Потерянный в лимбе
Дождь начался через двадцать минут после того, как паром пристал к острову, и шел уже седьмой день. Горячие капли сбивали листья с придорожных аукенарий и звездчатой россыпью метали их на землю, отделенную от путешественников ветровым стеклом старого круизера. На третий день они добрались до Ланцестона, где вновь заработала мобильная связь. Михаил снял номер в гостинице и пошел за вещами, а Лиза, подтащив к дверям тумбочку и преградив ему вход, принялась звонить в транспортное агентство. Сквозь дверь Михаил слышал, как она заказывает один билет на автобус до Хобарта, один билет на самолет до дома, объясняет таксисту, как проникнуть в номер с черного хода, и вышел в дождь.
Ланцестон обозначался в туристской карте символами, обозначающими готические соборы и викторианские парки с дикорастущими казуариями. Пролистав красочный список достопримечательностей, Миша поторопился вон из города, в лес, сравнимый, по сведениям из того же путеводителя — с райским садом, заброшенные садовником после досадного инцидента. На Мишин взгляд, от незабвенного сада здешние леса сохранили лишь пальмоподобные папоротники со свешивающимися с ветвей змеями, на прочем лежал скорее водянистый оттиск шестой главы книги бытия.
Он катил по грунтовке. Страсть, высокопарным языком называемая охотой к перемене мест, а попросту — шилом в заднице, разросшаяся в нем до такой степени, что его духовный портрет виделся скорее дикообразом, чем человеком, уже привела его на небольшой континент снизу от экватора и продолжала гнать дальше. Ни один нормальный человек такого не вынесет, знал он, и потеряв Лизу, или Лиззи, китаянку со свежим дипломом экономиста, не удивился, а недоумевал совсем по иному поводу — где тут обещанные путеводителем долины и бесподобные пляжи? Уникальные водопады и сады?
Экзотические животные, если и выходили навстречу человеку, то, ведомые суицидальным инстинктом, — навстречу человеку, движущемуся со скоростью сто двадцати километров в час по неосвещенной ночной трассе. Ему до сих пор удавалось избежать столкновений, но усеянные тушками обочины убеждали, что далеко не все водители были столь удачливы. Чем дальше, тем трупики на дороге беспокоили его все больше — хотя бы из-за редкости, с которой встречались другие автомобили. Дорога была практически пуста.
И по тропическим пляжам он бродил в одиночестве — выезжал к океану, рискуя перевернуться в прибое, налететь о скалы или завязнуть в зыбучем песке. В самый первый день, когда они еще делили круизер с Лизой, она выскочила на пляж, по путеводителю — один из самых красивых на земле, насладиться тем, что местные жители называли воздухом, а на непредубежденный взгляд представляло собой насыщенную взвесь песка с соленой водной пылью. Песок с чавканьем сомкнулся на ее щиколотках, и после насыщенного борьбой и слезами получаса они были счастливы, что оставили там только ее босоножки.
Впрочем, он был доволен путешествием. Предыдущей ночью, когда ливень стих, перейдя в рассыпчатое крапанье, Миша остановился на ночлег у горного озера, в рейнджерской сторожке. Хижина сохранила следы человеческого пребывания — свернутые валиком одеяла, звон старых бутылок, черепа вомбатов на каминной доске. Теперь зола в камине застыла от росы и пара, а водяной бак наполнился дождями доверху. Миша расстелил спальник, согрел воды в хозяйском чайнике и с кружкой в руке вышел к озеру. Скрытое за мохнатыми тучами солнце едва слышно ныряло в воду, в последний раз выдохнув горстку золотых искр, так и не достигшую черной воды. Туман спускался по горным тропинкам, окружая озеро на манер партизан, среди ночи возвращающихся домой. Ручей сочился из-под корней бурой мимозы и с потрескиванием взбирался вверх по камням. Тени отсутствующих зверей скользили над озером, бросая отсветы на хребты диких гусей, кружащихся под водой, а невидимые за туманом кукабарры привычно хихикали, стоило Мише вздохнуть или сделать глоток чая.
