(семейные байки)
Слева – гор, справа – гор, это есть Кавказ,
Там армяне сочиняют свой любимый джаз.
Армянский фольклор
***
Мне тридцать пять лет. Я уже второй раз замужем. У меня семилетний сын. Приезжаю в гости к своему папе, которому пятьдесят четыре года. Он, видя, как я начинаю принаряжаться вечером, всякий раз с пристрастием спрашивает: «А ты куда? С кем? Когда вернешься?»
Получив ответы на все вопросы, крутит ус, нервно ходит по комнате пять минут и потом добавляет: «Ладно. Только не опаздывай. И держи телефон рядом – я позвоню».
***
Был момент в моей жизни, когда мне стало тяжело жить с собственной матерью. Мне тогда было восемнадцать лет. И я решила пожить с бабушкой и дедушкой, папиными родителями. Бабушка – русская, дедушка – армянин. Жили мы в Волгограде.
В тот период я училась в университете. Каждую субботу я с утра шла в библиотеку. Читальный зал был вторым домом. Там не только читали, но и знакомились, спали, ели и пили.
Мой дедушка всю жизнь шил чехлы для машин. Я не видела, чтобы он читал что-то кроме газет. Когда он замечал, что в очередное субботнее утро я куда-то намыливаюсь, то с подозрением спрашивал:
– Ты куда идешь? Выходной же.
– В библиотеку, – отвечала я, подкрашивая ресницы у зеркала.
Дедушка не был строгим, как иногда бывают кавказцы. Он улыбался.
– В биБЛЯтеку? А-а-а... Это теперь ТАК у вас называется?..
***
Я жила в однокомнатной квартире у бабушки с дедушкой. С ними было тесно, но комфортно. С мамой было просторно, но душно.
Жили мы в Волгограде.
Однажды из Питера вернулся мой папа. Это были девяностые годы. У папы что-то не сложилось с бизнесом. Он вернулся без денег. Жить ему было негде. Квартира осталась у мамы.
Папа приехал к родителям. Решил перекантоваться месяц-другой, а потом квартиру снять. Когда деньги появятся.
Стало еще теснее. Но было весело. Потом приехал дядя Андрей.
Дядя Андрей – это дедушкин младший брат, шизофреник. Два раза в год, а то и чаще он лежал в больнице. А перерывах жил у другого своего брата – дяди Юры. Но на тот момент он поругался с дядей Юрой. Вернее, даже не с ним, а с его женой – Валей.
Андрей только что вышел из больницы. Своей семьи у него не было. Идти ему было некуда. И он попросился к бабушке с дедушкой.
У Андрея был сложный характер. В армянской родне его не любили. Никто не хотел брать его к себе.
Дедушка знал, что Андрей – не подарок. Но деваться некуда. Брат же все-таки. Бабушка была понимающей женщиной.
Андрей спал на кухне. На раскладушке. Я спала с бабушкой. Дедушка спал отдельно. Папа на раскладном кресле.
Андрею приходилось вставать рано, чтобы на кухне можно было передвигаться. Он сидел в уголке, стараясь не создавать транспортного коллапса.
Я училась на филфаке. Приходилось много читать. Занималась я за кухонным столом. Ловила момент, когда стол был свободен.
Дядя Андрей все время сидел в уголке. Зубов у него почти не было. Он уже давно принимал сильные лекарства. Вид у него был жалкий. Вид больного, неприкаянного человека.
Андрей был малограмотным. К тому же он все время находился под таблетками. Говорить нам, по сути, было не о чем. Он сидел тихо.
Как-то раз я читала, конспектировала. Андрей, причмокивая, пил чай. Я не смотрела на него. Но чувствовалось, что ему хочется поговорить.
Он поймал мой взгляд.
– Ты так много читаешь. Это вредно, Кристина. До добра это не доведет. Можно чокнуться.
И отхлебнув чаю, добавил для убедительности:
– Я тебе правду говорю, можно чокнуться. Видишь, что со мной стало.
Прошло много лет. Мой дедушка умер. Андрей теперь живет в сумасшедшем доме безвылазно. Бывает, я вспоминаю его слова, когда зачитываюсь допоздна.
