В длинном коридоре штабного корпуса N-ской учебной дивизии (учебного центра – как значилось в оперативных сводках округа) у стеночки стояли несколько человек военных, облаченные в камуфляжную форму с защитными звездочками на погонах. Их мрачные испуганные лица отражали давление, какое испытываешь в минуты неизвестности. Как будто бы небо с силой падает на крышу дома, чтобы намеренно загнать человека в землю по самую голову. В такие минуты кажется, что атмосферный столб все-таки существует, а его давление – не мистика. И правда, когда прапорщик Негретов из учебного танкового батальона поднялся на второй этаж штаба, ему показалось, что «камуфлированные» люди произвольно опускаются по стене на корточки, ближе к полу, хотя никто этому вроде бы не способствует. Наибольшее давление ощущалось вблизи класса с номером 21. Здесь господствовал эпицентр страха и неизвестности. Снаружи серого, под цвет эмоций, здания штаба, обволакивающий все вокруг сумерками вечер обнажал яркими точками одинокие фонари.
До начала работы дивизионной аттестационной комиссии оставались минуты. Официальное время ее начала (17.00) давно миновало. Немногие офицеры, составляющие самую ее суть, подтягивались к классу с номером 21 неохотно, еще озабоченные задачами, полученными только что – на внеплановом совещании у командира дивизии. Хождение по освещенному коридору штабного корпуса, из одного конца в другой мимо камуфлированных «худых барашков» в облике людей, ожидающих своей участи, составляло сейчас, казалось, основную заботу старших офицеров. На военном языке это называлось выполнением боевой задачи, так же, как управление уборкой листьев или постановка нового бетонного заграждения взамен старого на том месте, где оно вообще не нужно. Однако упрекнуть офицеров было не за что – они находились на службе, выслушали за сегодняшний день уже третий доклад своего дивизионного командира, и каждый из них не заходил в класс №21 только затем, чтобы зати туда одновременно с другими, а не сидеть «как дурак» за столом или на кафедре в одиночестве. Это могло дорого стоить: внезапно войдя, полковник Роменко любил озадачивать одиноко обнаруженных своих офицеров «албанским» вопросом:
– Что это вы тут делаете, майор?
Или:
– Что вы здесь спите, от начальства прячетесь?
Говорилось сие подчеркнуто с ударением на «вы», для наглядности дистанции между ним, полковником Роменко, и очередным нерадивым.
Никому не хотелось объяснять дивизионному командиру разными словами то, что сам он не имел ни малейшего желания слышать. Такие «албанские» вопросы задавались для того, чтобы вообще что-то задать; полковник Роменко находил в этом смысл.
«Это дисциплинирует», – любил повторять он на совещаниях и в частных разговорах.
Еще много ранее того часа, когда полковник был назначен на должность командира дивизии, такими же словами говорил его предшественник, полковник Юрьев, почивающий ныне на пенсии. Если бы сохранились конспекты лекций академии, по которым учились в свое время моложавые майоры Юрьев и Роменко и многие, многие с ними, то и там бы, зафиксированные корявым подчерком, мы нашли бы эти слова.
Один лишь полковник Шварц, заместитель командира дивизии по вооружению, не боялся Роменко. Шварц был старше, пристраивал к жизни двух взрослых дочерей, служил при всех полковниках, командовавших учебной дивизией последние десять лет, имел непререкаемый авторитет, и был, казалось, непотопляем. Но самое ценное его качество для армейской штабной службы состояло в каждодневной праздности и оптимизме. Шварц не молчал там, где терялись другие, и кричал там, где другие говорили спокойно. Он сам умел задавать «албанские» вопросы своему командиру и, понятно, знал на них ответы. Учуяв с утра, что командир по обыкновению не в духе, Шварц тактично напрашивался на трудный участок работы, садился в поджидавший, закрепленный за ним уазик, и целый день его было не сыскать. Он появлялся в штабе под вечер, приносил с собой запах бензина и громовой голос, опережающий его тело на несколько лестничных пролетов. На вопрос «Где вы были так долго?» полковник рассказывал ветхозаветный анекдот (каждый раз новый по сюжету, но с одними и теми же героями) про сопляков-срочников, рассыпавших по дороге гвозди. За глаза Шварца звали «председатель Фукс». Это он председательствовал на дивизионной аттестационной комиссии.
Сегодня он ездил в учебный танковый батальон, входивший в дивизию. Там, в отдельном кабинете обосновался давний приятель Шварца, подполковник Теплов. Там же служил взводным командиром прапорщик Негретов, который импонировал Шварцу, но третировался Тепловым.
– Негретова надо уволить. Сегодня отправил его на аттестационку. Это не наш человек, – горячо выговаривал Теплов. Щека его неестественно дергалась, и по решительности, с какой подполковник рубил словами, было ясно – с Негретовым вопрос решен.
– Уволить, так уволить, – Шварц не любил спорить, тем более по пустякам. – А по-моему, так парень не плохой.
– На службу не выходит. Наглый, как танк. Честь не отдает, взвод самый распущенный.
Шварц молчал. «Где ж теперь рыщет Роменко?» – думалось невесело.
– Сегодня замкомзвода назвал меня, знаешь как?
– Как? – оживился Шварц.
– «Тело» назвал. Среди своих, конечно. Но так, чтоб я слышал, сволочь!
– О, это по тебе как раз, а я-то голову ломал, почему у всех есть, только у тебя погоняла нет? – хрипло рассмеялся полковник.
– На – читай! За месяц – три рапорта в Чечню! И два на увольнение! – Теплов взял с полки кипу листов и мелко потряс ею, но в руки полковнику не дал.
Шварц медленно моргнул, как мартовский кот, пригретый солнышком, которому пока больше ничего не было нужно, кроме того, чтобы его не трогали.
– Ну и отпусти его в Чечню на фиг. Он женат? – лениво спросил полковник.
– А хрен его знает, кажется, нет, – листы снова легли на стеллаж.
– Пусть там заработает, а что он тут у тебя имеет? Ни фига! Ты все под себя подмял.
– Хм, – хрюкнул Теплов. – Так что же? Прапорщику твоему отдать?
Повисла пауза. Полковник заскучал – это его не интересовало.
– Уже весь металл перетаскали, скоро сидеть не на чем будет, – Шварц инстинктивно потрогал скамейку для посетителей, на которую привалился – она оказалась деревянная. Сам Теплов уже наливал теплую водку в рюмки рядом со Шварцем. Его кресло за столом, замечательное вертолетное кресло командира экипажа, а теперь командира батальона, с засаленными подлокотниками и выдающимся из обшивки желтым поролоном, привлекло внимание Шварца, расположившегося почти напротив.
«Хорошее кресло, – подумал председатель Фукс. – Где, сволочь, его скоммуниздил и главное, когда?» А вслух сказал:
– В прошлый раз у тебя алюминиевые табуретки стояли, где они?
– Да ну… Это не у меня алюминиевые стояли, а в столовой. Я их оттуда приносил, – красной краской зарделся Тело.
– Ну и где они сейчас?
– В столовой! Ясный-красный, где и были.
Шварц почти всегда, направляясь в штаб любого батальона, прежде чем зайти к командиру, по привычке заходил во все открытые двери. На пути его шествия сегодня случилась и столовая. «Кажется, не было там табуреток, на обратном пути зайду специально», – сказал Шварцу кто-то родной внутри головы.
