Доброе утро, Элиягу!
Вот – написал и подумал, что на иврите это приветственное выражение звучит далеко не так однозначно, как по-русски. Сейчас его используют преимущественно в значении «Ну вот! Проснулся! Опомнился!» – бокер тов, Элиягу! Но разве это причина не пожелать доброго утра хорошему человеку? Скорее всего, к Вам обычно и не обращались так, полным именем. Эли – это короче, удобней, и никакой тебе многозначности. Доброе утро, Эли!
Впрочем, это всего лишь предположение. Как было на самом деле, не помнит сегодня никто или почти никто. Ну и что – много ли значит имя? Обозначение, идентификатор, не более того. Правда, традиция утверждает, что имена даются нам на небесах, что они внушены нашим родителям при участи верховной воли, а потому, так или иначе, отражают будущую судьбу их конкретных носителей. Может быть. Но уж фамилии-то точно дело случайное, более относящееся к топонимике места исхода или профессиональной принадлежности предков, то есть не к личному будущему человека, а к относительно далекому прошлому его дедов и прадедов.
Элиягу Китайгородский… – экое, если вдуматься, нелепое сочетание! Первое слово гремит громом библейских пророчеств, звенит россыпью талмудических историй; ему даже отведено особое место за пасхальным столом. И рядом с ним – второе: монголо-славянский гибрид, московский базар, чужой и к тому же не больно-то доступный евреям из-за черты оседлости. В частности – жителям местечка Жашков Уманского уезда, откуда Вы, Элиягу, родом.
Китайгородские, Гальперины, Фельдманы, Толедано, Берлины, Бердичевские, Суаресы, Блюмы, Вильнаи, Ширази, Абу-Хацира… – мы и по сей день еще носим эти фамилии на своих паспортах – как горб, как горькую примету изгнания, как клеймо отверженных, лишенных собственной страны и собственного языка. Что мешает нам, вернувшимся, срезать с себя эти чуждые клейма? Лень? Инерция? Память об оставшихся на чужбине надгробьях? Как бы то ни было, Элиягу, Вас не остановили ни эти, ни какие-либо иные причины: взойдя в 1908 году в Эрец Исраэль во главе большой семьи Китайгородских, Вы первым делом отбросили свое галутное погоняло. Элиягу Даян – это уже звучало вполне подходяще к месту, времени и душевной сути.
А суть во всем соответствовала главному принципу Второй алии: стремлению возродить Страну трудом рук своих, потом чела своего. Работа предполагалась прежде всего на земле – ведь именно она, земля, должна была ощутить, что вернулись ее истинные хозяева, ее некогда похищенные, угнанные в рабство, блудные дети. «Религия труда» Адэ Гордона напоминала толстовство лишь внешне: ее основным содержанием был не резонерский бубнеж опростившегося яснополянского зануды, а чистейшей воды сионизм. Именно такие, как Вы, вернули нам эту землю. Именно о Вас и о Ваших товарищах написала Лея Гольдберг слова, выбитые в камне у Вечного огня перед зданием кнессета: «На их крови восходит наш рассвет…»
А потому именно Вы приходите мне на ум, когда я смотрю на этот памятник, – Вы, а не Ваш младший братец Шмуэль, который депутатствовал здесь целое десятилетие, а какое-то время даже сиживал в председательском кресле – правда, лишь в качестве заместителя. Он вообще любил заседать, этот Шмуэль, не так ли? Что ж, это еще не преступление. Кто-то скажет: каждому свое. Одному – пахать, сеять, отстреливаться от бедуинов, заново отстраивать разоренное арабскими бандитами хозяйство, ежедневно рисковать жизнью. Другому – строчить статейки в газетку, порхать по заграницам, гоняться за голосами, заискивать перед лидерами, подсиживая их при этом, и вести бесконечные, но «жизненно важные» споры о, простите за выражение, структуре управляющих органов партии.
