Я ЗВОНЮ В МИНСК…
Историю юной еврейской девушки, которой удалось выпрыгнуть из машины и спастись от немецкого расстрела в местечке Свислочь, я впервые услышал ровно 60 лет назад, летом 1952 года.
В тот год мы с мамой приехали в ее родные места, чтобы навестить моего дядю, а ее старшего брата - Меера Баршая, который вместе с семьей вернулся из эвакуации и фронта в Свислочь, в собственный дом. Мне в то время было 11 лет.
Вот тогда-то в небольшом деревянном и очень гостеприимном доме дяди Меера я краем уха и услышал от взрослых рассказ о Циле Рубинчик, которой чуть ли не единственной в Свислочи посчастливилось вырваться из расстрельного рва. Никаких подробностей этой истории никто не знал, и удивительная эта девушка Циля казалась фигурой почти легендарной. Было известно, что она выжила, пережила оккупацию и живет где-то в Белоруссии...
С тех прошло, промчалось, пролетело шесть десятилетий. Умерла моя мама – Мара-Гита Баршай - благословенна память ее. Из Киргизии, где мы прожили полвека, я с семьей переехал в Израиль. Благодаря моему очерку о нашей дальней родственнице Белле Баршай-Ароновой, бывшей узнице гетто и белорусской партизанке, со мной через интернет познакомилась учительница истории из города Осиповичи Неонила Львовна Цыганок. Эта удивительная женщина глубоко и основательно занимается историей Холокоста на территории Осиповического района, куда входит и местечко Свислочь - родовое гнездо нашей семьи. Я рассказал своей новой знакомой о легендарной девушке из Свислочи, без большой, впрочем, надежды на то, что Неониле удастся отыскать следы Цили Рубинчик, тем более разыскать ее саму. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время Неонила Львовна сообщила мне адрес и телефон Цили Рубинчик, с которой она собиралась через несколько дней встретиться в Минске, где та живет последние 50 лет.
И вот я сам с волнением набираю номер в Минске и слышу молодой звонкий голос Цили, которая говорит со мной, как со старым знакомым, более того, как с родным и близким человеком. Разумеется, мы с ней совсем не знакомы и никогда не виделись. Но она знает всех свислочских Баршаев, она помнит мою маму, которая пела на сцене самодеятельного театра в помещении пожарного депо, она помнит дядю Меира, его жену Хану и очень хорошо знает его сыновей, моих двоюродных братьев – Льва и Михаила Баршаев. Оказывается, Циля дружила с ними, а ее сестра Нина училась в одном классе с Мишей. Циля называет их ласково «Левочка» и «Мишенька», просит дать ей их координаты и передать им от нее свой сердечный привет…
Боже мой! Неужели я говорю с той самой полумифической Цилей, о которой узнал 60 лет назад! Не может быть! Но ведь мне и мои кузены ничего не рассказывали о ней. А она вот - жива и здорова, оказывается! Слава Богу! Сколько же ей должно быть лет? Сейчас посчитаем: так, в 1941-м году девчонке «стукнуло» 16, сейчас завершается 2012-й год. Значит, Циле сегодня 87!
- До 120, вам, Циля! - говорю я ей.
- Можно и до 119, - звонко, по-молодому смеется она, - скажут, на год раньше старушка ушла...
«ПОМНЮ, ЧТО ЛЕТЕЛА, ЛЕТЕЛА И ПРИЛЕТЕЛА… В ЯМУ»
Рассказываю Циле, что слышал о ней в 52-м: вроде бы она выпрыгнула из кузова машины, которая везла евреев на расстрел, убежала в лес, скиталась там и так выжила.
- Нет, я из машины не убежала. Когда меня приволокли в сельуправу, куда сгоняли всех евреев, я потеряла сознание. Мне казалось, что все люди стоят на головах. Ногами вверх, головами вниз. Я только помню, я что-то летела, летела и… прилетела. В яму прилетела. Вот так... Но ничего, я еще держусь… А подробно, как все это было, я рассказала Неониле Львовне. Она все записала. Она тебе, наверное, прислала…
Да, запись рассказа Цили Рубинчик Неонила Цыганок мне прислала, и теперь, приступая к изложению Цилиной жуткой одиссеи, я буду пользоваться ее записями.
«До войны, - рассказывает Циля, - все мы – большая семья Рубинчиков - мама, папа, пять моих сестер – Сара, Геня, Нина, Клара, Фаня, брат Миша и я - жили в местечке Свислочь Осиповичского района Могилевской области. Из всей нашей семьи в живых после войны осталось только трое – наш отец и я с сестрой Ниной. Сестра Сара 21 года погибла с ребенком в Минском гетто. А мама в 41 год, Миша в 18, Геня – в 16, Клара – в четыре и самая младшая сестренка Фанечка – в два годика были расстреляны немцами 14 октября 1941 года – день массового убийства евреев в Свислочи…
В том же году в местечке погибли мамины родители, ее сестра Фаня с четырехлетней дочкой Розочкой, мамин брат Абба Литвин, двоюродные сестры и братья с маминой и папиной сторон и их семьи - всего более тридцати человек.
Маму звали Этя Рубинчик (девичья фамилия Литвин). Она была учительницей польского языка. Но, как я помню, она уже не работала. Ее отец – мой дедушка - Айзик Литвин был когда-то богат. Он имел свои швейные мастерские. Был женат вторым браком, маму воспитывала мачеха. Но отношения их не сложились, и дедушкин брат забрал маму в свою семью, в деревню Селиба Березинского района. Сначала она жила у дяди, а потом отец отправил ее в Варшаву. Там она закончила гимназию. По окончании учебы мама вернулась в Свислочь, где и вышла замуж.
