Мозес Розен: Опасности, испытания, чудеса. Перевод с румынского и примечания Александра Бродского0

(продолжение. Начало см. в №1/2013 и сл.)

Глава 29. Тост за кошерное мясо

Апрель 1954 года. Однажды утром ко мне явились резники, уволенные с бойни, где им без долгих разговоров запретили производить ритуальный убой скота. Верующие евреи остались без мяса.

Начались мои хождения вверх и вниз по иерархической лестнице. Управление мясной промышленности, министерство пищевой промышленности, министерство торговли, министерство сельского хозяйства, министерство культов и пр. Чем выше я поднимался со своими протестами, тем отчетливей понимал, что речь идет не о недоразумении, а о преднамеренной враждебной акции, связанной не с техническими проблемами или, скажем, дефицитом мяса, а с чьим-то сугубо политическим решением.

В ответ мне приводили какие-то бредовые, совершенно смехотворные аргументы, а если я продолжал настаивать, начиналась характерная бюрократическая волокита, в которой вопрос тонул безвозвратно. Кто-то пытался оживить старые байки о том, что "ритуальный убой – это варварство", что "скот, убиваемый по-еврейски, страдает больше" и т.п. Мне пришлось обратиться к специальной литературе, еврейской и нееврейской, с тем чтобы вновь дезавуировать эту дурно пахнущую мотивацию.

Тогда мне стали доказывать, что евреи едят только переднюю часть убитых животных, выедая самое лучшее, а задние части, менее доброкачественные, оставляют другим потребителям. И опять мне пришлось взять в руки старые и новые инструкции, пособия и прейскуранты, после чего я доказал в написанном специально для этой цели меморандуме, что задняя часть выше качеством (бифштексы, антрекоты, котлеты и т.д.), чем передняя.

Ничего не помогало. После нескольких недель бессмысленных хождений по инстанциям – евреи все это время сидели без мяса – я решил обратиться непосредственно к президенту республики, доктору Петру Гроза.

С президентом Румынии Петру Грозой

Это был настоящий гуманист, да и знакомы мы были не первый день, и относился он ко мне очень тепло. Короче говоря, мне не пришлось слишком долго стучаться в его двери. Выслушав меня, он моментально оценил ситуацию и пообещал сделать все, чтобы положить конец безобразной несправедливости.

На следующей аудиенции (точных дат я уже не помню) он встретил меня с огорченным видом.

– На совещании, которое я проводил с членами Политбюро, – сказал он, – мне удалось поднять ваш вопрос. И я неожиданно для себя натолкнулся на сильное противодействие и получил категорический отказ.

После чего президент сказал буквально следующее:

– Из-за этой истории я провел такую черную ночь, каких у меня давно не было.

Стало ясно, что ритуальному убою скота препятствуют силы почти неодолимые.

Я направил документ соответствующего содержания самому Георгиу-Деж, но меня даже не удостоили ответом. Казалось, не остается ни малейшего шанса на успех, и я уже начал опасаться новой политической антисемитской кампании.

Прошло еще два-три месяца. Приближалось 7 декабря – день семидесятилетия д-ра Петру Грозы.

Мы направили к нему с поздравлением делегацию раввинов. Как обычно, он принял нас с глубокой симпатией и уважением.

Я получил приглашение на торжественный партийно-правительственный прием по случаю юбилея президента. Прием был организован в здании Великого национального собрания. Уходя из дому, я сказал жене, что ничуть не чувствую себя озабоченным, поскольку уверен, что выступать мне не придется. В таких случаях слово берут представители правительства, партии, армии, науки, литературы, крестьянства, профсоюзов и т.д. А уж если сочтут нужным, чтобы произнес приветствие какой-нибудь религиозный деятель, так на это есть патриарх, который, разумеется, тоже приглашен.

Обычно на таких приемах протокол предусматривал для меня место среди священников других вероисповеданий, довольно далеко от виновника торжества. На этот раз, помнится, между Дежем и Грозой, находившимся в центре, устроился патриарх Юстиниан, а напротив него стоял мой стул. Формально никто не мог бы сказать, что я сижу рядом с патриархом, но фактически мы были за одним столом и я сидел лицом к лицу с президентом и генсеком.