Наутро он ехал дальше. Туман уже вскарабкался по склону, но мелкая изморось колыхалась в воздухе, трусливо собираясь в додекаэдры льда и снова рассыпаясь на отдельные кристаллы. Озеру не спалось — оно пыхтело, ворочаясь с боку на бок, при вдохе оставляя склоны задыхаться от жажды, при выходе заливая разросшиеся было равнины до верхушек несчастных эвкалиптов. Гладкая вода не отражала ни островков белесого известняка, ни холмов, поднимающихся ввысь так резко, что деревья росли друг у друга на головах. Гуси исчезли, и одни седые облака, сжевавшие небо, удваивались в просветах воды.
Наконец дорога поднялась в гору и тут же влетела в горелую чащу. Голые изогнутые стволы стенали, грозя клубящимися сухими кистями. Среди угольных ветвей гнилыми тролльими зубами громоздились куски гранита с человека вышиной. Ряды мертвых стволов окружали дорогу, вылезали из-за обрывов, заглядывали назойливыми слепыми ветками в окна машины — вздыхали на ветру, завидуя чужой жизни.
Опять полило — редкая рассветная морось сменилась тропическим ливнем, из тех, что надвое рвут стволы и опрокидывают обе половины на зазевавшегося странника. Наглотавшись хрустальной воды, из леса на дорогу выбегали ручьи, возомнившие себя селями. Машину вело. Миша едва не улетел в кювет на ни чем не примечательном повороте. Он был за рулем уже слишком долго. Он устал. Среди деревьев он заметил человеческий силуэт, черная фигура мелькала между мокрых стволов. Миша вздрагивал и, пролетая мимо, пытался вглядеться человеку в лицо, но тот уже скрывался за рядом изломанных горелых веток.
Дорога забралась в безлесные альпийские кручи, черный лес закончился, а горы нависли над задыхающимся круизером тяжелыми, размытыми в сизом тумане силуэтами. Дорога изворачивалась как змея, хвостом пришпиленная к земле, но все еще надеющаяся высвободить скользкое тело. Вид был бы впечатляющим, если бы дождь прекратился. Миша въехал в тучу и снова увидел черный силуэт — впереди, посреди дороги. Он успел разглядеть под капюшоном узкий подбородок и вывернул руль влево, к обрыву.
— Да уж, парень, ездишь ты как пьяная лошадь на болоте, — строго сказал Стив.
Миша на всякий случай кивнул.
— И шины у тебя того, стерты совсем. На такой машине я бы и к теще не поехал, — хохотнул Джонни. — Тебе еще повезло, что я рядом оказался.
— Да брось, крыло заменим, делов-то, — Пит потянулся к бутылке. — А вот я тебе скажу: гадость ваша водка, как вы ее только пьете!
— Зато они Гагарина в космос запустили, — вступился Джонни.
Миша переводил взгляд с одного собеседника на другого — какие они все милые, симпатичные люди, похожие как братья — все трое бритые наголо, с длинными клиновидными бородами, мощными торсами и горами мышц, увивающих покрытые татуировками руки. Он не очень отличал их одного от другого, хоть Джонни был, пожалуй, помладше, а Пит неизбывно хмур. Они сидели на окраине неведомого городка, на заднем дворе заправочной станции, совмещенной с ремонтной мастерской. За широкими воротами ремонтников, под гордой надписью DIESEL красовалась поленница дров. Бензозаправка к вечеру закрылась, но механики согласились спасти его несчастный круизер, все же добравшийся до города.
Миша уже рассказал, что он русский, и мужики потребовали угостить их водкой в вознаграждение за внеурочную работу. Так и не сумев выбрать между тридцатипятиградусной столичной и сорокаградусным абсолютом со смородиновым ароматом, он взял обе бутылки, и теперь ему было очень обидно:
— Это у вас водка разбавленная продается, или с ароматами, — он ткнул в этикетки, - это надо ж придумать, черносмородиновая...