Мой папа Гиллер Рубинчик - по профессии инженер-строитель. В 1940 году, после финской войны 1939 года, он как строитель и коммунист был направлен на сооружение оборонных укреплений на белорусско-польскую границу в город Скидель Гродненской области. С начала войны мы его не видели, он домой так и не смог приехать. Оттуда он был эвакуирован.
Наша семья не была религиозной. Папа коммунист, а мама - ни туда, ни сюда. Дед мой выпекал мацу. Мы забежим к нему после школы, нам дают горячую мацу, мы бежим дальше. До войны наша семья жила нормально. У нас было свое хозяйство, дом, корова, держали курей, свиней, кроликов, засевали сотки, был у дома и огород с садом. Мы, дети, помогали маме по хозяйству. Все умели делать: вязать, вышивать, играть в шахматы, у нас дома был даже шахматный стол. Всему нас учили родители. Наши дети учились в школе на хорошо и отлично. Зимой ходили на лыжах, коньках, все было как будто безоблачно.
Циля Рубинчик в 1935 году
В Свислочах до войны было три школы - еврейская, польская, белорусская. Все в отдельных зданиях. На той горе, где стоит замок, была еврейская школа. Учились на идиш. Сейчас я читать не могу, а вот пишу очень красиво и правильно. Но никогда не знала, где ставить знаки препинания.
А в школу я пошла в 5 лет. К этому времени уже читала и писала по-русски, по-белорусски и на идише. Папа работал в школе преподавателем политехнизации (сейчас это называется труд). Меня взяли в школу, но без метрики, без ничего. Собственно говоря, я свою метрику так не видела. Потом, в 1945 году мне ее восстанавливали без меня, и имя отца написали Гилья, поэтому я Гильявна. А год рождения поставили – 1925-й, но на самом деле, я думаю, я моложе, 26-го или даже 27-го года рождения. Но так записали, потому что я после войны выглядела старше своих лет.
Нас с сестрой Геней всегда считали двойней, но мы были неодинаковые. Ну, правда, я ни на кого не похожа. Не знаю почему, но меня жалели больше всех в семье. Я такая была переборливая. Меня не тронь! Всегда приходили к маме жаловаться: Цылька побила. «А чего ты ко мне лезешь? Ты меня не трогай, и я вас трогать не буду». Вот такая я была. Боевая. Если б я такая не была, я бы с ямы не вылезла.
Перед войной я закончила 9 классов, хоть по возрасту и была самая младшая. Первый и второй классы – за год, третий и четвертый – за год. В восьмом классе я уже перешла в другую школу, в поселке.
Самая старшая моя сестра Сарра родилась в 1922 году. Она окончила еврейский педагогический техникум в Минске и осталась работать в школе. Мамина двоюродная сестра жила в Минске на ул. Революционной, 13. Домик во дворе, трехэтажный. У нее и осталась после учебы Сарра. Вышла замуж за Илью Соловейчика, он тоже работал в школе. Мы знали, что она беременна, поэтому я могу предположить, что во время войны она родила ребенка и погибла вместе с ним в Минском гетто. Никаких следов сестры после войны мы не нашли.
Ее муж Илья и его сестра Бэлла в то предвоенное лето работали в пионерском лагере в Острошицком городке. Он – директор, она – воспитательница. Когда начали бомбить, они пешком пошли на железную дорогу и как-то смогли уехать. И вывезли всех детей. С ними и Нина наша спаслась. Нина, которая живет сейчас в Америке, отдыхала в пионерском лагере в Острошицком городке. В эвакуации была в Мордовии. Она нашла папу и вместе с ним вернулась после освобождения в Свислочь.
А муж Сарры Илья Соловейчик потом погиб на фронте. Это мы узнали уже после войны.
Развалины замка в Свислочи
«Я ПОМНЮ, В ЧЁМ БЫЛА ОДЕТА…»
День 22 июня 1941 года - воскресенье - перевернул все.
У нас, в местечке Свислочь по воскресеньям был базар. Со всех деревень приезжали, торговали лошадьми, зерном, мукой, мясом, посудой и разным другим товаром. Что хочешь, можно было купить. Даже китайцы торговали. Вот у меня на фотографии довоенной (она одна чудом сохранилась) приколочки две – это китайские. Это я помню хорошо.
У моего дяди Аббы Литвина был радиоприемник. Он жил недалеко от базара. Знаете, как в местечке? Открывают окно, включают радио, и все соседи слушают (мало у кого тогда были радиоприемники). Вот по этому приемнику и передали, что началась война. Я даже помню, в чем была одета в тот день. На мне было светлое такое платьице, реглан отстроченный, с отделочкой. На ногах – балеточки, прорезиночки с голубой каемочкой. Мне Игнат Лопатин говорит: «Ты слышала? Там у твоего дяди что-то по репродуктору говорят». «Ну, слышала». «А что ты слышала?» «Война!» Ой, война, война! Что тут началось! Все всполошились, плачут, кричат! Некоторые успокаивают себя, мол, где та Германия, а где мы! Для нас это ничего.
В понедельник папа из Скиделя позвонил председателю сельсовета Моше-Йоше Липскому. Просил сказать семье, чтобы мы эвакуировались. Но нам этого никто не передал.
