Миновав переулок, я вышел к дому по Большой Спасской, в котором в ту пору жила Анастасия Ивановна Цветаева, думая о предстоящей встрече и о том, как цепко сидит в нас историческое прошлое, ведь Спасской эта улица была названа в начале XVIII века по церкви Спаса — той, что стояла здесь — в Дворцовой слободе Москвы — ещё в XVII веке. И, встретившись тогда впервые с Анастасией Ивановной Цветаевой, автором «Королевских размышлений», «Воспоминаний» и других книг, слышу её тихий, слегка прерывистый голос.
— Вы спрашиваете, что такое совесть? Это есть проявление того, что каждый человек создан по образу и подобию Божию. И каждый человек выбирает себе путь в каждую минуту жизни; он служит чему-то конкретно — или Добру, или Злу — а среднего нет…
Она говорила о важном для человека духовном мире, связывая невидимой нитью времена, людей, события. А с фотографий, которыми были увешаны стены её комнаты, на нас смотрели те, чьи имена стали легендой, благодаря их вкладу в развитие русской и мировой культуры. Её отец — Иван Владимирович Цветаев — учёный, директор Румянцевского музея, создатель Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Её родная сестра — поэт Марина Цветаева. Поэты — Александр Блок, Борис Пастернак, Максимилиан Волошин…
А за окнами не утихала метель, и от этого комната со старинной мебелью, картинами, книгами в шкафу и фотографиями на стенах казалась ещё уютней, и стук маятника настенных часов привносил в нашу беседу какое-то особое ощущение Времени.
— В памяти остался наш дом в Трёхпрудном, — говорила Анастасия Ивановна. — Здесь зародилась идея создания Музея изящных искусств, и первые книги стихов Марины были написаны в этом доме. Отсюда мы уезжали на лето в милую нашему сердцу Тарусу, небольшой калужский городок на Оке, где снимали дачу.
Она о чём-то задумалась, а мне в ту минуту вспомнились страницы из её книги: «Дорогу в Тарусу не помню. Семнадцать вёрст на лошадях. Крепко укутанные, в деревенских санях, уложенных сеном, бубенцы; знакомые и еле узнаваемые в снегу деревни. Снег, снег, бубенцы…
Ока лежала огромной мороженой рыбой, застыв меж берегов, повернув хвост к Алексину, голову — к Поленову, к Серпухову, и в часы таянья её чешуя сверкала на полувесеннем солнце мириадами слепящих алмазов. От этого блеска, от первых облаков, от синевы белизны было больно глазам. Разливался по взгорьям, по мосту, меж ракит, по летящим вверх и вниз уличкам звон колоколец и бубенчиков».
И ещё из книги «Воспоминания» Анастасии Цветаевой: «А где-то в сердце — видится поле по дороге к Пачёво, тощая рожь, родная, межи и тропинки, ширь, жар и даль… И всегдашнее наше с ранних лет — «А помнишь?».
Настенные часы слабеющим перестуком, будто уставшие за день, напоминали о том, что уже поздний час, но воспоминания продолжались, и Анастасия Ивановна с лёгкостью движений, казалось бы, не свойственных её возрасту, накинув платок на плечи, не спеша рассказывала о Тарусе, о Ладыжине, Пачёве, о близких сердцу местах, где прошла её юность:
— В Ладыжине, одном из самых красивых мест возле Тарусы, в конце XIX столетия находилась усадьба итальянца маркиза Кампанари. Сам Кампанари давно умер. От него остался один портрет на стене, напоминающий пламенную Италию. Его черты повторились в старшей дочери Маргарите, а северная красота матери, растаяв в чрезмерной худобе старости, возрождалась в младшей её дочери Марине. Маркиза после мужа жила бедно. Дочери её были одеты скромно, но природная их красота, соединяя две страны, разделённые далью, и в скромном обличье привлекали взгляд каждого. Увы, мать их вскоре умерла, и мне не удалось проследить за дальнейшей судьбой её дочерей. Так и осталась в душе память об этой семье — как драгоценная миниатюра, обрамлённая волшебными пейзажами Ладыжина, куда и забросила их — далеко от Италии — судьба…
Я слушал её рассказ, ловя себя на мысли, не сон ли это? И меня поражала её удивительная способность удерживать в памяти до мельчайших подробностей события почти вековой давности. И на мой вопрос: «Повлияла ли сестра на Ваше творчество?» — который я давно хотел задать, но никак не решался, догадываясь, о чём я хотел спросить её, она вдруг сказала:
— Мы — вода из одного горного источника. Только Марина — водопад… Мы во многом были с нею близки. И во вдохновении, от Марины зачёрпнутом, я писала свою первую книгу «Королевские размышления», в которой хотела выразить своё понимание смысла жизни, задумываясь над тем, что волновало мою душу. А душу нам даёт Бог, и этой душе Он даёт дарование быть свободной. И люди в этой простой тайне о свободе воли, выбирая Добро, несут в своей душе живую Любовь и живую Совесть.
Она говорила медленно, будто вглядывалась в свои мысли, а за окном не утихала метель, казавшаяся мне неким таинством, происходившим в тот незабываемый зимний, накануне сочельника, морозный вечер…
Москва, 1975 г.
P.S. Сначала это интервью долго оставалось в архиве московского журналиста Валерия Хайкина — о Боге и о совести в то время не принято было размышлять. Затем, когда я познакомилась с В. Х., работая в газете «Весть» и изредка публикуя в ней его статьи, мы разговорились о Марине Ивановне, и он отыскал в архиве этот материал — привёз. Но и в «Вести» (не по моей воле) интервью это не напечатали.
В 2010 году — через много лет — я выискала интервью уже в своём архиве и дала ему жизнь. Впервые это интервью было опубликовано в газете «Калужское Слово» № 1 (10) за 2010 год. Жаль, что после смерти Валерия Хайкина. Жизнь завела его в тупик, и закончил он её так же, как и Марина Цветаева...
Нина Смирнова