— На пошлинах экономят, больше 36 градусов пошлины выше, — согласился Стив.
Он повертел в руках чашку и, вздохнув, выпил содержимое, словно это была не водка, даже и тридцатипятиградусная, а холодный чай.
Миша выдохнул, глядя на него, едва не опьянев вместо нового знакомого. Он чувствовал тепло, исходящее от Стива, словно сидел рядом с раскаленной печкой, а не с человеком. Очертания других его друзей слегка колыхались в насыщенном водяными и водочными парами воздухе. Миша моргнул, стараясь сфокусироваться.
— Я все хочу спросить, — решился он, — а что это у вас у всех татуировки одинаковые, вы из одной банды, что ли?
— Что надо татуировка, — Джонни закатал рукав, давая ему возможность полюбоваться картинкой целиком. — Хочешь себе такую?
— Гм, — промычал Миша, — вообще-то...
— Такую не всякому делают, ее еще заслужить надо.
— А, это типа Ангелов Ада? — поддакнул Миша.
— Нет никаких Ангелов Ада, — пробурчал Пит, — вышли все. Ни тебе Ангелов, ни Ада. Вот ты представь, — оживившись, он провел в воздухе плавную дугу, не разлив из чашки ни капли, — едешь ты, скажем, по стране, выбираешь, где бы остановиться, и видишь объявление: сдаются комнаты, полный пансион, вечные муки гарантируются. Снимешь такую?
Миша покачал головой.
— Центральное отопление, — сказал Джонни.
— Что?
— Полный пансион, вечные муки и центральное отопление гарантируются.
— Ах да, — кивнул Пит, — и центральное отопление. Все равно прогорит. Спроса не будет. Народ-то какой пошел, знаешь? Грамотные все, с образованием. Свобода выбора у них!
— И демократические принципы, — снова вступил Джонни.
Пит в сердцах ткнул его локтем:
— Ну и какой идиот такое выберет?!
— Никакой, — согласился Джонни, — ну вот ни одной души.
Миша погрустнел за компанию с друзьями, но попытался найти решение логически:
— А мазохисты?
— Мазохистам, — возразил Стив, — надоест. Вечная мyка — это им неинтересно. Им ведь ожидание подавай, предвкушение. А в предприсанном для них кайфа нет.
— А кто им возьмется мyку менять? — возмутился Джонни, — тут все просто — что прописали, то и получите — всю вечность. Ну, или пока эти суки не разбегутся.
— Ага, разбегутся они, — пробурчал Пит. — Ясно же, выпустили мазуриков, сам и выпустил, революционер хренов.
— Да, босс такой, — кивнул Джонни, — он везде революции устраивает.
— Я полагаю, — согласился Стив, — ему нравится сама идея революции, а уж устроить пожар пожара, объявить революцию революции...
— Твою мать, — рыкнул Пит, — ему революция, а нам куда деваться? Работы нет, дела нет, профессии по сути тоже нет.
У его друзей проблемы, уловил общую идею Миша, и ему стало жаль их до слез.
— А что делать?
— Ну, шахты пытались делать, — ответил Пит, вглядываясь в него поверх чашки, — народ трудоустроили, медь там добывали, железо. А теперь — и шахты закрыли. Тоже прогорели. Библиотеку вот открыли, музей — любители старины называются... — в его голосе разлилась горечь. — Падали они любители, вот что! Что теперь тут делать? Туристов угощать? Экскурсии водить? На старинном паровозике катать? — он еще сплюнул себе под ноги.
Допив чашку, Пит вдруг озлобился, перейдя в ту стадию опьянения, когда начинают выяснять отношения, постепенно переходя к мордобою.
— Вот ты, — уставился он на Мишу, — ты куда едешь?
Миша пожал плечами:
— Да так просто езжу, мир смотрю.
— Нет, куда ты едешь? Откуда ты свалился на наши головы? Нет, вы видели, мужики, один, заявился к нам и ничего не рассказывает.