26 июня начали бомбить. Со стороны Свислочи у мостов разорвались бомбы. Было это ближе к вечеру. Мама с детьми - в одну сторону, я, как всегда, – в другую. Они ушли, а я утром прихожу домой – никого нет. Все хозяйство на мне: корова, поросята, кролики. Кормить же надо. И тут начали грабить магазины. Ну и я с ними. Патоки принесла, муки, крахмал принесла. С промтоварного магазина приперла лампу.
Напротив нас жили Яновские. Ганна и ее братья Миша и Гриша. У Ганны был муж Иван. И был сынок Мишка. Он был мой ровесник. Мамы нет, так я уже к ним прибиваюсь. А 28 июня как начали бомбить! Такая стрельба! И тут гроза! Я у них переночевала. Наутро пошла домой.
И, как обычно, побежала к деду. Смотрю: что такое? Возле его дома стоят машины. Что за машины? А потом смотрю: с крестами машины. И солдаты не наши. Я к деду: «Дедушка! Кто это?». А он мне говорит: «Немцы пришли. Ты, может, не пойдешь домой?». Но как не пойти домой?
Недалеко от нас Мац построил перед войной дом, но еще не жил в нем. Смотрю: этот дом заняли немцы. А кухню поставили прямо у нас во дворе. Они мне есть давали. Какой-то суп, в котором плавало копченое сало. А я очень любила копченое сало. И шоколадки давали. Эти не трогали никого. Простояли они у нас около недели, а потом ушли. Значит, немцы вошли в Свислочь 29 июня 1941 г.
Я пекла себе хлеб и продолжала каждый день бегать к деду. Мы с Ларисой Зенюк (русская девочка, моя подружка) и другими детьми видели, что машины менялись, каждый день были разные.
Первым в Свислочах немцы убили русского человека - Паршина. Он пошел в туалет на улицу, увидел немцев, испугался, побежал, его и застрелили. Убили прямо во дворе его дома. Это было сразу, как только немцы пришли.
А потом появились полицаи. Бургомистром стал Бондарь Николай со своими сыновьями. Он наш, местный. Я его знала, как облупленного. Он клал кирпичные печи. Яновские были его племянники. Их мать, и Бондарь-бургомистр были родные брат с сестрой.
Полицаи заняли здание сельского Совета. Председатель сельсовета Моша-Йоша Липский пришел, как всегда, на работу, а они его выволокли, издевались, били плетьми, а потом застрелили. Я этого не видела, но все в местечке говорили об этом.
Был у нас в школе учитель военного дела Шидловский. Он тоже стал полицаем.
Надо было, чтобы кто-то работал в госпитале. Там уже полно раненых немецких солдат. Воду надо принести, а в местечке был только один большой колодец. И вот Шидловский собрал детей (я, Изя Авсиевич, он сейчас живет в Америке, в Бруклине, мои двоюродные сестры Сара Дущчиц и Лена Китайчик, Лариса Зенюк, Соня Полищук) и велел нам убирать у немцев в госпитале. Мы чистили картошку, мыли полы, приносили воду с колодца. Мы с Изей воду и таскали. В основном работали дети. Была у нас учительница, Софья Абрамовна Ионис (по мужу – Шер), вела немецкий язык, она тоже с нами работала. Работу сделаем, и уходим.
Нас заставляли носить желтые шестиконечные звезды на рукавах, чтобы было видно издалека, что ты – юде. На еврейских домах полицаи прибивали желтые шестиконечные звезды. Этой работой занимались Лузанов Иван, Кобылянец Василь (наш сосед по дому), Бондарь Николай (бургомистр), его племянники: Гриша и Миша Яновские и другие, уже забыла, как их фамилии. Но евреи оставались в своих домах, их никуда не переселяли.
Уже с 3 июля 1941 года полицаи стали брать «на работу» еврейских мужчин, но с «работы» никто не возвращался. Они их просто сжигали. Сжигали! Убивали и сжигали. За мостом, за Березиною. В престольные праздники (русские или еврейские, без разницы) – погромы. Брали мальчиков, стариков и детей. Так было и в июле, и в августе, и в сентябре.
Закрываю глаза и вижу, как ведут мужиков и маленьких мальчиков (человек 25) в «Древище». «Древище» – это такое место изумительной красоты. Там река, обрыв, деревья, а дальше уже еврейское кладбище. На «Древище» все отдыхали, купались. Было бы не обидно, если бы там немцы были. А так, кто вы думаете? Полицаи! Наши, местные! Батура, Саша Болбас, Саша Бурневич, комсомольский руководитель до войны (его судили, мы с ним даже на очной ставке в 1949 году были), Саша с Виркова, высокий такой. Кто-то еще шел. Это было все на моих глазах! Было это в августе 1941-го, вечером. Повели их, там был ров большой, и расстреляли. После войны эти кости собрали, а также и другие места захоронений, и перенесли на еврейское кладбище.
На моих глазах убили Зельцер Гиту с ребенком. Ее застрелил полицейский Саша из Вирково, а ребенка взял за ножки и убил ударом о стенку кирпичного дома.
Потом собрали всех женщин-евреек, которые были замужем за русскими и сказали, что поедут они в Осиповичи. Кажется мне, что это было в сентябре. Как потом выяснилось, довезли женщин до Липеня, с моста сбросили в реку Свислочь и уже в воде расстреляли сверху, с моста.
Дедушку моего тоже убили. Это было в июле 1941-го. Он пошел в туалет на улице и там его заловили полицаи. Забрали его, и он пропал, не было его уже больше. А бабушку убили во дворе позже.