Распрощавшись с приятелем и тяжело втиснувшись в уазик (сказывалась съеденная на двоих банка жирной тушенки всухомятку с хлебом), полковник больше не вспоминал ни о еде, ни о столовой, ни о наглом прапорщике. Колола поясница, и хотелось в теплую баньку.
– Домой, – сказал он водителю.
***
– Прапорщик Негретов, войдите! – послышалось из-за двери.
Негретов физически устал ждать. Он приходил на аттестационную комиссию уже третий раз в этом месяце. То комиссия не состоялась из-за внепланового совещания у Роменко, то долго ждали председателя – полковника Шварца, теперь предстояло подождать еще неизвестность. Кроме Негретова на аттестационной комиссии разбирали пять человек – двух лейтенантов, только прибывших из отпуска после окончания училища и тут же, как договорились, обратившихся с рапортами об увольнении из армии; двух ветеранов-прапорщиков, выслуживших уже все сроки и дряхлеющих на глазах, и одного молоденького прапора, не желавшего служить в российской армии. Последним из всех приехал в штаб Негретов; не ожидав такой конкуренции, удрученный, не мечтая о быстром чуде, он дожидался своей очереди.
Но у членов комиссии были свои планы. Дело Негретова «Об увольнении из вооруженных сил с нарушением условий контракта со стороны военнослужащего» лежало вторым сверху в стопке перед Шварцем. Первого прапорщика отпустили на удивление быстро; молодой паренек, лет двадцати двух, получивший погоны вскоре после срочной службы и школы прапорщиков вошел внутрь, что-то промямлил (как полагал Негретов – доклад), а затем выслушал обличительную речь второго после Шварца монстра дивизии – полковника Кузьмина.
Делать было нечего, парнишку пришлось увольнять. Это бесило Кузьмина – за такое в округе по головке не погладят. Некомплект прапорщиков составляет тридцать процентов, и на каждом совещании эта статистика звучит тревожным набатом. Объяснения парня не были оригинальными и походили на слова Портоса из «Трех мушкетеров»: «Я дерусь просто потому, что дерусь». С той разницей, что парнишка дрожащим голосом честно сказал: «Я хочу уволиться, ну, потому, что я хочу уволиться», – и опустил глаза. Последующее молчание никто не комментировал, но оно означало только одно – я нашел место, где платят больше и дрючат меньше.
Он выпорхнул из чертога со счастливым лицом, говорившим «Вот я какой бедовый!»
Негретов просочился внутрь. Дверь бесшумно закрылась. Негретов доложил о себе.
Класс №21 внутри оказался вовсе не страшен. В аудитории стояли расставленные по нитке школьные столы со скамейками, напротив, на кафедре, один длинный стол. За ним размещались два полковника, а перед ними в аудитории, расположенные как школьники – в шахматном порядке, по одному за партами сидели три майора и капитан. Капитан вел протокол.
– Сколько вы служите у нас? – спросил громко Кузьмин.
– Два года.– Негретову из принципа не хотелось добавлять к этому «товарищ полковник».
Полковник нахмурился пуще прежнего.
– Сколько вы должны отслужить по контракту?
– Контракт заканчивается 19 июля 2003 года, – заученно ответил Негретов.
– Вы отвратительно характеризуетесь своим командиром, Негретов. В чем причина вашего нежелания служить? Вы ведь сами пришли к нам.
– За два года – шесть выговоров и один строгий выговор, – подал голос майор с первого ряда (его Негретов не терпел издавна).
Прапорщик открыл уже рот, чтобы ответить, но вдруг ему на помощь пришел председатель. Он сказал в точности то, что собирался доложить комиссии Негретов.
– Выговоры все за последние три месяца. До этого я о нем плохого не слышал.
Тяжелым облаком повисло молчание.
– Что скажете? – сыпал, как сечку из сита, полковник Кузьмин. Почему отказываетесь служить, взвод запустили?!
– Я написал рапорт в командировку в Чечню. Его порвали. Я написал второй и третий рапорты с аргументацией, на них нет ответа и, может быть, их самих уже нет.
– В вашем деле, подготовленном для комиссии командиром батальона, рапортов нет, – спокойно сказал Шварц.
Негретов слабо улыбнулся. Добавлять что-либо смешно. Рапортов нет – нет и вопроса.
– Негретов, вы обязаны служить там, где вам укажет командование, – грамотно гадил майор с первого ряда, – а если каждый прапорщик начнет выкобениваться, то мы этого не позволим!
– Потом я написал рапорт на увольнение, – вставил Негретов, – и тоже не получил ответа.
– Ваш рапорт на увольнение из вооруженных сил будет удовлетворен. Вы вылетите от нас с позором. Вы этого хотите? – у Кузьмина союзно выгнулись над глазами и залезли на лоб седые брови.
– Не надо так, Виктор Иванович, – мягко и тихо, с хрипотцой сказал Шварц, – подпишем ему на увольнение.
Наступила неловкая пауза.
– Ну, пусть идет собирает манатки, нам такие деятели не нужны. А как вы будете служить в Чечне, тоже писать рапорты туда-сюда? Там нужны надежные люди, там боевая обстановка, – заговорил Кузьмин с досадой. Он произнес эти слова тихо, без надрыва, как будто объяснял ошибку в домашней работе своей дочери.
Негретов снова улыбнулся. Теперь улыбка на его лице отразилась сильнее. Тема с Чечней вернулась, оставался маленький шанс ее углубить. Вдруг он вспомнил, как майор Слесаренко, начальник инженерной службы, сидящий в первом ряду, и отборно ему сегодня нагадивший, наставлял Негретова: «Нужно во чтобы то ни стало починить кран на базе КРАЗа – действуйте, как в боевой обстановке!» Кран Негретов так и не сделал: не было документации, запчастей и солдат-специалистов. С тех пор Слесаренко затаил на прапорщика крепкую обиду.
– Я не боюсь боевой обстановки, и прошу вас направить меня для дальнейшей службы в Чеченскую республику. Закончатся боевые действия – я вернусь в батальон.
– Не надо! – отрезал Кузьмин, мы вас хорошо знаем, Негретов. Вы не можете служить здесь – не сможете и там. Все! Свободен.
Тут только Негретов заметил, что его дело не только никто не читает, но и не пишет никакой резолюции. Это означало только одно – решено заранее.
Прапорщик вышел, как оплеванный. Молодые парни в погонах лейтенантов в один голос с участием спросили: «Ну, как дела?»
– Пока не родила, – зло ответил Негретов, и быстро, как спортсмен-призер в спортивной ходьбе, вышел на лестничную площадку. От позора краска залила лицо, и хотелось, чтобы сбылось только одно желание – никого не встретить.
Три дня после комиссии Негретов не появлялся на службе. Он отправился к Верке. Они все это время проводили вместе и выходили из дома только за продуктами. Негретов называл это «понюхать воздух», Верка – «выгулять девочку». Одно другому не мешало, помогая забыться. Однако нужно было начинать заключительный аккорд драмы под броским названием «Увольнение на гражданку», и на четвертый день прапорщик, сославшись на служебную необходимость (правду женщине он сказать не мог), поехал в часть.