Так-то оно так, но вот вопрос: не может же быть, чтобы мозоли, кровь, пот и слезы первого не значили ровным счетом ничего по сравнению с бюрократическим энтузиазмом и самозабвенной хлестаковщиной второго? Как Вы думаете, Элиягу? Не может такого быть! Ведь реально, на практике, первый в стране кибуц Дганию и первый в стране сельскохозяйственный мошав Наалаль построили именно Вы. Вы строили, а братец Шмуэль лишь время от времени помогал, поскольку большая часть его неуемной энергии уходила на заседания, где будущие слуги народа рассуждали о необходимости ведущегося Вами строительства. Рассуждали красиво, убедительно, но все же – лишь рассуждали. А Вы, повторю, строили. Отчего же тогда о Шмуэле Даяне написаны книги – да и сам он расстарался на мемуары (впрочем, и тут, наверно, подрядил какого-нибудь безвестного «литературного негра») – а об Элиягу Даяне не помнит никто, за исключением внуков?
Всякий, кому приходилось работать в строительных бригадах, знаком с этим, шмуэлевским, типом людей. В начале работы шмуэли вкалывают наравне со всеми и отличаются разве что тем, что внимательней прочих следят, чтобы никто, Боже упаси, не сачковал. Стоит кому-то на секунду опустить лопату, как шмуэль немедленно разражается упреками и обвинениями. Да и как не возмутиться – ведь своим безответственным простоем лентяй предает всех остальных товарищей, ни больше, ни меньше! Проходит совсем немного времени, и, примерно, к обеду шмуэль превращается если не в бригадира, то в старшего группы. К концу рабочего дня он уже не копает, а сидит наверху, на бруствере и дает землекопам ценные указания. Назавтра он начинает день не в канаве, а в конторе, по собственному почину выбивая для бригады более производительные лопаты; на месте появляется лишь вечером, когда все уже едва шевелятся от усталости, и, крикнув: «Да кто ж так копает?!», спрыгивает вниз, чтобы ударной показательной двадцатиминуткой завершить смену. Через неделю шмуэль ходит уже не в спецовке, а в костюме… – и так далее. Узнали, Элиягу? Еще бы – не счесть их, таких жуков и ловкачей.
Вот и Ваш братик был из той же породы. Вы-то знали его лучше других, не так ли? Он ведь рос на Ваших глазах. Шмуэль постоянно подозревал товарищей в желании увильнуть от работы, сбежать от трудностей непосильного физического труда, от изнурительной жары, комаров, малярии, бандитов… И у этой чрезмерной подозрительности была веская причина: Шмуэль сам мечтал о побеге. У него элементарно не укладывалось в голове, что кто-то может любить эту тяжелейшую жизнь на земле – так, как любили ее Вы.
Говорят, что история обычно пишется победителями. В принципе, это утверждение верно, но нуждается в уточнении: история пишется ловкачами-шмуэлями – теми, кто выбился в начальники над истинными победителями. Пишется мерзавцами-генералами, сыто-пьяно пыхтевшими в блиндажах над своими военно-полевыми женами, в то время как другие, голодные и безоружные, поднимались в атаку на вражеские пулеметы. Пишется членами и секретарями всевозможных комиссий и комитетов, вождями, президентами, премьерами, их биографами, их подхалимами, их цепными псами, их комнатными собачками.
А потому можно быть уверенным, что сохраненные историей рассказы о Вашем братце не содержат самых вопиющих примеров его ловкачества. Хотя и того, что осталось, достаточно, чтобы составить вполне определенное представление о человеке.
Вот в Дганию приезжает из России Двойра Затуловская – интеллектуалка, сионистка и просто красавица. Приезжает, чтобы остаться. Нет в кибуце парня, который бы не влюбился, и Ваш брат не был исключением. Кому же достанется Двойра? По-видимому, события развиваются в нежелательном для Шмуэля направлении, потому что он устраивает собрание, где ставит вопрос о несоответствии товарища Затуловской задачам текущего момента. Мол, при таком субтильном телосложении трудно работать мотыгой. Кроме того, товарищ Двойра не знает ни слова на иврите. И вообще больно умная. И девушку изгоняют из Дгании. «Не досталась мне, так не доставайся же никому!»
Затем Шмуэль уезжает в Европу. Здесь нужно сделать небольшое отступление. До этого своего отъезда Ваш брат занимал крайне непримиримую позицию по отношению к любым попыткам покинуть кибуц. К примеру, он буквально затравил Рахель Блувштейн, которая решила посвятить два года изучению агрономии в университете Тулузе. Агрономы нужны Стране, как воздух, но Шмуэль уверен, что истинным мотивом Рахели – музы Кинерета и будущего поэта цветаевского масштаба – является желание сбежать от работы на земле. А тот, кто покидает Дганию – дезертир!