Мама вернулась с детьми только в конце июля. Оказывается, она была в Старом Селе у наших знакомых, потому что под Могилевом немцы им перерезали дорогу. Они не успели уйти. В августе пришел домой брат Миша, который учился в Минске в политехническом институте на первом курсе. Учеба была платная, и он перевелся на заочное отделение. А до института успел окончить курсы бухгалтеров и работал в Латвии (или Литве, не помню точно) в военном городке. Когда они эвакуировались, их возле Могилева разбомбили, и он пришел домой пешком. Брата мы прятали в сарае среди дров.
Однажды русские женщины взяли меня с собой в деревню, чтобы обменять вещи на хлеб и другие продукты. Когда мы возвращались по мосту через Березину, за нами ехали машины с немцами. Черные плащи, кресты на машинах. Их было много. А свислочские, которые жили у реки, воду брали в реке, потому что у них не было ни одного колодца. И вот еврейский мальчик Крумер, ему лет 11 было, нес на коромыслах два ведра воды. Немцы повыпрыгивали из машин, тут и полицаи возле них. Какой-то пацан русский, лет семи (не знаю, чей), кричит: «Юде, юде!». Немцы за Крумером, а он с этими ведрами к себе во двор, но не успел. Они его схватили, и в кузов машины кинули. Это было на моих глазах. И других людей они хватали, и полицаи им помогали. А я побежала не домой, а к Люде Носковой – своей подружке. Ее мама Ольга Степановна Долгопятая и ее тетя Домна Степановна Строк сразу же меня взяли в дом: «Не выходи, не выходи!». Потом Люда вышла, сказала, что уже никого нет, и я пошла домой.
«САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ ПОГРОМ»
13 октября 1941 года вечером была очень сильная стрельба. Я утром выхожу, смотрю: машина стоит, Юзик Пигулевский шофер, и людей очень много на машине (в 1948 году его судили, я была в Бобруйской тюрьме с ним на очной ставке, а затем, так же в Бобруйске, я выступала свидетельницей на суде).
На машину, куда еврейских женщин погрузили, лезли русские женщины, сдирали платки с голов, вырывали серьги из ушей, и все кричали: «Юде капут». (После окончания войны, когда я вернулась в Свислочь, они – мои соседи, говорили: «Понимаешь, такая была ситуация, всех вас все равно убили бы, а зачем пропадать добру». Мало им имущества, которое они пограбили в еврейских домах. Я, когда вернулась в Свислочь после освобождения, на улице в присутствии многих людей сорвала зимнее пальто моей сестры с Лариски Тесленок, сорвала серое крепдешиновое платье, я не стеснялась и не боялась, пусть знают, что чужое, добытое предательством, не навеки).
Река Свислочь у м. Свислочи
Вернулась в дом, а мама мне говорит: «Прячься где-нибудь». Я побежала на Березинскую улицу. Меня встречает Манька Назарович: «Что ты тут бегаешь! Вашу Розочку уже взяли, иди, пусть и тебя тоже возьмут». Я тогда оттуда и во двор к Яновским (однофамильцы тех, что нашу семью выводили на расстрел). Здесь наш сарай, а тут этого Васи Яновского сарай, и между ними небольшое расстояние. И решетчатый забор. Я забилась в угол. И смотрю, заходит в наш двор эта Ганна Яновская, ее братья Миша и Гриша, ее муж Иван, ее сынок Мишка и жена брата Марфа. И сразу в сарай! Выводят моего брата Мишу. Потом маму вывели с детьми, моими сестренками. Слышу Марфа кричит по-белорусски: «Так это еще не все! А где же Цылька ихняя! Так это же еще не все!» И повели их. А я все это наблюдаю. Хорошо так, правда? Вот так.
Я стою, уже стемнело, вышел этот Вася Яновский (у них были сороковины по бабушке, которая умерла), видит, что я стою. Говорит мне: «Цыленька, иди в сарай, замерзнешь». А я была одета: все на мне было одето, и юбки, и платья, и бурочки с галошиками. Дал мне кусок хлеба. Захожу в сарай – лежит раненая в живот Бася Файнберг, она была заведующая магазином лесосплава. И говорит мне: «Циленька, дай мне галошики, а то мои ноги замерзли». Я одела ей галошики на ноги. Кто-то там еще лежал, но я не знаю, кто именно.
15 октября утром я решила уходить, и пошла к тете Фене (это сестра Мани, жены дяди Аббы, он женился на русской). Пришла к Фене (надеялась: родственница, спрячет), но она меня прогнала.
Тогда я спустилась вниз к реке, думаю: переплыву. Плавала я отменно. Подхожу к берегу, и вдруг кто-то хвать меня за руку! А это полицай Кобылянец Вася. Полицаи стояли около реки, караулили, чтобы никто не сбежал. Он нарвался на меня. Я так кричала, что после войны, когда я пришла в Свислочь, Маня Бурак, сказала, что мой крик у нее до сих пор звенит в ушах. А кричала я Ваське Кобылянцу: «Я с тобой еще рассчитаюсь!» Так он меня за руку дотянул до сельсовета, это примерно полкилометра. И когда он меня уже на крыльцо толкнул (а я все кричу), там стоял Петя Лузанов – недавний школьник - так он мне по руке как дал прикладом от винтовки!
Ввели меня в сельсовет, а там уже полным-полно людей. Люди стояли «на головах». Вот это я хорошо помню. А потом вдруг потеряла сознание. Кто и как меня на машину кинул, этого я не знаю. Во-первых, замерзшая, во-вторых – перепуганная, не знаю, как и что. Как переехали через мост, я тоже не помню. Смутно помню, что на машине был выстрел. Помню, что я летела. Это они меня вкинули в яму, где были уже убитые. Вот и все.