В батальоне ничто не поразило его, готового ко всему – ни холодность рукопожатий, ни вдруг облетевшие деревья перед КПП, сделавшиеся теперь уродливо-холодными, похожими на мертвые скелеты, ни особенно внимательные взгляды женщин в канцелярии батальона. По женским взглядам можно составить объективную картину своего настоящего положения. Жалостливый взгляд безошибочно кричит о дурной славе и ничтожной перспективе. Таким взглядом провожают смертельно больного человека или калеку, внезапно лишившегося здоровья. Надменный взгляд свидетельствует о том, что болезнь еще не смертельна, но твоя сила уже не опасна окружающим: таким взглядом исподтишка провожают молодых вдовцов и внезапно разорившихся игроков. Взгляд, просветивший его, как рентген, насквозь, но не спроецировавший внутренности на чувствительную пленку, он получил, войдя в отделение кадров за обходным листом – предвестником увольнения – от прапорщицы Любы, которая по роду своей деятельности снабжала всех младших командиров форменной одеждой. Люба занимала должность начальника вещевого склада, поэтому дружить с ней считалось хорошим тоном для любого здравомыслящего младшего командира. Свободная женщина неопределенного возраста уже после тридцати и до сорока пяти, она могла все. Могла обслужить офицера как полагается – если тот ей понравился своим красноречием (молчунов Люба не терпела: бабушка с детства научила ее, что не по-мужски краснеть и молчать, когда нужно инициативно действовать), могла, расшалившись выдать форменную одежду из разных комплектов (короткие брюки и длинный китель) – это был намек: «Я не разобрала тебя сразу, приходи снова». Могла подолгу заполнять неженскими каракулями толстую учетную книгу, покуда новенький молодой лейтенант или прапорщик сидел перед ней на алюминиевой табуретке, по неопытности не решаясь заговорить.
Негретова она сразу не разобрала, но самое странное, что и потом не разобрала, решив для себя, что «Негретов – типичная сволочь», благо вокруг было еще с кем экспериментировать. Сегодня Люба «не видела» Негретова потому, что его уже не было. Тот человек, который только то зашел в дверь, был лишь тень бывшего прапорщика. Негретова уже не существовало, он исчез из толстых учетных книг начальника склада и появится только после того, как командир подпишет обходной лист. «Тогда он еще будет искать меня, и поделом», – вскользь подумала она.
Среди множества других градаций женских взглядов встречаются: немыслимые, жгучие, интригующие, зовущие, с поволокой, кричащие, уступающие, агрессивные, целующие, кроткие, ревнующие и взгляд, который как бы говорит: «Ты очень долго думаешь и теряешься. Потом пеняй на себя». Таких взглядов, как сегодня, в свою сторону Негретов в штабе не видел давно. Но все же одно удивило его и проняло так, что руки похолодели, а в животе образовался спазм. В канцелярии прапорщику Негретову под роспись вместо обходного листа вручили предписание явиться завтра в штаб округа, и не просто в округ, считавшийся в N-ской дивизии органом, главнее которого не бывает, а в отделение по кадрам прапорщиков. На бланке предписания стояла дата: 28 октября 1999 года.
«Осень, ты на грусть мою похожа, осень,
Не люблю тебя, но все же осень, осень,
Вместе будем до зимы…» – запел вполголоса Негретов и поехал домой.
Двадцать восьмое октября. Ненастное утро. Негретов взглянул на небо: все привычно – свинцовый цвет, осень Петербурга. В девять-ноль (на офицерском сленге во имя краткости и точности не полагается добавлять второй ноль, если речь идет о «ровном времени») он должен быть в штабе округа. Негретов ехал с неохотой. Что может быть хорошего в штабе округа для прапорщика?
Посадить еще вроде не за что, но и уволить просто так, стало быть, не хотят. Вероятно, будут образцовые выговоры. Мало ли он их видел на своей короткой службе. Не все ли равно от кого их услышать снова? Было бы «что особенного». Крики, упреки, неудовольствия. Одно тревожило и нарушало чувство бесшабашности – по старой привычке к субординации генералу возразить труднее, чем подполковнику: прапорщик Негретов не знал, с кем будет иметь беседу.
А еще за десять дней до этого Дима Негретов, уже не раз простившись с армией и погонами, не раз выпив водки по одному и тому же поводу, прочитав объявление о вакансиях в газете, враз – за один день – устроился на работу таксистом. Он, конечно, никому не сказал в парке, что является военнослужащим, ведь попросили только паспорт и трудовую книжку, а эти документы у прапорщика всегда в наличии. Он ничего не сказал своему командиру о новом месте работы, во-первых, потому что Теплов был ему неприятен, а во-вторых, потому что считал свой армейский период жизни уже законченным.
Непривычным образом подстегивала обязанность выплачивать в сутки сумму аренды «Волги». Негретову досталась удивительно хорошая «ласточка» (так таксисты называют свои машины-кормилицы), на первый взгляд она не требовала ремонта в ближайшее время. Негретов сел в машину, выехал за ворота таксопарка на Большой Посадской 12 и только миновал шлагбаум, как сверху на голову ему упал жирный таракан. Неприятность. Левой рукой Негретов удержал руль, а правой стал ожесточенно бить себя по шее – там, где почувствовал мягкое, щекочущее тепло, а потом, зажав между пальцами, с отвращением выкинул таракана в приоткрытое окно двери таксомотора.
«Недурное начало, – подумал Дима. – Тараканы – это к деньгам!»
В багажнике машины не было ни домкрата, ни аптечки, ни запасного колеса, ни необходимого набора инструментов для минимального ремонта, но все это не беспокоило Негретова: он чувствовал живые деньги так, так чувствует волк лося – живность стльную и неподатливую, но все же такую, какую способен завоевать. Время летело быстро.
Заступив на третью смену, каждая из которых длилась двое суток, Негретов предполагал, что «таксерская» работа станет его рабочей стезей на несколько месяцев или даже лет. В первые смены он положил в карман более полутора тысяч рублей. Эти деньги, заработанные за два-три дня, составляли большую конкуренцию месячному денежному довольствию невыдающегося армейского прапорщика.
На входе в Ленинградский военный округ, как и во всех округах, установлен пропускной (объектовый) режим. Негретов дважды показал предписание и удостоверение личности, его дважды записали в неведомые журналы. И даже после этого прапорщик оказался в комнате ожидания вместе с другими, вызванными или по своим нуждам пришедшими военнослужащими, с показной беспечностью развалившимися в кожаных диванах-креслах и ожидающими ненавистного приказа сверху – когда зайдет дежурный по отделению офицер и кликнет пофамильно людей, требуемых высшим командованием.
Время тянулось медленно: Негретов успел подробно рассмотреть небрежно положенную штукатурку на потолке, грошовую лепнину, разделительную линию белой и розовой краски на стенах, которая проходила как раз на уровне голов сидящих напротив людей настолько неровно, что, казалось, была выдержана в стиле Остапа Бендера, по необходимости рисовавшего «хвостом непокорного мула». Все помещение, напоминавшее по объему класс №21, кричало о своем казенном назначении и отсутствии перспектив.
Такую же комнату можно найти в любой муниципальной поликлинике, в любом отделе соцобеспечения и до последнего времени в любой школе.