Однако проходит всего несколько месяцев, и в Европу устремляется уже сам непримиримый борец с дезертирством! Понятное дело, этому есть причина. Вы ее, несомненно, помните: в ухо Вашего младшего брата залетел комар, коего пытались вывести народным способом – каплей разогретого масла. Комар пал смертью храбрых, но боль лишь усилилась. Всё это, конечно, вызывает сочувствие, но почему лечиться от комара в масле нужно было непременно в Австрии, на расстоянии нескольких дней пути от Кинерета? Неужели подобная причина отъезда из Дгании является более уважительной, чем желание Рахели выучиться на агронома?
Через несколько месяцев Шмуэль возвращается в кибуц. Сюрприз! Он не один! На обратном пути ловкач заехал в Россию. Как известно, это крошечная страна, а потому никого не должна удивлять его абсолютно случайная встреча с… Двойрой Затуловской! Постойте, это уж не та ли?.. Ужель та самая Татьяна? Точно, она и есть. А уж там, где случайная встреча, там и запланированное обручение. Понятно, что о категорической непригодности красавицы-интеллектуалки к кибуцному труду теперь уже вспоминают только злопыхатели, да и то вполголоса: Шмуэль обид не забывает. Да и вообще – прежнее решение принималось по поводу Двойры Затуловской, а тут Двора Даян, совершенно другой человек.
Вернувшись, Шмуэль видит, что в его отсутствие товарищи несколько распустились. В частности, затеяли рожать детей. Что нельзя расценить иначе как попытку увильнуть от физического труда! И Шмуэль созывает собрание, где по его инициативе принимается категорический пятилетний запрет на беременность. Вот ужо построим светлое будущее, тогда и нарожаем. Проходит всего несколько месяцев, и… Вы, конечно, помните, Элиягу, чей живот первым нарушил строжайший шмуэлев запрет? Верно, живот его молодой жены Дворы Даян.
Да-да, будущий легендарный одноглазый вояка, начальник генштаба и министр обороны Моше Даян появился на свет вопреки мораторию на младенцев, принятому по настоянию его собственного папаши. Стоит ли удивляться тому, что впоследствии старший отпрыск Шмуэля клал с прибором на все и всяческие запреты? Любопытно, что он был назван в честь Моше Барского – восемнадцатилетнего паренька, погибшего от рук бедуинских грабителей по дороге из Менахемии в Дганию. Бедуинам не нужна была жизнь юноши – они вполне удовольствовались бы мулом и его поклажей. Будь на месте Барского кто-нибудь поопытней и постарше, он пожертвовал бы добром, чтобы вернуться в кибуц целым и невредимым. Но мальчику было всего восемнадцать, а во вьючной сумке лежали лекарства для больного товарища. Поэтому Моше стегнул мула, чтобы тот бежал домой в одиночку, а сам остался сражаться с грабителями. Парня убили, мул благополучно добрался до кибуца. Лекарства предназначались Шмуэлю Даяну – по сути, Моше Барский погиб за него. Это в порядке вещей, не правда ли, Элиягу? За ловкачей не только работают, выполняя их рабочую норму. Случается, что за них еще и гибнут.
Не сомневаюсь, что Вы уже тогда прямо высказывали брату всё, что думаете о его поведении. Ведь главная ценность, земля… – нет, Земля Израиля, лежала тогда прямо под ногами. Заброшенная, заболоченная, забытая, ничья – она взывала к рабочим рукам, к плугу, к строительству новых поселений. Главная битва за страну разворачивалась там, на земле, а не в прокуренных кабинетах Яффо и юного Тель-Авива. Но Шмуэля тянуло именно туда, в кабинеты. Скорее всего, он и оставался-то в Дгании лишь потому, что этот кибуц как магнитом притягивал в то время не только работяг Вашего, Элиягу, типа, но и ловкачей типа Вашего братца. Кто только ни прошел через кинеретское хозяйство по дороге к высоким партийным должностям! Тут вам и один из основателей Гистадрута Берл Каценельсон, и будущий президент Залман Шазар, и даже Давид Бен-Гурион собственной персоной.