Маму мою с четырьмя детьми убили на день раньше, 14 октября 1941 г., в тех же ямах, куда и меня бросили.
«КАК Я ОСТАЛАСЬ В ЖИВЫХ»
Этого не знает никто. Очнулась я, когда было уже темно, и чувствую, что кто-то на мне лежит и какая-то тупая боль в левом предплечье. Это я упала на чьи-то кости. Я с трудом выкарабкалась из-под убитых людей, оглянулась – нигде никого. Везде тишина.
Начала выбираться. Но они же нас раздевали, одежду верхнюю снимали. Раздевали там, где убивали. С некоторых прямо на машине стаскивали. Не помню, что на мне было, но помню, что была вся в крови. Бурочки на мне остались (а холодно, 15 октября было уже холодно). В общем, я оттуда выбралась, выбралась. Там лужица какая-то была, я в ней обмылась и пошла через железную дорогу. Мы туда часто ходили в лес за ягодами, за грибами.
Я перешла дорогу, смотрю – здание какое-то. Его разбомбили, раньше это была школа. Я тогда – под печь. Полежала-полежала под печью, посидела-посидела, вылезла и думаю: пойду в деревню. Иду в деревню, встречаю мужчину. Он как закричит: «Ай, девочка, идем со мной!» Я не очень-то и хотела идти, но он меня схватил за руку и повел за собой. Их домик стоял недалеко от этой самой школы. Привел меня в сарай и привязал к саням. Закрыл дверь и оставил одну. Ночью слышу, кто-то открывает сарай. Бабушка подошла, запричитала: «А мое ты дитятко, это ж бандюга, ён учора забил Грышку Рымара, ён и цябе забье». Отвязала меня: «Идзема, мая дзетачка, уцякай адсель. Ён жа бандыт, убийца!» А кто такой Гришка Рымар? Его отец делал хомуты, по-белорусски это «рымар». А Гришка этот, фамилия, кажется, Эпельман, учился со мной в одной школе. Он, видимо, тоже вылез где-то, и попался на этого дядьку. Я говорю: «Бабушка, мне нужно на Вирков, там у меня знакомые. Как пройти?» Она согласилась меня проводить.
Перешли мы железную дорогу, и я пошла на Вирков. Сколько-то прошла, и вижу маленький домик. Думаю, дай-ка я зайду в этот домик. Захожу. Там дедушка один. Стала просить его, чтобы он пустил меня погреться. Он пустил меня, велел залезать на печь. Отогрелась немного и говорю: «Мне нужен Фесько, Василь или Иван. Где они живут?» Он примерно рассказал мне и пошел в сарай перебирать картошку. Я поднялась и вижу: чье-то пальто лежит. Напялила это пальто на себя (крови на мне уже особенно не видно) и иду. Только вышла, слышу, кричат: «Вон жидовка побежала, жидовка побежала!» А тут немцы. Я развернулась и назад! А быстрая была, физкультурой занималась, вообще была шустрая. Заскочила в хату, и опять на печь. Видела через окно, как немцы побежали в сарай, избили старика, затем зашли в сенцы, открыли двери в дом. Оглянулись - на них смотрели только иконы - и произнесли на немецком языке: «Никого нет».
Когда старик вернулся в дом и увидел меня на печи, он долго молился перед иконами на коленях и благодарил Бога, что не знал, что я вернулась в дом. До сих пор не могу понять, что это было: знамение Божье? Или просто суждено мне было остаться в живых, чтобы потом рассказать людям?
Я пошла к Фесько Ивану, они любезно меня приняли, поплакали о гибели моих родных. Это были наши знакомые, один из них работал у папы на пекарне. Накормили, одели меня во все деревенское: свитку на кудели, лапти, юбку, кофту и платок. Голову завязали белой занавеской, на ноги – анучи. Бурочки нельзя было одевать, потому что они в крови были. Переночевала в сарае, не хотела ночевать в доме. Провели меня, сказали идти в Старое Село, там Федор и Василь Фесько, братья Ивана. Они были пастухами, всегда ночевали у нас, мы их считали своими друзьями.
Пришла я в Старое Село (это Кличевский район), но они на порог меня не пустили. Дядька Федор и его дочь Таня сказали, что они боятся, как бы кто-то не подсказал, что они прячут еврейку.
Я и пошла. А через дорогу от них жил Умец Антон (он Антон, а она Антонина). У них дочка еще была. Антонина мне говорит: «Иди сюда. Туда больше не ходи, нечего тебе там делать. Днем будешь уходить в лес, а на ночь приходить к нам». Какой-то сухой сыр она мне давала. Из лесу я выглядала, где у кого баня топится. Где у кого свиньи. Есть очень хочется, что ты будешь делать? Проберусь в сарай, положу в рот, что свиньи не доели, и снегом закусывала. Так я и жила. Спала в сараях, спала в стогах. Как теперь помню: такая луна светит, а на лугу стог сена, и гавкают собаки. Что это волки, откуда мне знать? Я туда влезла, и все. Потому что приезжали часто полицаи, так куда ж мне?
Плохо мне здесь было, и пошла я в Вольницкий Бор. Это такой небольшой поселочек, несколько хат было, не больше десяти. Там жила Кулешовка, у нее было шесть девок. Если муж Кулеш, то она Кулешовка. Если муж Михась, то она Михасиха. Если он Гриша, она Гришиха. А то, что она Ольга, то никто так не звал. Это в деревне так принято было. Однажды, когда я была у этой Кулешовки, приехали полицаи. Я на печи сидела. Стали спрашивать, есть ли чужие. Она стала ругаться, что своих кормить нечем, а они еще чужих ищут. И по-матери их, по-матери.