«Нормально, – борясь с зевотой, подумал Негретов. – Родимо, привычно».
Офицер вошел почти беззвучно.
– Прапорщик Негретов, – степенно сказал сухой голос.
– Здесь, – ответил Негретов.
– Прошу за мной, – сообщил старший лейтенант.
Негретов шел за старшим лейтенантом по узким извилистым коридорам, пять раз поднимаясь и несчетное количество раз опускаясь по лестницам на неведомом уровне относительно поверхности земли – сквозь этажи. После третьего подъема он начал специально запоминать расположение лестниц относительно входа, поскольку всегда хотел контролировать ситуацию самостоятельно, не завися от воли свыше, но запутался. К повороту лабиринтов он был не готов. Вот если бы заранее знать, можно было бы собраться, мобилизовать память для запоминания… Вспомнился «Щит и меч», Йоганн Вайс, феноменально запоминавший с листа горы информации о немецких концентрационных лагерях.
Кроме подъемов и спусков они преодолели множество поворотов в лабиринте коридоров здания бывшего генерального штаба Российской Империи. Подойдя к невзрачной, однослойной, как и все остальные, деревянной двери, офицер углубился внутрь, рекомендовав Негретову подождать. Он так и сказал: «Рекомендую подождать», – демократичное слово «рекомендую», никак не увязывающееся с общей обстановкой, резало слух.
Прошло более пятидесяти минут. Прапорщик, не видя мест для сидения, нервничая в незнакомой обстановке от непредсказуемости предстоящего разговора, прогуливался вдоль длинного коридора, с двух сторон которого находились посты с дежурными. Он доходил до одного поста, замеряя шаги, и возвращался к другому. Комната располагалась почти посредине коридора, так что всего прапорщик насчитал 568 шагов, потом сбился и, чтобы сохранить бодрость духа, запел спонтанно пришедшую в голову германскую песню: «Наши солдаты и офицеры…» Разумеется, про себя. В эти минуты лицо его ничего не выражало, словно каменная маска одержимого.
За время ожидания бедолага увидел нескольких генералов, с которыми свободно, без доклада, здоровались за руку прапорщики и младшие офицеры, попадающиеся им на пути. И сам Негретов кивал головой седовласым старцам в генеральских погонах, искренне жалея, что не взял с собой фуражку – тогда бы обязательно отдал по привычке честь. Но от того, что здесь, в помещении, генералам не отдавали честь так, как записано в Уставе, словно действо происходило не иначе как в столовой или месте оправления потребностей, все походило на некий фарс – генералы прохаживались, как дома, а все остальные соответствовали рангу прислуги настолько, что генерал мог движением бровей высказать свое мнение относительно любого вопроса. Нижестоящие чины так стремились следовать правилам субординации, что усердно выполняли любые поручения, высказанные вышестоящим начальником. Фарс был заметен лишь Негретову, все остальные, похоже, искренне считали, что занимаются архиважным делом. Если бы можно было плюнуть незаметно, Негретов плюнул бы. Однако, его не оставляли ни на минуту предоставленным самому себе: c торцов коридора упрямо смотрели дежурные.
«Где я, кто я?» – не раз спросил себя прапорщик.
Когда он уже перестал надеяться на быстрый исход мероприятия, дверь кабинета, в которой пропал дежурный офицер, растворилась и человек в погонах майора позвал его:
– Прапорщик Негретов, это вы? – входите!
Негретов вошел. Первое, что он увидел – окно, выходящее на Дворцовую площадь. Слева в кабинете сидел прапорщик, а справа от двери уселся тот самый старший лейтенант, который вызвал Негретова, рядом с ним стоял стол майора. Еще один стол у окна был свободен. Казалось, в этой комнате негде банану упасть.
– Подождите,– сказал старший лейтенант.– Начальник сейчас подойдет.
Негретов стоял между столами недолго. Открылась дверь, и уверенно вошел подполковник.
– Николаев, – представился он.
– Прапорщик Негретов, – Негретов перестал сутулиться и вытянул руки по швам.
– Садитесь, – указал «подпол» на стул рядом со своим столом.
Негретов присел.
– Я начальник отделения по кадрам прапорщиков, – медленно и четко произнес подполковник. – Я смотрел ваше дело. Есть вопросы.
Негретов молчал. Он ждал криков и претензий.
– Почему Вы увольняетесь? Какие причины? Мы год назад присвоили вам звание прапорщика, э-э-э… – он посмотрел на календарь на стене, – сейчас октябрь, вы подписали контракт, и согласно ему должны служить до лета 2003 года.
– Я и готов служить, товарищ подполковник! – ответил Негретов, покраснев.
Николаев открыл красную папку, лежавшую у него на столе, с изображенной на титуле звездой, и пару минут молча смотрел в нее.
– У меня другие сведения. Вы написали рапорт на увольнение. Дивизионная аттестационная комиссия его подписала. Вас увольняют. Мы не можем этого пропустить. У нас несколько сотен вакансий прапорщиков в округе. Может, не так близко от дома, но тем не менее.
– Я писал рапорты в Чечню, товарищ подполковник. Все они не были удовлетворены, более того, скорее всего вы не найдете их следов – они порваны.
– Как так? – Николаев искренне удивился. За соседними столами офицеры перестали писать и шуршать бумагами.
– Вот так!
Он сглотнул слюну. Если бы сейчас Негретов имел возможность видеть себя в зеркало, то поразился бы произошедшей в нем перемене – лицо своим цветом напоминало перезревший помидор, а скулы выдались вперед, выказывая решимость растоптать, раздавить все, что встанет на пути. О глазах и сказать страшно – навыкате, как у быка, стремящегося на красное.
«Вот так», – сказал он и осекся… Развернутый ответ требовал времени и внимания, но такой уверенности в слушателях у прапорщика не было.
– И вы хотите служить в Чечне?
– Да, хочу.
Пауза протянулась еще на минуту. Все обратились в слух.
– Как это так? Вы готовы поехать сейчас?
– Да.
Подполковник Николаев много видел в жизни, и этот ответ сам по себе не поразил его. Поразила уверенность и безаппеляционность, сквозившая в словах негрозного на первый взгляд, даже инфантильного прапора. Эта искренность с бесстрашным безумием, казавшимся мстительностью, необдуманный шаг в неизвестность, граничащий с юношеским бахвальством и безудержностью. Слово «да», произнесенное Негретовым, соединялось с выражением лица, мимикой, фанатичным блеском глаз. Прапорщик дышал настойчивостью и непреклонностью. «Это или очень хороший человек, или очень плохой», – в одну секунду подумал Николаев. Именно эти слова он слышал от своего отца в далекой родной станице Ворошиловградской области (позже переименованной в Луганскую), когда тот, провожая одного из останавливавшихся у них гостей, говорил: «Негоже перечить ему, пусть проявит себя, тогда и узнаем».
Подполковник, не изменившись в лице, взял телефонную трубку и так же спокойно сказал:
– Нужно будет написать еще один рапорт. Подождите.
Он набрал номер.
– «Граф», это «Стрела», я подполковник Николаев, соедини с кадрами.
Минутная пауза. На Петропавловке выстрелила пушка.
– Базу вакансий. По прапорщикам, по прапорщикам! Хорошо, отбой.
