Баллада о неизбежном
Н.С.
Возможно, чуть позже я тоже уеду,
конечно, на запад, конечно, туда.
В Милан или Порту, а может, в Толедо,
где вряд ли достанут беда и среда,
где больше не надо безумствовать нервно,
и ночью, и днем ожидая звонка,
скрывая былое за тучными евро,
не ждать ни кнута, ни суфле, ни пинка.
Задерганный этой дурной канителью
в кафе я зайду – равнодушный, смурной,
возьму себе пиццу, а может, паэлью,
и думать не стану, что там, за спиной,
ты что-то готовишь, над чем-то корпеешь,
и варишь, и жаришь, и даже печешь.
Ты делаешь то, что лишь ты и умеешь,
а мне уже это не нужно.
Ну что ж,
мне здесь хорошо, не ругайся зазря ты,
достигнутое ведь приятней, чем план.
О, милый мой запад, о, запад проклятый,
ты разуму двери, ты сердцу чулан.
Устав от друзей виртуально-невзрачных,
от лгущих в своем обожанье подруг,
свои паруса я расправлю на мачтах
и вскоре уйду.
Несомненно, на юг –
в Сухуми, Афины, а может быть в Сочи,
везде греет солнце и нежит волна.
Уехать нетрудно от тех и от прочих,
коль скоро душа раздраженьем полна.
Ведь чувствам и телу потребна подпитка –
и новые лица, и новая страсть.
И если дается возможность, попытка,
она попадет обязательно в масть.
Поэтому, слушая ритм буги-вуги,
глазея на девок под ложный тамтам,
я буду спокойненько плавать на юге,
не думая вовсе, как ты где-то там
приходишь куда-то с какой-то работы,
и как утомленно отходишь ко сну...
Я вдруг прошепчу в пустоту: «Ну, чего ты?»
И руку бесцельно вперед протяну.
Безмерные дали, заглохшие реки,
леса и озeра, снега и поля.
На сердце стоит исправляющий брекет,
пока что лишь боли в груди шевеля.
Где нет никого, там заметней нехватка,
и лезет из памяти детская чушь:
то песня, то фото, то сон, то тетрадка,
то клятва когда-нибудь взяться за гуж.
Всe это дерет, разрывает на части,
как будто всю зиму не жравший медведь.
Пока не придумали действенный ластик,
которым возможно бы было стереть
искрящийся взгляд и румяные щeки,
оранжевый свитер и джинсы в обтяг.
Но выбор-то сделан, и быть одиноким
вовек суждено.
Только кто теперь враг?
Я ем в тeплом доме безадресный ужин
и сплю на хрустящем комплекте белья...
Что делаю здесь я, в краю вечной стужи?
Зачем притащился я в эти края?
Восток многогранен – он дальний, он ближний,
Цейлон и Китай, Сингапур и Лаос.
Востри куда хочешь бедовые лыжи,
пока эти земли тревожат всерьез.
Но все направленья – конвенции, схемы.
Норд-вест все коверкает, равно зюйд-ост,
и прочая дрянь. Так что нету дилеммы,
везде все тождественно.
Мир очень прост.
И если билет не без умысла купишь,
желая уехать, не рухнув на дно,
увидишь судьбою предъявленный кукиш,
поскольку приедешь в страну «Все равно».
Все стороны света бессовестно лживы,
безбрежно тоскливы, двуличны насквозь.
Куда б ни уехать, алкая наживы,
все будет не в жилу, а накось и вкось.
В себе поощряя, растя привереду,
который не хочет наглядных побед,
чуть позже, конечно, я тоже уеду,
тебе, бесконечное счастье, вослед.
Армения
Когда зажжется предо мной огонь тысячелетий,
когда с безумием веков столкнусь я тет-а-тет,
я обращусь к Тому, кто там за всех за нас в ответе,
не зная, что Его молчанье тоже есть ответ.
Я захочу прочесть стихи, но лишь исторгну прозу,
убогий лепет снизу вверх о вечном токе дней.
И горы поглотят мой крик и даже эха отзвук,
и воцарится тишина опять среди камней.
Услышу в их безмолвии священное бряцанье,
и горечь за чужую боль впервые сдавит грудь.
И спросит Бог: «Ты где? Ты с кем? Что ж на тебе лица нет?»
И выведет меня на путь, на самый главный путь.
И я совсем не удивлюсь, дойдя до перекрестка,
ведь мысль о нем давно в душе пылает и горит,
будя во мне и старика, и мужа, и подростка...
А ты везде, со всех сторон, снаружи и внутри.
Что вспомню я, когда себя навек запеленаю,
когда забыть грехи и страх себе навек велю?
Армению, которую я вообще не знаю,
Армению, которую теперь навек люблю.
Правило шитья
Вот обертка, вот изнанка, что ценней – поди реши.
Это суть, а то приманка, не ведитесь, малыши.
Раз четыреста отмерьте, прежде чем изречь вердикт.
В пыльно-желтой круговерти спешка только повредит.
Совпадение? Увольте. Слишком много фактов за.
Есть ли чувства в голом кольте или в линзах на глазах?
Мил не будешь против воли, не затащишь в рай силком.
А сакральные пароли выставляют дураком.
Смена векторов, устоев в двадцать первом веке тренд.
А прислушаться-то стоит, что талдычит оппонент.
Много правд (иль нет их вовсе), это надо бы учесть.
За сужденья Кто-то спросит, тут не потерять бы честь.
Вдруг все чуть неоднозначней? Будет маленький позор.
Шаг назад, взглянуть иначе, вот и виден весь узор.
Аккуратно, мерно, нежно судит мудрый судия.
Где изнанка, там и внешка, это правило шитья.
Джаз
Приглядись: увидишь, как время скачет,
как до взрыва тает вся жизнь в кино.
Что-то в прошлом, а что-то – нет, и значит,
избежать решения не дано.
Я хожу по городу. Ты – на даче,
где играешь джаз на простом ф-но.
Мы повязаны, сплетены канатом,
очень крепким, но слишком длинным. И тем,
кто у кассы мнит избежать расплаты,
надо подсказать пару новых тем.
Вдруг я слышу джаз не чужой утраты
на волнах «Шансона» и «Спорт-FM».
Лет тому пятнадцать, а может – двести,
ты была манернее во сто крат.
Заходил я с треф, ты их била крести,
и любому мизеру я был рад.
Здесь читатель ждeт милой рифмы «вместе»,
но звучит лишь джаз не его утрат.
Пронеслась, проехала половина
и смотреть не хочется за плечо.
Что за вал, за оползень, за лавина!
От такого горестно, горячо.
На вопросец едкий «Ну что, мужчина?»
можно лишь ответить: «Да так, ничо».
И ведь я-то понял все это сразу,
пусть тогда прикидывался дураком.
От тебя хотел я услышать фразу
человечьим сказанную языком.
Ты ж играла джаз, я, внимая джазу,
то летал в ночи, то дремал тайком.
И не крикнешь мыслям: «Сарынь на кичку!»,
ведь давно сбежали все, ловкачи.
Все теперь как надо, без помех привычно,
только нерв былого все не молчит.
На вокзал приду, сяду в электричку,
она тонко свистнет и в смерть умчит.