В деревне жил Шендер. Не знаю, может, тоже кличка. Семья Шендеров, и сын Иван у них был большой. Шендеры всегда меня приглашали: «Приходи, девочка, только не днем, а вечером приходи». Я прихожу, смотрю, два мальчика: Гольник Генка и Полищук, моей мамы двоюродного брата сынок, 1932 года рождения. Мы в Свислочи на одной Березинской улице жили. Я спрашиваю: «Как вы, ребята, здесь оказались»? Они отвечают, что на лодке уплыли. Давно уже скитаются. Они предложили втроем ходить, но я отказалась. Объясняла, что вместе нам не выжить, надо ходить по одному. Потом они говорят: «Шендер пригласил нас на ужин, приходи и ты».
Я согласилась, но сама ушла в Старое Село. Я ходила с места на место, чтобы на одном месте не быть. Зашла к Грецким. У них девочки были. Они знали, что я еврейка, и чья, тоже знали. Мама ведь там жила, поэтому они все знали. Да и сколько там людей, в Старом Селе?! Ходили к нам на базар еще до войны. На лодке переплывут Свислочь, вот и на базаре. Что там полтора километра от реки. Тут прибегает Грецких старший сын: «Мамочка! В Вольницком Бору полицаи». Потом оказалось, что старший сынок деда Шендера, Иван, был бандитом. Побежал в Свислочь, это недалеко, пять километров. И рассказал немцам и полиции, что у них прячутся еврейские дети. Долго ждать непрошенных гостей не пришлось. В этот же вечер немцы в сопровождении полицаев приехали в село и забрали мальчиков. Их допрашивали, и они сказали, что Цылька тоже здесь. После войны я узнала, что этих детей сбросили с моста в реку Березина.
Грецкие меня тут же отправили в лес. Ушла я в лес. Там были еще окопы Наполеона Бонапарта, когда он шел по Березине. Я в эти ямы спряталась. Слышу, едут по дороге и кричат: «Цылька, выходи!» Да, думаю, так я тебе и вышла! Долго я в этой яме сидела, замерзла. Реснички просто все снялись, и ноги отморозила. Когда вернулась, они меня на печь посадили. Как стала отходить, это же убиться можно: на ноге огромная дуля вздулась.
Сказали они мне: надо тебе уходить. Ну что делать! И стала я ходить по деревням, как пастух по рядовкам. И в Михалове была я, и в Равках была, и в Челнах была, и была я в Кобылянке, и была в Людском, и в Топило, и в Кургане я тоже была… Когда я пришла в Людское (потом назвали Новое Село) меня одна семья пустила ночевать. Дали мне меда и хлеба кусочек. Хлеб я съела, а мед не тронула. Когда-то я объелась меда в детстве. Они мне возле печи постелили такой прилавочек, а хозяйка говорит: «В субботу наш Гришка приедет, он же в Свислочах работает в полиции. Он придет, а ты такая красивая девочка». Так, думаю, хорошо, что ты сказала мне. Я ночью лапти на ноги – и давай деру. До Топило добралась, а потом до Нового Острова.
И так я ходила, ходила, ходила, и однажды дошла до Пилиповки. Спрашивают меня: ты откуда, девочка? А я отвечаю: «Я из Минска, из детского дома. Детский дом разбомбили, иду в Могилев». Они мне говорят: «Тут волки, тут не ходи». Но я все равно пошла, наверное, в Загрядье зашла (не помню, столько деревень обходила). И две бабушки пригласили у них побыть, отправили меня на печь, посмотрели на мои ноги, смазали гусиным жиром. А у меня волдырь с ноги не сходит. Я хотела его проколоть, чтобы вода сошла. А вшей было – сколько хочешь! Белые с черными головами.
Но я, когда по деревням ходила, смотрела, у кого баня есть. Я обязательно залезу в баню, вымоюсь, вытряхну все на печку, вытряхну – и все. В деревнях же замков не было, а колышек такой и клямка. Вода оставалась, и печка горячая. Волосы были длинные, а одна прядь – белая. Меня еще Фесько спрашивали, не лишай ли у меня на голове. Поседела, пока в яме была.
Я бабушкам сказала, что зовут меня Валя (фамилию у меня никто не спрашивал) и всю свою легенду. Утром одна из женщин (её звали Анна), говорит мне: «Куда мы сейчас пойдем, на дорогах неспокойно, вряд ли ты дойдешь до Могилева. Хочешь, я тебя отвезу в деревню Запрудье к своей свояченице Геле, у неё дочка Танька, ей три года, но она не ходит, будешь ей помогать по хозяйству». Я была рада этому приглашению.
Сказать, что я была очень похожа на еврейку, нет. У меня чисто русская речь, правда, седые волосы могли выдать, но я всегда носила на голове платок, к тому же я помнила, что в нашей школе была девочка тоже полуседая, говорили, что она больная.
Тётка Анна на санях меня завезла в Запрудье к Геле. Геля меня полюбила. И хотя я не умела хорошо ходить за ребенком, но вязать, чистить картошку, стирать я могла. У Гели я прожила недолго, где-то около двух недель. Однажды вечером Геля пришла с улицы и говорит: «Слышала я, что ты жидовочка? Забьют меня, тебя и Таньку. Иди от меня».