На секунду задумавшись, он посмотрел Негретову в глаза.
– Есть должности командира взвода, старшины роты, начальника склада. Вы подойдете на каждую, выбирайте.
– Я готов на любую должность, товарищ подполковник, – сказал Негретов. Теперь голос его звучал раболепно от неожиданности и от того, что он еще не верил в такое быстрое осуществление своей мечты.
– Командиром танкового взвода пойдете?
– Конечно, товарищ подполковник.
– Вот и решено. Через три дня вы должны быть в Камышовке. Там сейчас есть наши специалисты, они формируют команду и помогут вам в адаптации.
***
Восьмого ноября, списанный со всех счетов по месту службы, Негретов уже представлялся начальнику штаба N-ской бригады.
– Прапорщик Негретов прибыл по предписанию.
– Давайте.
Начальник штаба, седовласый подполковник, оторвался от красной папки. Почитал. Выдержал паузу.
– Хорошо, размещайтесь. Я дам распоряжение, вас поселят в 27-е общежитие.
– А как долго мне ждать?
– Пока не будет борта в Моздок. А кроме того, вы должны зарегистрироваться в продовольственной службе, в отделении кадров, в службе вооружения. У нас тут многие ждут отправки. Располагайтесь и отдыхайте. На службу можете пока не выходить.
Несколько раз Негретов ходил в штаб к ответственному офицеру-подполковнику, который обеспечивал отправку в Чечню. Эти походы нельзя было назвать полезными, за исключением того, что двое военных в разных погонах дружески здоровались, улыбались друг другу и подполковник жаловался на некомплект его кадрового аппарата, вынуждавший его почти ежеминутно отвлекаться то на телефонные звонки, то на вызовы к начальству, то на паясничающий ксерокс, в котором давно нужно было заменить картридж (и подполковник с тревогой ждал, что ксерокс умрет завтра, но никак не сегодня). Ничего путного для прапорщика не выходило.
Сегодня Негретов зашел в штаб бригады на всякий случай. Делать ему несколько дней было нечего – ешь в столовой, пей вечером да спи когда хочешь. Надоело. Сегодня он надеялся получить привычный ответ – «борта не будет», поехать спокойно домой, в Питер и, напугав своим присутствием родных, уже проводивших его в дальний путь, провести время в комфортной обстановке – у вечернего телевизора, дернув с батей по паре сотен грамм.
Внезапно в кабинет, где Негретов один ожидал выскочившего по обыкновению подполковника, вошел высокий военный с детским лицом в капитанских погонах.
– Здравия желаю, капитан Василевский, – поздоровался он. Вы не в курсе, когда самолет в Моздок?
– Желаю здравствовать, – ответил прапорщик, – присаживайтесь, товарищ капитан, я бы также желал знать это.
Василевский присел на свободный стул напротив Негретова и с обескураживающей простотой спросил:
– А вы, простите, что, тоже туда собрались?
Своей гражданской манерой поведения и разговора, в котором прослеживались и иногда шокировали свободные от устава речевые обороты, Негретов еще на старом месте службы заработал прозвище «умник». Василевский тоже не отличался косноязычием – об этом свидетельствовали его фразы, улыбка без повода (Негретов сидел мрачнее тучи – болела голова), и прапорщик сразу узнал в нем своего, гражданского, «пиджака».
– Да вот, пытаюсь уговорить подполковника отправить меня с ближайшим бортом, но сегодня, как видно, нет не только борта, но и самого…
Он не договорил – в кабинет быстрой походкой, напоминающей нечто среднее между спортивной ходьбой и бегом трусцой, заскочил лысеющий подполковник; прапорщик и капитан одновременно встали, как будто внутри у каждого из них сработала сжатая пружина.
– Здорово, здорово, – быстро, не глядя в глаза, пожал им руки подполковник и тут же без паузы произнес:
– Фу-у-у! До понедельника борта не будет. В понедельник, семнадцатого вы оба должны быть к восьми ноль на аэродроме в Левашово – и дай Вам Бог!
Через полчаса Негретов знал о Василевском все, что тот пожелал рассказать в кафе гарнизонного дома офицеров. Было комфортно и тепло. Внутренний подогреватель, который, не сговариваясь, они заказали себе, размораживал комки недоверия и замкнутости, которые вот уже две недели с разной силой подступали к горлу обоим. Мужчина, на самом деле, один может немногое. Даже несмотря на то, что имеет большой запас выносливости и приспособляемости к обстоятельствам, неочевидный и скрытый во внутренних резервах, мужчина, находясь в непривычной обстановке, без друзей, постоянно находится в напряжении и ожидает нападения. Найдя друг в друге родственные души, оба военных почувствовали, что некий клапан, сдерживающий их эмоции на протяжении нескольких дней открыт, и опасаться некого. Им показалось, что это надолго, и беспокоящие проблемы, которые неразрешимым комом нависли над каждым из них в последнее время, неизвестность и туманная перспектива дальнейшей жизни или, если угодно богу, смерти, скрытой от них, враз перестали тревожить.
Василевский не был кадровым военным. Он дважды менял гражданскую форму на военную, а один раз даже на милицейскую.
Однажды, на военных сборах, где временно призванных после военной кафедры лейтенантов называют «партизанен», Василевский почувствовал кайф. Можно часами ни о чем не думать. Просто идешь, смотришь в спину впереди идущего и держишь шаг. Какая разница – куда идешь. Сказали стоять, стоишь; сказали садиться, садишься. Но когда он поймал себя на мысли, что ни о чем не думал минут сорок, его это насторожило. Василевский посчитал, что деградирует в завораживающем этапе пассивности и отупения, когда все решается за него. Но не найдя подходящей работы в Питере, он сделал прямо противоположный его логике шаг – подал рапорт на службу в пограничные войска. Пограничникам обещался двойной оклад в Печенге, что позволяло кое-как существовать семье.
Позднее, уволившись из погранотряда с окончанием первого контракта, заслужив капитанское звание, Василевский переехал в родное Колпино и поступил на службу в милицию – опером. Но и там капитану не пришлось дожидаться пенсии. Жене не нравился пьяный муж (который не нравился даже себе самому), ненормированная работа со слабым доходом и начало блокирования административной границы вокруг Чечни – все эти события в итоге предопределили его дальнейший путь капитана. Он оказался в Камышовке.
Человек этот с первого взгляда показался Негретову и необычным, и замечательным одновременно. Необычным потому, что ни манерами, ни выучкой, ни своей улыбкой – естественной и обескураживающей – не был похож на кадрового военного. Этим он и был замечателен.
«Странное звание – капитан. Я со своим характером вряд ли дослужусь, а этот ничего, жив-здоров», – поймал себя на мысли Негретов.
Василевского было трудно не заметить – высок ростом, с густыми черными усами, которые как-то скрывают, но вовсе не портят его лицо. Светлые сердитые глаза и откровенный, порой наглый взгляд часто смущали многих. Сам он смущался редко, даже играя с уголовниками в гляделки: кто-кого переглядит на спор – а за выигранным спором часто следовала важная информация. Капитан натренировался так, что мог не моргая сканировать взглядом человека несколько минут. Непосвященному и незнакомому с ним человеку при встрече казалось, что «этот долговязый знает про меня много вещей». Казалось, он непременно страшен в гневе. Когда он молчал и не улыбался (а таково было его обычное состояние), то производил впечатление человека, прячущего в себе глухую силу.