— Сверху свалился, из северного полушария, — рассмеялся Миша, стараясь удержать разговор в вербальной плоскости.
— И тебе тут нравится? — благожелательно спросил Стив, тоже, кажется, не заинтересованный в поединке.
— Вполне, — повернулся к нему Миша, стараясь избежать тяжелого взгляда Пита, — только дождь.
— А ты думал, нам он не надоел! — вздохнул Стив. — Ты сколько тут пробыл?
— Семь дней, — подсчитал Миша.
— А мы тут всю жизнь живем.
— Всю жизнь! — поднял палец Джонии.
— И что, вот так каждый день льет и льет? — Миша загрустил, представив потоки воды, годами заливающие мир.
— Да вот, — жестко объявил Стив, — так и льет. Небесная канцелярия на воде не экономит. Теперь пока все вокруг не протухнет, не остановятся.
— Твою мать! — Пит обратился к облакам, к облегчению Миши сменив объект ненависти.
— Собственно, — продолжил Стив, — ты знаешь, одной заблудшей души достало бы, чтобы остановить потоп. Одной по настоящему заблудшей и потерянной души, — он смотрел только в свою чашку.
Миша кивнул, от души сочувствуя другу и старательно делая вид, что понимает. Джонни дернул его за рукав:
— А может, ты потерял что? — он глядел ласково, как на овечку, нуждающуюся в утешении.
Миша задумался, растроганный заботой. Джонни потянулся к нему с водкой:
— Не переживай, приятель, все мы что-то теряем, но не все отправляемся искать потерянное. Ты ведь пошел?
Миша кивнул.
— Ну вот и молодец!
Они чокнулись.
— Вообще-то забавно, — икнул Миша, — как мы тут с вами сидим.
В его глазах фигуры друзей уже не только расплывались, но переворачивались вверх ногами. Он попытался развернуть голову, но увиденное настолько ему не понравилось, что он предпочел повернуться обратно и немедленно выпить.
— Вот мы с вами сидим в южном полушарии, да? Значит, у вас низ, это у нас верх, и наоборот, — ему вдруг стало очень смешно, но собеседники так же скорбно смотрели на него, — ну понимаете, вот вы говорите, шахты, а для людей из северного полушария это лестницы в небо, а неба у вас не видно не потому, что там облака, то есть облака тоже, конечно, — едва не запутался он, — но главное — там твердь.
— А ты знаешь, — Пит вскипел неожиданной злобой, — что по Данте южное полушарие — это нисходящие круги и перевернутая пирамида ада?...
— Мужики, ну чего вы, — изумился Миша, — ну причем тут Данте! Вы же не будете обсуждать картину мира по Данте?!
— Фигня-малина, — Пит сплюнул на пол, — тоже мне, бином Ньютона!
— Позвольте, — выпрямился Миша, — считать вашу реплику ответом на мой вопрос, — он покачнулся, устремляясь лицом на стол.
— Да погоди ты, — сказал кто-то, кажется, Джонни, — ты же еще тут ничего не видел.
Они вытащили его наружу и протащили по всем четырем продольным и двум с половиной поперечным улицам городка, показали памятник шахтерам и вечный огонь. Они попытались проникнуть в городской музей, но он оказался заперт.
— Жаль, — сказал Джонни, — я туда лопату старую пожертвовал, еще деда была лопата, старинная, дорогая — жуть. Нет, отдал в музей.
Они поглядели на графитти с изображением императора, монахини, супермена, летчика...
— Гагарин, — икнул Миша, вглядываясь в знакомое лицо.
На площади его друзья поклонились железному жуку, не то скарабею, не то божьей коровке, сооруженному в честь юбилея общественной организации «Городские львы».
— Почему жук? — спросил Миша, но они уже неслись дальше, в полукруглое здание на другой стороне улицы.
Внутри оказался старинный паровоз — настоящий паровоз с черными локтями передач, закопченной трубой, круглым окошком в кабине машиниста и грудой угля в топке.