Последний, кстати, прежде чем окончательно ввинтиться в партийную бюрократическую возню, за два года сменил пять (!) сельскохозяйственных поселений, что само по себе говорит о многом. Но будущий официальный отец-основатель не унывал, и уже в 1907-ом (приехав в Страну всего годом раньше!) пристроился-таки к любимому делу: Второй съезд «Поалей Цион» избрал его в комиссию по реорганизации партии. Другим (и последним) членом комиссии был, кстати, небезызвестный Исраэль Шохат, будущий муж зубатовской провокаторши Мани Вильбушевич, тоже тот еще ловкач…
Я так и вижу презрительную усмешку, с которой Вы и Ваши товарищи взирали на эту человеческую мелочевку, слушали звон их речей. Они не получали пинка под зад лишь потому, что были необходимы. Да-да, воину и строителю, как ни крути, позарез нужен обоз во всем крикливом разнообразии его вороватых снабженцев, лоснящихся поваров, гладкорылых штабистов, лживых священников и вульгарных проституток. Уважающий себя человек никогда не выберет обоз, но мало ли на земле слабых, заблудших, а то и просто нехороших людей? Они-то и замещают вышеперечисленные обозные вакансии. Они-то и называются потом главными героями похода, что неудивительно ввиду их интимной близости к обозным писарям, которые поставляют «документы» для официальных историков.
Ваш брат был политиком, то есть, в терминах обоза, проституткой. Последних, помимо профессиональной продажности, объединяет с политиками еще и то, что, презираемые при жизни, они немедленно обрастают легендами (а то и канонизируются), стоит им уйти на покой. За примерами далеко ходить не надо: достаточно заглянуть в любой христианский храм, исторический музей, а то и просто взглянуть на табличку с именем улицы, поселка, больницы. Здание писаной человеческой истории напоминает в этом смысле музей борделя. Еще вчера серого политического трансвестита клеймили палачом, трусом и ничтожеством, а сегодня его именем называют главную городскую площадь и в школах вводятся уроки по изучению его срочно измышленного «наследия».
Знаете, Элиягу, меня иногда поражает, как коротка человеческая память. Нет, разумом-то я понимаю, что так оно и должно быть, что, возводя нечистую шлюху в ранг народного кумира, человек бессознательно борется со своим главным страхом: страхом смерти. И все равно не могу не удивляться. Обычно люди смотрят на современных им политиков вполне реалистично, без каких-либо иллюзий. Смотрят и говорят: «Какой позор! Какие ничтожества! Вот прежде были титаны…»
Но фишка в том и заключается, что и «прежде» были ровно такие же ничтожества, как и сейчас. Потому что пройдет десятилетие-другое, и нынешняя обозная шваль, благополучно отойдя в мир иной (а то и просто в кому), будет именоваться титаном с тем же придыханием, которое сопровождает сегодня имена былых ловкачей. Видели бы Вы нашего нынешнего девяностолетнего душку-президента! Его мумифицировали еще при жизни – почти никто уже не вспоминает беспардонную демагогию, мелочную амбициозность, вонючее трюкачество, которыми сопровождалась вся его постыдная политическая карьера. Теперь это старец, титан! Смех и грех… еще годик-другой, и его именем обезобразят какой-нибудь бульвар, театр, фонд… – впрочем, нет: фонд, кажется, уже обезображен.
Вот только впрок ли это всё? В начале письма я уже говорил, что сомневаюсь в значении, которое придается именам: нам ли, смертным, заботиться о сохранности своих идентификаторов, когда без имени обходится даже Он, бессмертный? Наши имена – не более чем слова, как и ложь «истории», написанной отважными обозными ловкачами. Индивидуальное дело, как и память об индивидуальной личности имеет смысл лишь как часть глобального мирового процесса; сам по себе человек – ничто, молекула глины, рисунок на воде. Людская память об ушедших – ложь, нагромождение небылиц. Даже в воспоминаниях близких остается крайне искаженный образ – что уж говорить об «исторических» хрониках: между ними и реальной личностью нет, как правило, ничего общего.