Он не скрывал ни своих убеждений, которые, в зависимости от многих предпосылок, воспринимались коллегами и начальством лояльно или отрицательно, ни того, что сам в тринадцать или четырнадцать лет пару раз задерживался родной милицией – то за бесцельное катание с приятелем в автобусе, то по ложному предположению, будто бы нюхал клей. Одних удивляла такая откровенность, другие считали ее за признак недалекости. Как люди глубоко цельные и уверенные в себе, Василевский никогда не думал показать себя с лучшей стороны и охотнее соглашался на отрицательное, нежели на примерное впечатление о своей особе. Тогда он чувствовал себя в своей тарелке.
Однажды его, уже офицера милиции, вежливо пригласили в РУБОП[1], где расследовалось дело о нападении на инкассаторов с угрозой оружия. Нападение было совершено на милицейской машине, и Василевский оказался как две капли воды похож на одного из нападавших. Там Василевский задержался на четверо суток (действовал указ президента о тридцатисуточном задержании до предъявления обвинения), прочувствовав себя в шкуре задержанного, обвиняемого, и самое главное – с пристрастием допрашиваемого человека, как бывает у нас всегда, когда хотят во что бы то ни стало кого-то найти на роль «козла отпущения». Отсидев в общей камере (милиционеров не сажают в одну с уголовными элементами), он вышел очень изменившимся человеком, приобретя шарм висельника, которого помиловали в момент намыливания веревки. Удивительная интуиция и эрудиция в вопросах уголовного мира всегда была присуща этому менту, но теперь его авторитет среди сослуживцев стал почти непререкаем, а продвижение по службе… приостановилось.
С тех пор Василевский подумывал о добровольном уходе из милиции.
Ему претили и ерничество, и уменьшительно-ласкательные выражения. Однажды, в своем кабинете он застал опера, снимающего показания с женщины, не отличавшейся (это знали все) строгими нравами и постоянством, которая, кроме потенциальной венерической заразы на этот раз попала с «хорошим» (после такого задержания сотрудникам милиции дают премию) пакетом наркоты. После слов опера, вытирающего ей слезы носовым платком («Ну, детка, давай я тебе помогу, лапочка ты моя бедненькая…»), она почти уже перестала плакать и готова была говорить, но тут вошел Василевский. Мигом оценив обстановку, он с шумом опустил тяжелый кулак мимо головы проститутки на стол и хриплым голосом прикрикнул: «Давай колись, сука!» После такого произвольного действа «добрый-злой следователь» спорить с ним не хотелось. Так выглядела одна его сторона, одна маска.
Но во внеслужебной жизни Василевский был совсем не страшен. Если он мягко улыбался, а это случалось даже тогда, когда на него никто не смотрел – просто вспомнилось что-то хорошее, капитана словно невероятным образом подменяли. Улыбка его мгновенно растапливала и преобразовывала ситуацию, настолько она была естественна, непредсказуема своей мимикой и открыта: уголки глаз искрились лучиками морщинок, щеки выдавались вперед, рот, изгибаясь полукругом, обнажал ровный ряд белых зубов. Когда он ухаживал за будущей женой, она обзывала его «лицедеем»; это прозвище приклеилось и на службе.
Он понимал гораздо больше, чем должен был понимать милицейский опер, был умен и образован и обладал той способностью постижения отвлеченных идей и чувств, которая редко встречается в людях. Старушка мать, как почти все матери для своих чад, прочила ему необыкновенное будущее, невесту красивую и богатую, должность начальника и всеобщее уважение. Но случилось по-другому. Василевский женился в двадцать четыре года и вместе с женой теперь тянул двух дочек-младшеклассниц.
Он делил свое время между опостылевшими дежурствами, попойками с коллегами, написанием всевозможных справок, выездами по сигналу «02» вместе с милицией патрульно-постовой службы, редкими засадами, частыми совещаниями и разработками, допросами – всем, что требовала от него служба, и пребыванием дома. Именно в такой последовательности. И бывали долгие периоды – они могли длиться неделями и даже месяцами – когда он забывал серьезно думать о жене, дочерях, их желаниях, потребностях и трудностях. Также забывал он думать и о своих нуждах, если они откладывались позже, чем на день. Все, что было ему нужно – чистое белье, отглаженная рубашка и брюки. В такие, привычные уже периоды, в доме заправляла его жена, женщина во всем, что касалось повседневного порядка, трат и вкусов строгая, но до дочерей безотказная. Дочери не нуждались ни в чем, что касалось их необходимого обеспечения, а капризы и пристрастия выполнялись родителями в меру возможностей – как складывалась ситуация. Деньги всегда значили много для Натэллы, как официально звали жену Василевского. Сам он со времени знакомства с нею завел другую традицию, которая, впрочем, не отвергалась женой, и сначала с любовью, а затем уже по привычке называл ее мягко – Натуля.
У Натэллы был истинный талант к шитью. Она нередко брала заказы и обеспечивала каждодневную круговерть семейного очага вместе с основной работой «на Ижоре». Ей самой до конца было непонятно, почему не везло с деньгами. Когда она время от времени начинала копить какие-то излишки, то непременно приходило время – так складывалась ситуация – их потратить. Если случался удачный дорогой заказ и удавалось подзаработать, то, как назло, вскоре терялся кошелек с кругленькой суммой – так бывало несколько раз. Она беспокоилась и видела в этом то порчу, то сглаз, то, по обыкновению, нерадивость мужа, который должен был бы ее обеспечивать и много зарабатывать, а вместо этого кормить всю семью приходится ей.
Василевский был, по сути, ее противоположностью: зарабатывал он нерегулярно и мало, деньги не ценил, но, словно в компенсацию за это, провидение посылало ему или внезапные находки, или, что случалось несравнимо чаще – денежные подарки от подследственных и задержанных.
«Ну разве за этим выходят замуж?» – спрашивала-пилила ее ближайшая подруга Мариша, тоже работающая в Колпино, в этой большой деревне, где все всё друг о друге знают и большинство жителей работает на монстре «Ижорские заводы». Других подруг, чтобы можно было обсудить любую тему и оставаться спокойной за доверенную тайну, у Натэллы не было.
– Представляешь, мужики-то все нынче пошли хилые! Ни плясать, ни зарабатывать не умеют. Вот мой, посмотри, целыми днями чего-то там работает, а выхлоп – чих-пых и нету, – показывала она Марине фигу, – на что жить то?
– А ты ему со своих заказов денег не даешь?
Натэлла помотала головой.
– Пусть сам зарабатывает, мне бы дочек поднять. Я с маткой, – так она называла мать, – откладываю. Ну, что за облом такой в самом деле – первый муж попался тоже сначала без денег, но тот хоть заработать потом сумел.
Словно вспомнив важное, она преобразилась, так что засверкали глаза, и начала говорить громче и резче, почти скороговоркой:
– А знаешь, как он меня доставал, когда свои деньги пересчитывал?
– Ну? – удивилась подруга.
– Придет вечером весь грязный, вонючий – он же у меня в автосервисе работал…
– Да я помню, – вставила Мариша, – че дальше-то?