— Вот, в шахты народ водил, — прошептал Стив, вытирая благоговейную слезу. — Все, что осталось.
Миша покачнулся, чувствуя солидарность с его непонятным горем.
— Да ты садись, — Пит толкнул Мишу внутрь. — Садись, сейчас самое главное будет.
— А что тут главное? — заинтересовался Миша.
Пит уже застегивал на нем ремни, ободряющее подмигивая:
— Вот этот рычаг на себя, ногами упирайся, глаза можешь закрыть.
— О, — засмеялся Миша, — я же говорю — у вас верх и низ перепутан! Вы думаете, рельсы в шахты ведут, а они в небо уходят! Паровоз разгонится и улетит!..
Если бы не ремни, накрепко обхватившие тело, приступ смеха сложил бы его пополам, а так он только поперхнулся и закашлялся.
— Да знаем мы, все мы знаем, — успокаивающе похлопал его по плечу Стив.
— Погоди, надо еще глотнуть, — Джонни достал из кармана черносмородиновку. — Тьфу ты, гадость какая!
Он протянул остаток Мише. Тот допил, вернул пустую бутылку Джонни и закрыл глаза.
Они отступили на платформу, критически осмотрели его, и Пит скомандовал:
— Как вы, русские, говорите: PAEКHALI!
Миша послушно рванул рычаг на себя, закашлялся в клубах пара и тут же задохнулся, сжатый ускорением.
Оставшиеся на платформе проводили паровоз взглядами.
— Прорвется, думаешь? — выдохнул Питер, вглядываясь в серые небеса.
— Должен прорваться, я считаю, — прошептал Джон, — пора уже этому потопу заканчиваться.
Они постояли еще немного и вернулись в гараж.
Наутро Михаил катил по острову, удаляясь от города, название которого он так и не услышал. Тусклый солнечный свет пробивался через люк в слоях облаков, радужные попугаи с карканьем пролетали над дорогой. Вчерашнее происшествие дохлой медузой качалось в памяти, и он очень надеялся, что оно так и не прибьется к берегу сознания, а будет унесено дневным прибоем навсегда. Дорога вползала под колеса, уводя его дальше по кругу.
Луна над Лайкхартом
Никогда ничего даже похожего на то,
что случилось, со мной не было, да и не будет
больше. На меня точно затмение нашло...
Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...
И. Бунин. Солнечный удар
...и объявление цирка, на эту стену наклеенное...
Вл. Набоков. Весна в Фиальте
— По-моему, прекрасно, а вам как? — Сюзан, жилистая костюмерша с крупными мужскими руками, чем-то похожая на кариатиду, разгладила лисий воротник, накинутый на Надины плечи. Её прикосновения были неожиданно нежны, словно она трогала ребёнка.
Надя заглянула в зеркало. Она не была профессиональной актрисой, но, зарегистрировавшись на сайте театрального агентства, изредка подрабатывала в массовке, однажды — на съёмках рекламы для сети кафе KFC — прекрасная хрустящая корочка! — а теперь — в полудокументальном фильме о русской диаспоре пятидесятых годов. Роль была немая, могли бы взять и манекен или нарисовать силуэты, но режиссёр, верящий в жизнь на заднем плане и не доверяющий компьютерной графике, набрал русских. Он ошибся — в пятидесятые годы в Австралии были монархисты и советские дипломаты, но никак не увиденные Надей на студии красавицы-еврейки, чья национальность только подчеркивалась старинной модой.
Надя не удивилась. Уже по названию фильма, «Мой шприон», с не к месту подчеркнутым «р», было ясно, что работой в архивах автор себя не беспокоил, зато дал волю фантазии, впрочем, не ушедшей далеко от вновь набирающих актуальность легенд об ужасных русских.