Кого же тогда помнят? Чье имя написано на уличном указателе? Того конкретного Шмуэля Даяна, Вашего брата? Нет, Элиягу. Тот ловкач давно уже сгнил в могиле наалальского кладбища. Помнят то, чего не было, воображаемый образ, муляж, мираж, иллюзию. В этом аспекте его судьба ничем не отличается от Вашей, как и судьба его первенца Моше – от судьбы Вашего первенца, носившего, по иронии судьбы, то же имя, но в «историю» не попавшего. Реальны лишь дела, а имена – пшик, обозная ложь, вошь, сотрясение воздуха.
И тут уже Ваше положение несравненно лучше братнего. Вот она, обработанная Вами земля – та самая, которая «навсегда стоит – леолам омедет». Она называется просто «земля» – как Он называется просто «имя». И в этой «просто земле» – Ваш, Элиягу, рабочий пот и боль, и счастье, и горечь утрат, и радость обретений. В ней – Ваша суть. В ней – память о Вас – о настоящем, живом, реальном человеке – память вечная, как и сама эта «просто земля». Вот так, без каких-либо имен, табличек, памятников и не вечных «Вечных огней».
Два брата, два человеческих типа. Знаете, Элиягу, Вы и Ваш брат – вернее, ваши судьбы – кажутся мне замечательным наглядным пособием на тему, которую следовало бы озаглавить «Выбор жизненных ценностей».
Давайте, я расскажу Вам о том, чего Вы не можете знать: о внуке Шмуэля, старшем сыне того самого Моше. Его зовут Аси, Аси Даян. Недавно по телевизору прошел четырехсерийный документальный фильм-исповедь, сделанный им о себе, любимом. Тут нужно заметить, что в Израиле к творчеству прямых потомков Вашего брата относятся с поразительным трепетом – вне зависимости от качества (как правило, сомнительного) производимых ими «шедевров». Что создает у них иллюзию всечеловеческого значения собственной личности – немедленно, впрочем, рассеивающуюся при столкновении «шедевров» с менее дружелюбной к семейству Даян лондонской, парижской, нью-йоркской, голливудской реальностью. Там, к сожалению, довольно быстро выясняется истинная цена режиссуры Аси Даяна, литературных поделок Яэль Даян, графомании Йонатана Гефена и гнусавых песенок его сына Авива.
К сожалению – потому что, за неимением иного места, где было бы потребно их непотребство, «творцы» неизбежно возвращаются в Страну, разочарованные, побитые и исполненные ненависти прежде всего к ней – за то, что она такая маленькая, провинциальная и абсолютно неподходящая для подобных гигантов духа. Что нисколько не мешает местному культурному истеблишменту со священным трепетом встречать любой следующий каприз «принцев крови». Почему? Да потому, что ядро этого истеблишмента составлено преимущественно из точно таких же принцев – детей и внуков других шмуэлей, других ловкачей.
Но вернемся к фильму Вашего внучатого племянника. Представьте себе расплывшуюся в кресле бесформенную тушу с одутловатым отекшим лицом и потухшим взглядом. Представьте злобного, агрессивного наркомана и алкоголика, избивающего живущую с ним женщину и подсадившего на таблетки собственного сына. Представьте глухой монотонный голос, оживляющийся лишь тогда, когда произносит какую-нибудь гадость.
Фильм монотонен не меньше голоса: по сути, его текст составлен из одной единственной буквы – Я. Вокруг человека происходили захватывающие события, делалась (действительно делалась, а не только писалась) история, шли войны, гибли товарищи, возрождался язык и строилась Страна, а он был занят лишь пристальным изучением собственного пупа, пестованием собственных непомерных амбиций, идиотских прихотей, диких заскоков. Поразительно, нет? Поразительна также и его уверенность в том, что рассказ об этом может быть интересен кому бы то ни было, кроме любителей желтой хроники.
«Меня зовут Аси, – так начинается фильм. – Я вешу 130 килограммов, мое сердце перенесло инфаркт. Есть 89 фильмов, в которых я играл, девять «Оскаров», три премии за «дело жизни», три с половиной года в психбольницах, три попытки самоубийства, два ареста, три войны, четыре свадьбы, четверо детей, но прежде всего, даже прежде Бога – один папа с одним глазом».
На премьере его спросили, что бы сказал этот папа о фильме.
– Он дал бы мне по морде, – равнодушно ответил Аси Даян.