– В ящик стола пачку положит и озирается, как будто я его деньги захапать хочу. Потом идет в ванную, – это я его приучила, раньше, как только сошлись, от него даже простыни черными становились. А после ванной говорю ему, бестолковому, иди на кухню, я тебе суп (слово суп, у нее получалось выговаривать как «сююп»)сготовила. Так нет – первым делом опять в комнату и к ящику: пересчитывать начинает.
– А там много денег-то было? – поинтересовалась Мариша.
– Много. Я считала однажды, – Натэлла, улыбнувшись, посмотрела сначала на стену, потом на Маришу. – Полмиллиона было.
– Да ну?.. И за какое время это он у тебя намолотил?
– Ну, не знаю, может, за полгода. Он пришел ко мне тоже пустой. Представляешь, я его вымыла, вычистила, накормила, вкус почти привила – для себя же старалась, а теперь что? Им какая-то проститутка пользуется.
Проституткой в словах Нателлы была любая другая женщина, это Мариша хорошо знала.
– Потом, правда, стал этот свой ящик на ключ закрывать – мало ли что, говорит, от греха подальше.
– Так может, он засек, что ты эти деньги считала…– Мариша не договорила.
– Нет, – перебила Натэлла, – я аккуратно считала. Мы же ездили с ним в Белоруссию за туфлями… несколько раз. Потом загранпаспорта делали. Это ведь что его деньги, что мои были, одно, считай, и то же.
Небогатая разведенная Мариша – обычная русская баба – знала продолжение этой истории и жалела подругу. Первый муж Стасик ушел вскоре после того, как Натэлла родила мертвого мальчика, и забрал то, что осталось у них от «его» денег, то есть, почти все. Но на мировоззрение подруги касательно денег и накоплений Маришина жалость не распространялась. «Бодливой корове Бог рогов не дает», –говорила она про себя, когда за Натэллой закрывалась дверь.
Изредка Василевский находил для дома больше времени – случались периоды отпусков или относительного затишья на работе. Этому обыкновенно предшествовало болезненное состояние, раздражительность и замкнутость. Тогда Натэлла спрашивала его участливо, не случилось ли чего на работе? Зная, как он любит «свою ментуру», она предпологала, что именно в работе причина его неудовольствия и напряженности. Через несколько дней само собой все проходило, и муж становился таким же добродушным, искрометным и приятным в общении, как в период ухаживаний. Но тем не менее, и этот период продолжался недолго. Складывалось впечатление, что Василевский жил двумя жизнями в одном теле и переход от одной к другой, чаще всего зависящий от внешних обстоятельств, скрытых от понимания жены, оказывался угнетающим для всей их семьи.
Свою внутреннюю жизнь, до которой никому не было дела и которая сливалась с потребностью работы в милиции больше, чем тянула в семью, Василевский никому не показывал, оттого что не верил в добро и искренность (его этому научила работа), боялся осуждения и насмешек и в то же время осуждал себя сам. Он был убежден, что так жить нельзя. Но тело жило, работа шла, семья существовала, и примеры на службе, услышанные от коллег и увиденные воочию, кричали о том что, в сущности, происходящее с ним нормально, все так живут. Будоражащие совесть мысли о своей роли в семье Василевский гнал подальше; не найдя быстрых ответов, он боялся самокопанием и самобичеванием уничтожить себя. Всевозможные поводы выпить никогда им не игнорировались, а бывало, что и он сам выступал инициатором групповых пьянок сотрудников своего отдела. Василевскому шел тридцать третий год.
***
На аэродром прапорщик приехал прямо из Питера. Домашние не знали об очередных сборах – рано утром Негретов незамеченным вышел из дома.
Капитан Василевский не спал всю ночь: сначала оттого, что выпил, затем, отрезвев, он старался выучить все инструкции, сказанные ему накануне начальником штаба – Василевскому доверялось довести до Чечни сто пятьдесят контрактников, добровольно пожелавших сменить «бесперспективную гражданку» на авось боевой армейской службы. В подчинении у капитана никогда не бывало больше тридцати человек, сейчас же получалось в пять раз больше, причем все обеспечение, кроме сухих пайков – и вещевое, и продовольственное, и материальное – было наказано выдать контрактникам только в Моздоке. Никого из этих людей Василевский раньше не видел, знал только, что все они набраны добровольно из Петербурга и области и два месяца проходили подготовительные сборы на полигонах учебного центра Сертолово. Контрактников должны были доставить прямо к борту утром восемнадцатого, где их и предстояло принять капитану. Все это, а особенно почти всегда сопровождающая такие действия неорганизованность и неизменно возникающие на пустом, казалось бы, месте непредвиденные обстоятельства, а также деньги, полученные под расписку – подъемные для контрактников за их добровольное решение участвовать в антитеррористической операции – роилось в голове и мешало покою капитана.
«Негретов, кажется, служил в этом самом Сертолово, будь оно неладно, – подумал он. – Он мне поможет, хоть в этом я не один!» С такими мыслями он приехал в Левашово, где его уже ждали Негретов, контрактники и полковник Кузьмин.
Приобнявшись с новым другом, Василевский получил взбучку от полковника, наблюдавшего эту сцену. Полковник отозвал Василевского в сторону и строго приказал следить не только за контрактниками, но и за прапорщиком, потому что от него «всего можно ожидать», и он, полковник Кузьмин, знает это так же хорошо, как и то, что сейчас они все улетят в Моздок. Василевский мало понял из возбужденного монолога полковника, но спорить не стал и обещал присматривать за всеми.
Негретов сослужил-таки службу Василевскому – все разговоры с контрактниками, которые с первых слов капитана поняли его мягкий склад характера, прапорщик жестко пресекал, где шуткой, а где и тычком в грудь нарушавшего военную субординацию бойца.
Вся водка, не пойми как попавшая в вещмешки контрактников после проверки Кузьмина, была изъята и оставлена на аэродроме в Сертолово на радость летному составу. Контрактники, сдружившиеся между собой за два месяца совместного времяпровождения и теперь жавшиеся кучками по всему чреву Ан-24, все еще были в оцепенении и замкнутости, пока борт не набрал высоту, и решение, кому-то казавшееся правильным, кому-то авантюрным, перестало иметь обратный ход.
Ан-24, двухвинтовая гордость и трудовая лошадь советской транспортной авиации, казался стареньким и даже допотопным от своей вибрации, явственно ощущавшейся внутри. Весь путь до Моздока занял четыре с половиной часа, и за это время никто не провалился в дремоту. Страх неизвестности и подчиненность обстоятельствам, когда твоя жизнь и будущее не зависят от тебя, как в этом перелете, всецело находясь в руках летного экипажа «птицы» и слепой случайности, невидимо изменяли этих людей. Лица тех, кто не закрыл глаза, были напряжены, те же, кто прикрыл веки, выказывая внешнее равнодушие, или демонстративно открывал консервы с кашей, казались обреченными. Спокойствие излучали только пилоты – на них отдыхал глаз.
Негретов и Васильев в этом не отличались от основной массы военных, которых серый, грохочущий и вибрирующий самолет переносил в неизвестность. Их утомляло не столько неудобство месторасположения – они сидели рядом на узких скамейках, по ширине подобных детским табуретам, сколько неизбежная зависимость судьбы от внешних факторов и невозможность, собственно, помочь себе.