Разрисованная огненными пионами рубашка с короткими рукавами в сочетании с серой юбкой-клёш и воротником чернобурки выглядела безнадёжно. Как и костюмы других участников массовки, наряженных кто в костюм в мелкий цветочек, кто в поросячье-розовое платье, облегающее тройной животик. Поверх платьев изобильно сверкали украшения — приколотые к груди цветки размером с небольшие арбузы, броши, кулоны и ожерелья с разнородными камнями. Мужчины выглядели не лучше — короткие брюки, кургузые пиджаки, красные, в разводах и клетках галстуки. Режиссёр, пробегая мимо, старательно улыбнулся собственному Франкенштейну. Мимикрировавшая под даму пятидесятых Надя кивнула ему в ответ.
Она участвовала всего в одной сцене, на балу в Русском клубе, в роли жены советского консула. Снимали на студии, запрятанной на задворках её любимого в Сиднее, итальянского, почти европейского, района. Надя с трудом нашла съёмочный павильон, пробираясь в утреннюю сорокаградусную жару среди одноэтажного частного жилья и двухэтажного мелкого бизнеса — мимо плывущего в кофейном аромате ресторанчика, пустого в этот час бара, ателье свадебных платьев, магазина домашней техники. Асфальт зримо плавился, обволакивая прохожих коконами призрачности, как лондонский смог времен Джека Потрошителя. Надя, сверяясь с распечаткой гугл-мэп, повернула на безлюдную улочку, проросшую гирляндой домов вдоль канавы с гордым названием канал, миновала забор с гербом местной мэрии — кованая металлическая ограда под ударами волн, реликт Атлантиды, шедевр геральдического искусства, — и вынырнула к воротам съёмочного павильона.
Студия приветствовала её жаром раскаленной духовки и сгущенной до патоки вежливостью студийного персонала, подпавшего под обаяние творческого вымысла режиссёра. Приготовившись повеселиться, Надя отвечала радостной улыбкой на их улыбки.
— Прекрасно, прекрасно, — погладила её плечи Сюзан. — Теперь к гримёру.
Гримёрная была тут же, направо, за тонкой занавеской.
— Надя, это Джейн, Джейн — это Надя.
Она пожала руку энергичной женщине в фартуке поверх тонкого джинсового платья. Дюжина браслетов зазвенели на руках гримёрши, как колокольчики волшебной страны. От трельяжа, сияющего жаркими лампочками, исходил такой жёсткий свет, что Наде пришлось прикрыть глаза. Пальцы гримёрши, её фартук, пахли позабытым уютом, сладким ароматом пудр, помад и лаков. Джейн взвесила на руке Надины волосы, поохала над их густотой и жесткостью, и длинной частой расческой развела на косой пробор.
— Я уложу их вам наверх, вы знаете, как тогда носили? На ваши потребуется много шпилек, — её руки порхали над Надиными волосами бабочками, добывающими нектар из недр цветов. — Вы мне, пожалуйста, верните их потом, они очень ценные. Я обожаю шпильки, у меня сотни разных, всяких, — делилась секретами волшебства Джейн. — По-моему, шпильки — мерило нашей цивилизации. Раньше их делали металлическими, они держали причёски, самые сложные волосы, самые пикантные укладки. А теперь? У меня сохранилось еще немного старых, но других уже не купишь. Теперь продают наборы, их печатают в Китае, в лучшем случае — в Японии, они пластмассовые и ничего не держат, сколько лака поверх не лей.
Гримёрша отступила, оценивая свое творение. Сквозь слепящий свет Надя встретилась взглядом со своей бабушкой, молодой и строгой, всё знающей о себе и мире. Так, в меховом воротнике поверх платья с коротким рукавом она могла ходить на летние вечера в Дом офицеров. Насколько же Надя отличалась от неё, будто нарочно заменив строгую стать безалаберностью и ленью, привязанность на всю жизнь — чередой работ и мужей, городов и стран.