А к этой Гельке приходили Паркаловы - Евдак (Евдоким) и Люба (ее все звали Евдачиха). Дочка Евдачихи мне и говорит: «Папа сказал, чтоб мы тебя забрали». Я и перешла к ним. В семье Евдокима ко мне хорошо относились. Мы даже спали вместе – две его девочки и я. У них был такой черепок чугунный (как теперь помню), и были гуси. Они резали этих гусей, варили. На кусочке хлеба кусочек сала – так он давал мне первой! А брат Евдака Федька служил в полиции. Вот он приходит и говорит: «Если ты жидовка, то я тебя прибью». Я ему говорю: «Сам ты жид!» «А почему?» «А ты черный, значит, жид!» «А где ты жила?» «В Минске, в детском доме». «А где был детский дом?» А было когда-то кино – «11 июля». Показывали Минск, кинотеатр. Я и говорю: там-то и там. Он говорит: «Да, там был детский дом!». А Евдак ему и говорит: «Отчепись ты от этого дитяти, не трогай ты ее».
Недалеко на пригорочке стоял маленький поселок Голубок. В конце декабря 1941-го приходит оттуда дедушка, с черной бородой (еврей пришел, думаю я). Тоже просит отдать им меня. Говорит, что у его дочери Саши мальчик-инвалид и еще двое маленьких. Одному три месяца, другому - два года, а этот сидит в кресле. Хозяева мои говорят: «Если она хочет, пусть идет. Как мы можем ее отдать?» Я согласилась. Это был Ялинский. А дочка его – Александра Скрипко. Назавтра она пришла за мной и привела к себе. Я назвалась Валей. Домик был маленький (как эта моя комната). Тут и печка, тут и все. Стоял на пригорочке, и все деревни и поля – как на ладони. Прихожу, смотрю: на печке сидит Шапиро Циля, свислочская зубной врач. И показывает, чтоб я молчала. Наутро она ушла. Говорили, что добралась до партизан, но они ее убили. Партизаны тоже убивали. Убивали без всяких разговоров. Вот Рубинштейна, учителя, который был в партизанах, они тоже его убили. Послали в разведку, а за ним пошел другой и убил его, и все. Это правда, так, как сегодня у нас среда! Я неправду говорить не буду. Мне рассказали люди, которые были в этом отряде. Убили за то, что они евреи. Какая разница! И полицаи грабили и убивали, и партизаны убивали и грабили.
Стала я жить у этой Саши. Дед прямо влюбился в меня. Такая девочка, и на русском языке говорит! А жена его - баба Ганна: «Адправь яе, бо яна наш хлеб есць!» А дед говорит: «Она ж зарабатывает». Дрова я колола, огород городила, строгала, ездила в лес с Сашей и дедом, рубили деревья. Я вязала за хлеб. Платок свяжу – пуд или ячменя, или овса, или жита. А Маня, сестра Саши, болела и до войны лежала в Минске в больнице. Потом вернулась домой. С Маней мы подружились. У Саши был Витька, на несколько лет моложе меня, инвалид детства. Я его все время таскала. Такой был умный парень! Разговаривал, а ходить не мог. И еще двое малышей - Пашка, 1939-го года, и Володя, 1941- го. После войны родились Рая и Коля. Паша живет в Запрудье, Коленька где-то в Перми, Рая живет в Осиповичах на Белорусской, 28. А Витя вскоре после войны умер в доме инвалидов.
Стали появляться партизаны. Отряд Орлова, а там и Изох Иван, тоже с Кличевского района. Они спалили дом Феди-полицая, брата Евдака, вместе с самим Федором и матерью его.
Однажды Маня приходит и возмущается: вот эти партизаны, забрали ботинки на шнуровке! И что-то еще забрали. Я спрашиваю: «А кто был?» Она отвечает: «Калинин из Людского». «Ну, так пойдем, заберем у него». Это же надо! Ну, ума не было! Собрались, пошли к его жене. Она сказала, что их отряд в деревне Топило. Мы ей рассказали, зачем пришли. Она запрягла коня, и мы поехали. Я пошла к начальнику отряда. В общем, позвали его, вытрясли все из его мешка и отдали нам. Жена уехала, а мы пешком пошли. Недалеко, километров двенадцать, что ли. После войны я сама себе удивлялась за этот поступок.
Или еще вот случай. Как-то с девчатами зашли мы к знакомой девчонке Гельке Дыбаль, она была старше меня, а отец ее в тюрьме отсидел. Приходим к ним, и что я там вижу? На этой Гельке платье, которое с меня сняли, когда убивали! Узнала я его по юбке. Она такая была расклешенная, и пуговички тут. Серая юбка. Моя мама была портниха хорошая, даже мундиры шила когда-то. Меня учили делать штопку. Хоть я была уже в 8 классе, а ума еще не было, так я взяла, на этом платье (на новом платье!) сделала зеленую штопку. С одной стороны зеленую штопку, а с другой стороны – красную штопку. И на ней это платье со штопками!
Там еще интересней было. Когда эта Гелька в пальто пошла в Кургане на танцы, там кто-то узнал на ней свое пальто, и люди сорвали его с нее. Оказывается, отец ее украл это пальто. И она бежала домой голая по холоду.
Однажды ночью отец Гельки, его звали Аркадий Дыбаль, ночью с какими-то людьми пришел к нам, к хозяйке. Она прятала сало под полом. Я узнала сразу его, этого Аркадия. Но хозяйке ничего не говорила. Они пришли, будто партизаны, и забрали это сало.
Таких было много, которые грабили под маской партизан. И партизаны грабили. И полицаи – грабили, и власовцы приезжали – грабили. И все грабили. Кому не лень. Без грабления ничего не было.