***
У моего армянского дедушки было своеобразное чувство юмора. Иногда трудно было понять, шутит он или говорит серьезно, пребывая в своей абсурдной реальности.
В девяностые годы мы жили небогато. Можно сказать, бедно. У папы вечно не ладился бизнес. Мама большей частью не работала.
Я была уже студенткой. Денег не было. Дедушка с пенсии мне немного подкидывал на мелкие расходы. На это удавалось купить когда книги, когда – колготки. На остальное не хватало.
Как-то раз пришла к деду в гости. Он всегда был мне рад, хотя в трезвом виде не особо много разговаривал.
Тут, смотрю, полез куда-то. С антресолей какой-то мешок тянет. Пыхтит. Достал. Мешок пыльный весь. Вытаскивает что-то непонятное.
– Я тебе тут нашел кое-что. А то ходить тебе не в чем, – говорит и протягивает мне.
Беру. Смотрю. Старый-престарый свитер. Да еще и мужской к тому же. Но не хочется деда обидеть. Стараюсь объяснить помягче.
– Дедуль, ну даже не знаю... Похоже, он не новый...
Дед, абсолютно не смутившись, отвечает:
– Джана, какой-такой новый? Э-э-э... откуда у меня новый? Да в этом свитере уже человек пять умерло.
Хород-херой Волгоград
Я жила в Волгограде. Закончила университет. Работала учителем литературы в школе.
Однажды, собираясь на работу, вижу, что набойка на каблуке отлетела. Решила заскочить к сапожнику. У меня был один знакомый сапожник – армянин по имени Гурген.
Стояла поздняя осень. Холодно уже. В Волгограде в это время ветра сильные. Стучусь к сапожнику в окошко. Он в будочке на рынке работал. Заходи, говорит. Поболтали. То да се. Он мне предлагает, мол, подожди минут десять – я тебе все сделаю. Сразу заберешь. У меня время было. Решила подождать.
Сижу в его каморке. У него плитка работает. Но он все равно холодно, он сидит укутанный весь.
Вдруг стук в окошко. Лицо просовывается. Страшное такое. Парень лет двадцати пяти. Кожа серая. Глаза безумные. Предлагает дубленку новую. Почти задаром.
– Э-э-э... ты надоел уже. Мне ничего не надо. Иди отсюда! – и мой знакомый сделал резкий жест, чтобы парень закрыл окошко.
Лицо исчезло.
– Эти нарики задолбали уже, честное слово, – качает головой Гурген. – Ты видела этого? Он каждый день тут на рынке ходит. Все время что-то предлагает. Сто процентов, ворованное.
Гурген ремонтировал мой сапог и говорил, не поднимая головы.
– Мне их жен, матерей жалко. Их мне не жалко. Это уже не люди. Это трупы.
Мне стало тошно.
Сам Волгоград осенью не добавляет оптимизма. Серый город. Грязища. Раздолбанные дороги. Переполненные маршрутки с угрюмыми лицами.
Сапожник Гурген сидит целыми днями в тесной убогой каморке. У папы Карло, наверняка, каморка была лучше. Я знала, что у него четверо детей. И что он перебивается.
Я сама я уже пару месяцев работала в школе и получала такие гроши, что стыдно было друзьям рассказывать
А тут еще это лицо. Боже, какое страшное лицо!
Гурген доделал мой сапог. Достаю кошелек. Гурген хватает меня за руку, пытаясь остановить. Не хочет брать деньги.
– Слушай, убери, а! Я тебе говорю! Не позорь меня!
Я пытаюсь сунуть в руку – не берет. Оглядываюсь по углам – хочу положить куда-нибудь.
– Я тебе говорю, перестань! Ты меня обижаешь! – резко говорит он и встает, давая понять, что разговор окончен. – Отцу привет передавай. И деду тоже.
Я понимаю, что он не возьмет деньги.
– Ладно. Спасибо!
– Давай-давай! На работу опоздаешь.
Выхожу в эту холодную серость. Иду по рынку. Продавцы раскладывают на прилавки свой товар. Начинается рабочий день.