В детстве, с вечно пропадавшими на работе родителями, бабушка была для Нади самой близкой, это она часами стояла рядом, показывая, как держать смычок у ненавистной скрипки, как класть стежок к стежку, читала ей сказки и стихи, добивалась безупречной чистоты вымытой посуды и абсолютной белизны взбиваемых белков. Такой, какая она есть, вдруг поняла Надя, её сделала бабушка. А дедушка, она видела его однажды, ей было лет пять, когда он приехал взглянуть на внучек. У него было горячая, крепкая рука, но он как будто смущался, предъявляя себя в роли деда воспитательницам в яслях, куда Надю отправили с ним забирать сестру. Других воспоминаний о деде у неё не сохранилось, надолго ли он приезжал, о чём говорил с родителями. Вероятно, ненадолго, потому что бабушка на всё время его приезда ушла к соседке, а вряд ли она могла пробыть там больше суток. В следующий и последний приезд деда Надя уже не жила дома, а бабушки несколько лет не было в живых.
— Внимание, музыка!
Аккордеонисты и балалаечники из фольклорного оркестра, Надя узнала знакомую, в цыганском платье и крохотной шапочке с вуалью, затянули «Подмосковные вечера».
— Сюда, сюда. Мы быстро управимся, не беспокойтесь. Никто не будет в такую жару тянуть.
Её усадили за столик у эстрады, спиной к камере. Надю снова резануло, как от скрежета металла по стеклу: если дело происходит в эмигрантском клубе — почему на стене красный флаг с бесполезным сельско-фабричным инструментом, а если в советском консульстве — откуда столько богатых, наслаждающихся жизнью эмигрантов?
— Внимание!
Гримёрша еще раз припудрила ей лицо. Техник запустил дымную машину, выдохнувшую облако удушливого пара в рабочее пространство павильона. Затянутой в лайковую перчатку рукой Надя разогнала клуб дыма и увидела по другую сторону столика своего мужа, героя войны, её героя. Он был ширококостен и статен крестьянской надёжной статью. Такой он и был, крепкий, прямой, настоящий. В звенящие победными литаврами тридцатые, на которые пришлась его крестьянская молодость, он мечтал стать лётчиком, поступил в военное училище. Но когда жестокая эпидемия скосила высший командный состав почти целиком, он вдруг узнал, что уже закончил вместе со всем курсом обучение, получил высокий военный чин и направление в штаб армии. Молодое пролетарское государство требовало его присутствия то в одной, то в другой республике, желающей влиться в братскую семью народов. Он вернулся к жене спустя полгода после окончания войны, с медалями во всю грудь и контузией, об обстоятельствах которой так ей и не рассказал, ссылаясь на военную тайну. Как молчал и о том, кто обнимал его на военных фотографиях, и почему он полгода не возвращался домой после Победы. Война изменила его, считала бабушка.
Камера развернулась к ним.
— Мотор, — пожилой режиссёр махнул рукой, словно девица платочком.
Надин партнёр поднялся, звеня орденами, чтобы произнести тост: о братстве с пролетариями всего мира, о мирной поступи Родины, помнящей о своих сыновьях, даже тех, кто случайно и временно оказался вдали от её материнского сердца. Надя выпрямила спину. Восторг единения с прошлым, с семьей, с Родиной захватил её.
— Снято! Еще раз, эту же сцену, — скомандовал режиссёр. — Мотор!
Надя зажмурилась. Они были вместе, здесь и сейчас. Это тогда он обвинял её в завершении своей карьеры — после первого, сразу после окончания училища, звания, его больше не повышали, как он уверял — из-за её национальности, а потом сослали на обезьяний континент. Она не пыталась разубеждать его, доказывая, ни что на континенте нет ни одного вида обезьян, ни что её еврейская кровь не повлияла на его звания. Сейчас она любовалась его гордо развернутыми плечами — нынешние так не ходят, вспомнила она, вдруг вернувшись в двухтысячные, сейчас она смотрела в вишни его глаз под густыми, разлетающимися к вискам бровями. Из своего на пятьдесят лет вперёд будущего она знала, что скоро он выбросит её из своей жизни ради Лизаветы Михайловны, ответственного секретаря посольства. Но сейчас она впервые после развода, ещё до развода, смотрела ему в глаза. В Австралии, где никто из них не был, они всё ещё любили друг друга.