Часто меня спрашивают: как ты все это помнишь? Я так не помню, но когда закрываю глаза, я все это вижу. Еще мне иногда говорят: ты это выдумываешь! Нет! То, что было – то было.
«НАС СПАСЛОСЬ ТОЛЬКО ПЯТЕРО»
Слышим мы, что-то такое гремит. Говорят, что в Челнах немцы. Мы все собрались (Маня, я, Валька Жукова, тетка Дарья – это все родственники Ялинские, Катя-невестка с дитем с маленьким) и пошли в лес. Саша с детьми дома осталась. Долго там прятались, пока нам не сказали, что это красные. Конечно, мы все были очень рады, что наши вернулись.
Все дома расстрелянных евреев заняли свислочские жители, и все вещи разобрали. Если скажут, что эти дома стояли пустые – это вранье, вранье и еще раз вранье! Все дома были заняты. Некоторые дома сгорели во время войны, а остальные все были заняты.
Потом я пришла в Свислочь уже одна, нашла тетю Маню, жену дяди Аббы. Она русская, точнее, белоруска, и дети ее остались живы – Люда и Валя – они сейчас живут в Киселевичах. Она говорит: «Девочка, вы кого-то ищете?» Я говорю: «Вас, тетя Маня». Она меня не узнала, я сама ей сказала, как меня зовут. А тут зашла какая-то соседка и говорит: «Она на еврейку не похожа, она врет. Теперь так принято - врать». Потом признала меня, конечно. Побыла немного у нее. Ночевать я ходила в свой дом, хотя там жили чужие люди -. Астрашевские.
В декабре 1944 года вернулись в Свислочь из эвакуации папа и сестра Нина.
Нас было пять человек, спасшихся при расстреле 14-15 октября 1941 года. Это я, Изя Авсиевич, наша учительница Софья Адамовна с дочкою (1940 года рождения) и Нина Файнберг. Все, больше никого не знаю. Мать с отцом Изи перед войной переехали в Бобруйск, а он оставался у бабушки. Все его родные, кто был у бабушки, погибли, а он выжил. А сейчас в живых нас только двое: я и Изя Авсичевич. Он живет в Бруклине. В 1994 году я была у него в гостях...
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ВОЙНЫ
В 1946 году я закончила бухгалтерские курсы в Минске. Там познакомилась с моим будущим мужем. Он был старше меня на девять лет, фронтовик. Он тоже еврей, по фамилии Финкельштейн. Абрам (Аркадий) Финкельштейн. Я свою фамилию не меняла. Детей у нас не было.
Папа после войны женился на русской женщине, построил себе домик в Елизово и стал там жить, а мы остались в нашем доме в Свислочи. Сначала я работала счетоводом-кассиром в сапожной артели в Слободе. Потом ее соединили с корзиночной артелью, а затем - с бондарной. Я там продолжала работать, позже стала бухгалтером.
Пошла в вечернюю школу в Елизово, в 11-й класс. Это было в 1953 или 1954 году. Нужно было пешком ходить за семь километров. Приходилось ходить одной. Однажды молодые парни и девки оделись в белые простыни и с палками бегали ночью на кладбище. Они меня сильно напугали. И я перестала ходить в школу. В 1958 году организовалась вечерняя школа в Свислочи. Я опять пошла в 11-й класс и даже была председателем учкома.
В 1962 году у меня умер муж, и в 1963-м я переехала в Минск. Поступила в техникум строительных материалов на заочное отделение. Еще я училась в университете экономических знаний при горкоме партии. Работала инженером по организации и нормированию труда на заводе железобетонных изделий. 2 июля 1963 года я пришла на завод, а ушла 1 августа 1989 года. В настоящее время на пенсии, живу в Минске».
Циля Рубинчик, спасшаяся
На этом запись воспоминаний Цили закончилась. А дальше мы говорим с нею уже по телефону.
- Как вы живете сейчас, Циля, не одиноко ли вам? - спрашиваю я ее.
- Хорошо живу, - отвечает она. – У меня все есть, квартира хорошая, пенсия. Я не одна живу, а с телевизором. У меня много друзей хороших. И в доме есть хорошие друзья. Вот на четвертом этаже подруга живет. Ее дочка зимой мне все приносит из магазина. Я зимой из дома стараюсь не выходить, скользкоты боюсь. Сестра моя Нина живет в Америке, в Бруклине. У нее муж умер, но есть две дочери, внуки и внучки и даже правнуки. Я у нее уже три раза была. И ближе к зиме снова полечу, потому что летом в Нью-Йорке жарко, мне тяжело. Я тебе скажу, у нас в Белоруссии все есть, что есть в Америке, а наши продукты даже лучше, чем в Америке. Мне здесь хорошо, и я никуда не хочу уезжать из Минска. А Левочке и Мишеньке передай приветы, скажи, я их очень люблю. У меня есть дома их фотографии и фото их родителей – дяди Меира и тети Ханы…
P.S. Пока я работал над этим очерком, Циля Рубинчик полетела-таки в Америку, в гости к своей сестре Нине Гавлиной, где пробудет несколько месяцев. Там же - в Нью-Йорке, в Бруклине живет и тот самый «Мишенька» - Миша Баршай, мой двоюродный брат, о котором говорила Циля. Через полвека разлуки, сестрам удалось встретиться с другом своей юности. Как прошла эта волнующая встреча, о чем говорили, смеялись и плакали трое немолодых людей, можно только догадываться.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(162) март 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=162
Адрес оригиначальной публикации —berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer3/Barshaj1.php