Вдруг, вижу, идет это лицо. Парень этот страшный. На полусогнутых идет. Дубленки уже нет. Укололся уже, значит. Лицо сползло. Уголки губ обвисли.
Мне так стало тяжко, что я даже свернула на другую улицу.
О, Господи! Что ж это такое делается?!
Я решила пройти одну улицу пешком. До следующей остановки. Чтобы прийти в себя немного.
Маршрутка задержалась. Я уже окоченела. Карабкаюсь в маршрутку в согнутом виде. По утрам вечно давка. Залезла. Еле разворачиваюсь, чтобы закрыть дверь. Теперь надо сесть. Маршрутка резко двинулась. Меня сильно качнуло.
– Девушка, подождите пару остановок и место освободится, – говорит водитель, не поворачивая головы.
Вот так всегда! Почему бы не предупредить сразу, что мест нет?
Стою раком. Передо мной так же раком стоит какой-то мужик, от которого плохо пахнет. Сзади кто-то пытается передать через меня деньги.
И так каждый день. Жизнь через преодоление.
Через пару остановок, наконец-то, освобождается место, и я сажусь.
Боже! Передо мной этот тип сидит. Этот наркоман. Он едет с закрытыми глазами. Лицо похоже на унылую маску со спущенными уголками губ. В руке он держит бутылку кока-колы. Открыв глаза, он подносит ее ко рту, но тут же засыпает, не успевая отхлебнуть. Так и сидит с приоткрытым ртом. Это повторяется не раз. Все его разглядывают.
Он открывает глаза. И скрипучим голосом спрашивает:
– Это не «Юность» еще?
Он только сел. До остановки кинотеатра «Юность» еще далеко.
Все молчат. Он снова засыпает.
– А это еще не «Юность»? – спрашивает он через две минуты, приоткрыв глаза.
До «Юности» было минут двадцать езды.
Все молчат.
Прошла минута.
– А это не «Юность»? – бормочет он, вглядываясь в грязное окно.
Все понимают, что дорога будет непростой.
– Братан! Мы тебя разбудим. Не боись! – не выдержал мужчина лет тридцати. – Спи спокойно!
– А это еще не «Юность»? – через минуту сипит наркоман.
Все потеряли надежду. Перестали реагировать. Девчонки-студентки на заднем сиденье хихикали.
Наркомана уже никто не разглядывал. Устали. Все-таки зрелище не из веселых.
Рядом со мной сидел дедуся лет восьмидесяти. Сморщенный весь. Он единственный смотрел на наркомана с участием.
Народ менялся. Вновь прибывшие проникались ситуацией. Поначалу напрягались – отвечали, потом так же теряли надежду.
Наконец, мы подъехали к остановке кинотеатр «Юность». Напряжение висело в воздухе.
– Эй, братан! Твоя остановка! Выходи! – тот же мужчина тридцати лет хлопнул наркомана по плечу.
Тот разлепил глаза. Неспешно закрутил бутылочку крышечкой и пополз к выходу.
Он вышел. Все вздохнули.
Дедуся, сидевший рядом, повернулся ко мне.
– А хлопец-то с ночной смены, небось. Видала, какой уставший? Я тоже двадцать лет в ночную отработал. Знаю, что это такое, – улыбнулся мне дед, подбирая сползавшую с колен авоську.
Все продолжали ехать молча. Никто не стал разубеждать деда.
Как я рал, как я рад, что поеду в Ленинград!
Когда мне было пятнадцать лет, мои родители развелись. Это было начало девяностых. Мой папа решил, что пришло время делать большой бизнес и двинул в Питер. Там у него были какие-то армянские друзья, которые должны были помочь. Он занялся пошивом кожаных курток. Тогда кожаные кутки носили все. Папа надеялся разбогатеть.
Я, конечно, переживала, что родители развелись. К тому же моя мама – женщина восточная. Эмоциональная. Кричала, что не выдержит и сделает себе «шахсей-вахсей».
По просьбе мамы я даже позвонила папе в Питер. Пыталась объяснить, что так делать нельзя. Говорила я дерзко. Папа молчал на другом конце провода. Ждал, когда я выговорюсь. И когда я замолчала, спокойно сказал:
– Яйца курицу не учат.