Прапорщик за перелет передумал многое, его мозг постоянно работал, задавая себе сакраментальный вопрос: «А надо ли было это делать?» И не находил ответа, если, конечно, не считать удовлетворительным ответ, что ничего другого в его ситуации предпринять было нельзя. Обычно Негретов бредил богатством и независимостью. Эти два недостижимых слова, казалось, являлись его главной целью в жизни. Именно жажда богатства толкала его разум в преисподнюю – то он стремился накопить деньги, экономя на еде и прочих мирских радостях, то был захвачен желанием безнаказанного ограбления богатого и, казалось, естественно недостойного человека, то ему представлялось, как он находит кошель с деньгами. Изо дня в день и из года в год, если только Бахус не заставлял его отвлекаться от своей цели, Негретов культивировал в себе черты богатого человека.
Встречая его случайно, сослуживцы удивлялись одежде и манерам поведения прапорщика, явно отличавшим его от военного. В общении прапорщик тоже не казался простым – мат из его уст можно было услышать крайне редко, даже после изрядного возлияния. Прапорщика трудно было принудить к чему-либо, что ему не нравилось. Все это отдаляло его от своих коллег, сослуживцев, вызывая у кого зависть, у кого пренебрежение, а у кого и слепую злобу – знай свое место. Негретов привлекал к себе отрицательные эмоции невольно, подобно магниту, и опытным путем научился выживать в недружественной обстановке, так что со временем она ему заменила обыденность. Против обыкновения, Негретов не озлобился, по крайней мере, так казалось ему самому, научившись парировать нападения и скрытые угрозы, ощущение которых он объяснял себе высокоразвитой интуицией. Парировал он адекватно, порой даже жестко, на будущее, для острастки, с силой мощной пружины, сжатой долгие годы. Его поведение напоминало действия продавщиц, не отягощенных образованием, когда те в ответ на замечания вымещали на покупателе всю накопленную злобу и унижения, хамством на хамство – почти как хороший милиционер. Деньги заменяли прапорщику если не все, то очень многое. Наедине с собой он не мог бы с точностью определить, чего бы не сделал ради денег. Глубина его мыслей о богатстве, неразрывно соединяемом с независимостью, поражала. Но для чего Негретову нужны были деньги?
Если бы его спросили, как Шуру Балаганова: «Сколько вам нужно денег для полного счастья?» – он бы не нашелся, что ответить, и, скорее всего, скромно заметил бы, что не в деньгах счастье. Но этот ответ был только внешним фасадом. На самом деле в нем жил другой Негретов, который знал, зачем ему много денег: для независимости от таких же, как он, для роскоши, для влияния на других, для возможности помощи другим – именно в такой последовательности. Но признаться в этом можно было только такому же Негретову, как он сам; впрочем, найдись другой такой же Негретов, он бы без слов все понял.
Был лишь один способ отвлечь Негретова от цели обогащения – любовь.
Влюбленный Негретов растворялся в предмете своего обожания почти весь, без остатка, и пока чувство захватывало его – оно управляло им, часто даже во вред ему самому. Личная логика, определяющая, где вред, а где польза, уступала место непредсказуемости внутреннего влюбленного Негретова, на время затмевая всех остальных Негретовых. Самые значимые воспоминания своей жизни он неизменно связывал с женщинами. Память о событии с бурным всплеском чувств превращала реальность в волшебство.
Но как ни стремился Негретов к своей заветной цели, дезорганизованность его характера не позволяла достичь заметных результатов. Три страсти бушевали в нем, не давая какой-либо одной подняться над остальными: страсть к богатству, страсть к чувственному удовольствию и страсть к Бахусу. Каждая из них завладевала прапорщиком лишь на время, а потом происходило что-либо, восстанавливающее неписаный паритет.
Однажды его любовница сказала ему в шутку: «Сначала ты собираешь деньги, потом тебе становиться стыдно от жадности и ты начинаешь их безудержно тратить». Негретов запомнил ее слова – это было правдой.
Если бы он мог задуматься о положении вещей, то увидел бы, что при такой организации ему не суждено добиться значительного успеха ни в одной из своих страстей. Бахус звал его время от времени, никогда не призывая надолго; это многих удивляло, как и то, что Негретов мог сегодня курить, а завтра уже не курить, сегодня выпить много или мало – неважно, а завтра демонстративно отказаться от рюмки. В этом, впрочем, как и во всем остальном, он казался себе несравненным, хотя знал, что встретит ту же исключительность, неповторимую музыку характера в душе или внутренних переживаниях каждого находящегося рядом с ним солдата. Чувство предрешенности судьбы всех этих никому не нужных людей в камуфляже, неудачников и одиночек, становящихся для него теперь роднее родных, накатывало до тошноты в животе, до комка в груди. Когда самолет попадал в воздушную яму, Негретов отвлекался от страшных мыслей, но через несколько секунд они снова забирали его полностью. Мысли о том, что многим из этих контрактников, а может быть, и этому, рыжему, сидящему слева, получившему сегодня от прапорщика удар в грудь за непристойность, не суждено вернуться домой. «А что, если и меня там убьют? – думал прапорщик. – Ведь никто ничего не знает. Вот сидит Василевский, и видать, думает о том же – о жене, детях, родителях, сестре. Что он думает?.. То же, что и я? Отпустили ли домашние его в очередной раз подзаработать или смиренно приняли решение военного, согласного с присягой? Любят ли его или только терпят? Лишний или нужный?.. Что будет с нами, ненужными и неизвестными, лишними для всех? Надо гнать от себя эти мысли! Если меня убьют, кто отомстит Джавдету?.. Белое солнце пустыни…»
***
На аэродроме Моздока все дышало войной.
Громадные земляные насыпи с трех сторон закрывали каждую единицу боевой техники. Взлетные полосы на несколько сот метров, покуда охватывал взгляд, были единственными прямыми линиями, вокруг них начинался рельефный пейзаж из высоких сопок и лунок-укрытий. Редкие десять минут проходили спокойно, без оглушающего шума взлетающего истребителя. Винты вертолетов, невидимые в вечерних сумерках, со звенящим треском распарывали воздух. На иссиня-черном небе зажглись редкие звезды, когда «транспортник», отстреляв тепловые ракеты-ловушки, выгрузил весь контингент команды Василевского на землю.
Летчики с возбужденными и красными лицами промелькнули перед строем и снова скрылись в чреве Ан-24 – у контрактников, впервые летавших на «дребезжащей посудине», создалось впечатление, что управлять таким самолетом четыре с лишним часа обычному человеку просто невозможно. Сразу же появился начальник пересылочной базы, от которого Негретов и Василевский, а затем все остальные контрактники узнали, что завтра поутру нужно быть готовыми к маршу до станицы Ассиновской, где стояла теперь боевая часть N-ской бригады...
ЭПИЛОГ
Капитан (полное невымышленное имя) Евгений Николаевич Василевский, командир мотострелкового взвода 138-ой Отдельной мотострелковой бригады министерства обороны погиб 8 марта 2000 года в Аргунском ущелье Чеченской республики.
[1] РУБОП – Региональное управление по борьбе с организованной преступностью (в 1995-1998 годах), действовало в регионах, но подчинялось напрямую главному управлению в Москве и поэтому было свободно от давления.
