька, как на улице злой Сиверко треплет рябину и гудит в обледеневших телефонных проводах...
Мои друзья
Какое счастье!.. В огороде за хлевом разлилась огромная лужа. С утра выбегаю на улицу. Под старой черемухой, еще с вечера, построена избушка. Игрушечные кастрюльки, баночки, бутылки, даже настоящий заварочный чайник с отколотым носиком давно заждались свою хозяйку...
Резиновый Медвежонок уже хочет есть... Сейчас, мой хороший, я сварю тебе кашу.
Осторожно по дощечкам я пробираюсь к новоявленному озеру. Там у пристани, сделанной из березовых поленьев, пришвартованы деревянные кораблики. Вот это мой, а вон тот, с прибитой к кубрику красной бутылочной пробкой, моего друга Федьки. Мы, конечно, вчера с ним поспорили, чей лучше. Но он все равно ко мне придет. Он уже все забыл...
Старым бидончиком, с размахом, как делают взрослые, зачерпываю коричневую воду.
А вот и Федька! Правая щека у него густо перемазана грязью... Конечно, ведь лужи не только в нашем огороде!
Из чернозема, опилок и прошлогодней, вытаявшей в проталинах, травы варю густую кашу. Мишка с Федькой терпеливо ждут... Ну вот и готово! Надавливаю Мишке на раздутые резиновые щеки, он послушно открывает рот. Я не жадная. Ложка Мишке, ложка Федьке. Только если Мишка уплетает за обе щеки, Федька артачится. Я хватаю его за плечи и начинаю запихивать в его уже и так перепачканный рот, ложку с моей вкусной похлебкой.
Мы снова ссоримся. Наевшись, Мишка давно спит в коробке из-под моих красных туфель. Я сижу на заборе. Мне одной скучно. Вижу, как у своего дома Федька возится у серой пузатой бочки, стоявшей под капелью. Я знаю, у него там лягушка.
Вот сейчас он потерпит, еще немножко подуется на меня — и позовет играть. Ведь ему без меня тоже очень, очень скучно. Да и мне его еще надо чаем угостить с румяными песочными пирожками!
Чёлма
Где-то пищит комар. Все ближе и ближе. Открываю глаза, хватаю рукой воздух, а комар улетел.
Разбудил и улетел!
Раннее утро. Солнышко еще не взгромоздилось на часовенный крест. Через открытое окно в комнату втекает утренняя прохлада. Так хорошо! Слышу, как бабушка у ворот разговаривает с Ромашкой. Ромашка — это наша корова. Рыжая, с большими белыми пятнами. Где-то близко тренькают колоколы. Пастух дядя Миша гонит свое рогатое стадо. Покрикивает, пощелкивает по земле кнутом. Мычание, перезвон, пыль, все перемешалось. И над всей этой кутерьмой веселое: «О, пошли!» И запах молока... Запах до боли родной деревни.
Я снова засыпаю.
Кто-то тянет с меня одеяло. Мама. «Вставай!» А я не хочу! У меня и глаза-то не открываются! «Сенокос. Спать некогда».
Дед на улице уже бренчит косами. Все бегают, торопятся, собирают корзины с едой. Нас много, одной не хватит. Я заглядываю на дно. Уже положен хлеб, молоко. Из газетного кулька торчат перышки зеленого лука. В уголке пакетик. Там, наверное, сахар или конфетки. Это на потом. Чтоб работалось веселее.
Босыми ногами шлепаю через сени во двор. Там Филька и Мартик. Треплю их за уши: «Мои хорошие! Вечером привезу вам травки».
На ходу доедая калитку, мчусь к лодке. Все рассаживаются. Дедушка заводит мотор. Поехали!
Ехать долго, через все озеро. Мы с Тузиком в носу лодки. Я опускаю руку и борозжу по воде. Здорово! А вдруг там щука? И прямо сейчас она схватит меня за руку! От греха подальше прячу ладошку в карман.
Озеро, как обьярь.* Солнечные блики вспыхивают, играют, качаются на волнах. Хочется поймать солнечного зайчика, но кто-то крепко держит меня сзади за курточку.
Едем мимо еще не кошеных Мызинских полей. Березовец машет мне ветками берез. Это он здоровается. Кричу ему: «Привет, одинокий остров!» Дальше заброшенная деревня Баево. Затем Толстый Нос. Лес здесь высокий и темный. Даже смотреть туда боюсь. Сразу вспоминаю сказку про серого волка. Зато вода у Носа — большое зеленое зеркало. Ни рябинки тебе. Все застыло: и лес, и небо, и наша лодка. Красота, прямо дух захватывает!
Еще немного, и наша лодка тыкается в травянистый берег Чёлмы. Приехали! До пожни надо еще дойти. Мне вручают котелок. Первым идет дед, а следом вся наша немалочисленная бригада. В лесу с веселым писком нас встречают полчища комаров и мошки. Воздух здесь густой, как кисель из прелой травы и лютиков. Роса почти спала. Чавкаю сапогами по черной грязи. Из тонких жердочек через канаву сделан мостик. Осторожно, чтоб не упасть, ступаю на ровные кругляши. Сейчас пахнет осокой и желтым мхом. Болотце. Вдруг из лапистого папоротника выглядывает черный Вороний глаз и смотрит. На зеленом прямом стебле, в кружевном воротнике, и такой хитрый. Убегаю вперед. Немного в горку — и мы на месте.
Тузик с радостным лаем носится по пожне кругами. Я тоже бегаю, надо же всё проверить. Навес, сломанный трансформатор — всё, как прошлым летом. Дорога, с белой, как мука, пылью. И всюду цветы. Вон розовые часики-васильки, такие растут только в Чёлме, а вон там, у Сосны влюбленных, горят яркие свечи иван-чая. Такой восторг, хочется обнять все вокруг! А вот и родник. Вода в нем холодная и прозрачная. Каждую песчинку видно.
Пробивают первые прокосья. Я лежу в тенёчке. Наблюдаю, как по медовой травке ползет божья коровка. Начинаю петь: «Божья коровка, вылети на небо...» Но коровка никуда не торопится. На круглом листе манжетки застыла капля росы. Пытаюсь поймать ее губами. Тыкаюсь лицом в тонкую травинку и начинаю чихать. Во всю прыть из кустов ко мне несется Тузик. На носу у него присох комок земли. Он ходил в гости к кроту, а у того норка маленькая, у Тузика только нос влазит. Про это мне папа рассказывал.
Идут друг за другом косари, перекатываются под белыми рубахами плечи, ложится густая трава ровными рядами. Пол-пожни скосили, заклонилось солнце к вечеру. И вот я уже мчусь с горы к лодке. Мелькают папоротники, зоркий Вороний глаз, болотце и, наконец, лодка.
Все уставшие, никто не разговаривает. Монотонно гудит мотор. Я лежу на Тузиковой лапе и вспоминаю: «Было у Чёлмы три дочери-горы. Выросли они, повыходили замуж. Старшая за Хавая, средняя за Протаса, а младшенькая за Федора. Жили они счастливо. Любили своих детей: косарей да простых путников. Угощали лесными дарами, поили родниковой водой. А вода в родниках Чёлмы чистая, как слезы. Как слезы радости...
Думали, так будет вечно...»
–––––––––––––––––––––––––––––––
* Обьярь — волнистая ткань.