Больше я к этому разговору не возвращалась. Хотя остался неприятный осадок. Мне было стыдно, что нахамила отцу. Хотелось попросить прощения. Но не хватало духу.
Прошло два года. Я поступила в университет и тогда еще жила с мамой. Папа иногда наведывался к нам в Волгоград, но постоянно жил в Питере.
Тут нам в университете предложили путевки по дешевке в пансионат под Питером. Зимний отдых: лыжи, баня, дискотеки. Мы с подружкой с радостью согласились. Подружка ни разу не была в Питере, а я обрадовалась возможности повидаться с отцом. Но ему не сообщила. Решила, пусть сюрприз будет.
Мы неплохо отдыхали в пансионате. Правда, больше пили, чем катались на лыжах. Но все равно было весело. Жили мы в Гатчине.
В один из дней собрались в Питер. Поехали на электричке. Адрес папин я знала.
Было очень холодно. Мы оделись не по погоде. В ажурных колготках и мини-юбках. Обильно накрасились. Прически в стиле «Не влезай – убьет!» Молодые были – решили выпендриться. В Питер же едем.
Папа жил тогда на Петроградке, на станции метро Чкаловская. Это сейчас там многие дома отреставрированы, а квартиры выкуплены. А тогда, в начале девяностых, сплошные коммуналки. Я с бытом коммуналок была плохо знакома. Слышала, но не видела.
Мы замерзли, как цуцики. На каблуках еще. А вокруг скользко. Мы еле идем. Как две цапли. Пока дошли – умаялись.
Наконец нашли дом. Заходим в парадную.
Я в Волгограде такого не видела. Казалось, люди этого дома ходят по нужде исключительно на лестничную площадку. В лифт страшно заходить. Не лифт, а капсула смерти. Пошли пешком.
Звоним в «убитую» дверь. Не верилось, что за дверью живут люди.
Долго не открывали. Сбоку на стене возле звонков были какие-то фамилии и написано, кому сколько раз звонить. Папиной фамилии я не нашла, поэтому позвонила наугад.
Наконец послышались какие-то звуки. Дверь медленно приоткрылась.
В проем вылезла всклокоченная женская голова. Рыжее чудо-юдо. Женщина была в халатике. Он держался только на пояске. Грудь кокетливо просилась наружу. Она посмотрела на нас оценивающе.
– Че надо? – спросила она сиплым голосом.
От женщины пахнуло перегаром.
– Простите, а Михал Николаич сейчас дома? – спросила я с неуверенностью в голосе. Вообще-то, я уже начала сомневаться, правильно ли я записала адрес.
– Кто-о-о? – презрительно протянула дама. Было видно, что она считает нас полными дурами и уже готова захлопнуть дверь.
– Михаил Николаевич здесь живет? – практически по слогам выговорила я.
– А-а-а! Мишка что ли? – оживилась дама. – Блядь, сразу бы так и сказала. Че мямлишь-то?
Она по-дружески улыбнулась мне гнилыми пеньками зубов и, вальяжно покачивая бедрами, неторопливо пошла вглубь неосвещенного коридора. На ней были смешные пушистые тапки с мордочками Микки-Мауса. На одном виднелась дырка у большого пальца.
Дверь осталась приоткрытой. Мы так и стояли на лестничной площадке. По лицу подружки было видно, что ей страшновато.
Мы услышали, как женщина постучала и крикнула хриплым голосом:
– Миш, а Миш! К тебе какие-то бляди малолетние приперлись! С утра пораньше. Это что-то новое. Слышишь?
Через минуту на пороге показался ошарашенный папа. Он был удивлен, но видно, что очень рад. Сюрприз удался.
Женщина стояла поодаль, пока мы обнимались. Она была рада, что расколола соседа.
– Миш, я а думала, что ты скромный мужик. А ты вон какой! А так и не скажешь! – она игриво подмигнула папе и пошла к себе, хихикая и бормоча под нос: «Ну Мишка, ну дает! А я то думала...»