– По морде? – переспросил борзой репортер, затаив дыхание.
– По меньшей мере, – кивнул Ваш внучатый племянник и продолжил с искоркой воодушевления: – Потому что я сказал, что он сукин сын, что он напридумывал сорок коробов мифов о самом себе, что он приучил Цахал к блядству, что он ничтожество…
Счастлив ли этот человек, Элиягу? Ладно сейчас – был ли он счастлив когда-нибудь, снедаемый амбициями, завистью, комплексами, барахтающийся в мелкой лужице собственной личности – лужице, принимаемой им за мировой океан? Нет-нет, я не утверждаю, что есть обязательная связь между ловкачеством Вашего брата Шмуэля Даяна и отвратительной фигурой его внука Аси Даяна или пустозвонством правнука Авива Гефена – дезертира, родившегося, что называется, с золотой ложечкой во рту, но при этом истошно оравшего со сцены: «Мы е-ное поколение!»
И, тем не менее, отчего бы не принять эту рабочую гипотезу хотя бы в качестве правдоподобной? Сама по себе человеческая личность невелика; она обретает величину и объем лишь в соединении с чем-то внешним, чем-то таким, ради чего стоит жить человеку, ради чего он готов умереть. А потому реальные ценности размещаются снаружи, а не внутри нас. Снаружи, где семья, земля, страна, работа. А внутри нет ничего, кроме ливера, дурно пахнущего ливера, похожего своей непрезентабельностью на «исповедь» Аси Даяна. И потому отказ от реальных ценностей в пользу личной выгоды неминуемо ведет к жизненному краху, причем часто – на протяжении нескольких поколений. Ваш брат ел кислятину, а морду перекосило у Авива Гефена.
Думаю, Шмуэль чувствовал Ваше презрение еще в Дгании, но после переезда в Наалаль, когда он стал посвящать политической карьере большую часть своего времени, отношения и вовсе испортились. Но ему было уже наплевать: ловкачей не волнуют подобные мелочи. Он и отомстил Вам подло, в стиле партийного функционера, настроив против Вас мошав и, в конечном счете, изгнав из Вашего же собственного хозяйства. Грязная история, что и говорить. Потом Вам пришлось долго отсуживать свою землю, свою главную ценность… – искушенный в бюрократических играх братец хорошо знал, где Вас лучше прищучить. Он попортил Вам немало крови, этот Шмуэль Даян. Что ж, от подлости не убережешься.
На прошлой неделе приводили к присяге кнессет – уже 19-й по счету демократически избранный парламент построенной Вами Страны. Само собой, он полон ловкачей и их отпрысков, местных «принцев крови». Сейчас, глядя на них, мало кто не оттопырит презрительно губу, но уверяю Вас, в будущем едва ли не всем им уготован статус титанов – примерно, как Вашему Шмуэлю. Ну так что? В конце концов, это всего лишь обоз: стоит ли обращать внимание на тамошние ежедневные драки за ломоть хлеба с маслом, на низкопробную ругань и на раскрашенные рожи проституток? Суть ведь не в этом. Суть в том, кто идет впереди – в безымянных воинах и строителях, таких, как Вы. Ведь, как правильно написала в своем сонете Лея Гольдберг, «на их крови восходит наш рассвет…»
А впрочем, если уж на то пошло, то можно не ограничиваться одной строчкой. Вот Вам на прощание весь этот сонет:
Меж тополей скользнула вниз звезда,
В деревне сонной слышен лай собаки,
И босоногий топот в полумраке
Пустых полей, где кончилась страда.
А в речке спит спокойная вода,
И рябь рисует призрачные знаки,
И деревца – нарядные зеваки –
Любуются собою без стыда.
Они, как наши младшие сыны,
Улыбчивы, нахальны и сильны,
Их души пораженья не приемлют.
На их крови восходит наш рассвет,
Как сок, из корня рвущийся на свет,
В их буйных шевелюрах буря дремлет.
(Лея Гольдберг, «Дерево», ч. V, 1948, пер. с иврита А. Тарна)
Искренне Ваш,
Несвоевременный Корреспондент.
Бейт Арье, февраль 2013
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(162) март 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=162
Адрес оригиначальной публикации —berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer3/Tarn1.php