— Снято! Молодцы, ребята! — предполагаемые зрители не будут понимать по-русски, и режиссёр, тоже ни слова по-русски не говорящий, удовлетворился двумя дублями. — Следующая сцена! Появляется герой. Ребята, смеёмся, болтаем, вы счастливы.
Камера нацелилась на главного героя, шпиона и кегебешника в черном костюме и лакированных серых ботинках. Пока герой входил и проходил, они поднимали бокалы, смеялись и болтали ни о чём.
— Им нужно бы анекдот рассказать, что ли, перед началом дубля. Смеяться вдруг, по команде, это ведь непросто, для непрофессионалов, — подмигнул он ей. — Не вникают в наши проблемы!
Она не подняла руку, чтобы вытереть слёзы, покатившиеся по щекам, чтобы её жест не был замечен камерой или людьми.
— Снято!
— Что-то не так? — её партнёр наклонился через столик.
— Жарко, — нашлась она.
— Ужасно, — согласился он. — Вот случится у кого-нибудь тепловой удар, им страховки не хватит расплатиться.
— Еще раз! — приказал режиссёр. — Шпион — пошёл, разговоры — повеселее!
— Так ты из Сиднея? Покажешь мне город? Я ведь сам из Кёрнса. У нас такая жара, как у вас сегодня — каждый день. А море! Ты бывала в Кёрнсе? Приезжай! У нас кораллы растут прямо у берега. Вчера только, нырнул с веранды, а там...
— Снято! Теперь — шпион с героиней. Остальные — мимы. Внимание: мимы — это не шепот, это беззвучная речь, всем понятно? Оживленно жестикулировать без звуков! Камера!
Её герой развёл руками, покачал головой, ещё раз поднял бокал, и она поднимала навстречу свой бокал с безалкогольным шампанским и глядела в его глаза.
— Снято! Ещё дубль!
Духота сгущалась, потопом подступая к горлу. Уже ничего не осталось вокруг, кроме его лица за пеленой дыма. Прожектор напротив столика слепил глаза, с каждым дублем все мучительнее, расплавленный воздух без толку входил и выходил из лёгких, но она держала спину, готовая до конца дня, до конца жизни быть рядом с ним. Он взял её руку в свою.
— Снято! — крик режиссёра застал её на грани обморока. — Закончили на сегодня.
— Распишитесь, — помощница режиссёра придвинула ей ведомость. — Деньги вам перечислят в течение банковской недели, а сейчас идёмте в столовую. Обед накрыт на всех.
Надя расписалась и закрыла занавеску в гримёрную, чтобы вылезти из сдавливающей талию юбки. Когда она, всё ещё в сложных кудряшках, вышла в печь коридора, он уже дожидался там, обнял, поцеловал в накрашенные губы.
— Дождь, кажется, пошёл, — Надя отвернулась к окну, пряча лицо от проходящих мимо.
За стеклом холодный фронт разрывал оборону жары. Ураган ломал ветки эвкалиптов, срывал куски рогожи с крыш, поднимал их к круглому, испещренному шрамами лицу луны, и швырял обратно на головы людей и крыши автомобилей. Голова у неё была лёгкая и круглая, как лунный лик. Теперь пятьдесят лет назад наконец всё было в порядке. Она почувствовала, что понимает весь мир, хотя спроси её, что именно она понимает, не нашлась бы, что ответить.
— Пойдём, — они всё же оторвались друг от друга.
В маленькой столовой было шумно, вокруг пластмассовых столов, в изобилии уставленных запечёнными куриными крылышками, капустными салатами и картошкой из KFC, толпилась съёмочная группа, отмечая завершение ещё одного дня работы.
— Будешь крылышко?
Она повернула лунную голову на его голос. В красивом, уверенном в себе мужчине, стоявшем рядом с ней, не было ничего общего с её родным — мужем ли, дедом ли. Кондиционер в столовой работал на полную мощность, и её кожа тут же покрылась мурашками.