Начались тосты. Когда пришла очередь патриарха и он вытащил из кармана заранее заготовленный текст, Гроза за его спиной наклонился и что-то прошептал Дежу. Патриарх закончил свою речь, и вдруг Деж встал из-за стола, обошел его и приблизился ко мне, что вызвало всеобщее оживление. Он попросил меня произнести тост. Я был захвачен врасплох и заколебался.

– Ведь уже выступил Его Блаженство патриарх...

Но тот подошел техник с микрофоном и поставил его передо мной. Я понял, что происходит. Между тем Деж не без удовлетворения в голосе сказал:

– Уберите микрофон. Господин главный раввин не готов к выступлению. Возможно, он скажет несколько слов позже.

Но я возразил:

– Раз уж микрофон здесь, я скажу тост сейчас.

Говорил я, кажется, неплохо. Между тем Деж вернулся на свое место и снова начал шептаться с Грозой. Они забыли или не замечали, что микрофон находится рядом с ними, поэтому каждое их слово разносилось по всему залу. И пока я говорил, я слышал, так же как и все сидевшие за столами, весьма приятные комплименты и комментарии, которыми два высших лица в государстве сопровождали мое выступление.

Понятно, что произнесенный мною тост был в этих обстоятельствах обречен на успех. Я словно стал героем вечера. Когда меняли блюда, Гроза опять заговорил с Дежем. Тот во второй раз подошел ко мне и спросил:

– Чем мы можем вас угостить? Что вы предпочитаете?

– Большое спасибо, – ответил я, – но вы, вероятно, знаете, что мы, евреи, с недавних пор стали вегетарианцами. Нам запрещено кошерное мясо.

Он усмехнулся:

– Я, собственно, насчет этого к вам и подошел, но, вижу, вы и сами не упускаете момент.

И прямо через стол он обратился к Петре Борилэ, заместителю председателя Совета министров, занимавшемуся проблемами народного хозяйства:

– Пригласите ко мне товарищей, ответственных за мясо.

Это происходило на глазах всего зала. Тут же появился министр пищевой промышленности и еще один высокий чиновник из министерства, оба евреи: Пашку Штефэнеску и Подоляну. Деж сказал коротко:

– С завтрашнего дня – им (показывая на меня) – кошерное мясо.

...Я ел на этом приеме творог, мороженое и фрукты. С точки зрения Галахи мое меню было явно сомнительным, ибо и творог, и мороженое, и фрукты сильно отдавали мясом... кошерным мясом, завоеванным мною ценой удачно произнесенного тоста, призванного накормить тысячи еврейских семей.

В ту ночь в том же зале был еще один человек, чувствовавший себя счастливым. Это был президент республики, д-р Петру Гроза. Когда прием завершился и гости повалили в гардероб, он подошел ко мне, расцеловал в обе щеки и сказал:

– Теперь, ваше преосвященство, я намерен у себя дома угостить вас мясом.

Я возразил:

– Вы прекрасно знаете, что это невозможно. (Гроза вырос среди евреев, и ему были в совершенстве известны наши обычаи и законы). Чаю или кофе выпью с удовольствием, а мясо – нет, нельзя.

Гроза засмеялся:

– Не только вас, но и других ортодоксальных раввинов (он хорошо понимал значение слова "ортодоксальный"), которых вы мне назовете, я приглашаю к мясному столу.

И он сделал то, что обещал. Кухня президента была временно эвакуирована, под наблюдением раввина Саула Кахане туда доставили кошерную посуду, и через некоторое время в доме президента Румынии был накрыт прекрасный кошерный стол.

Среди гостей были министр культов Петре Константинеску-Яшь, раввины Г.Гутман и Н.Альперин из Бухареста, Маргулиес из Галаца, Филипп Клейн из Тыргу-Муреша, д-р Дрекслер из Тимишоары, кантор Рафаэль Рувинский и президент Федерации еврейских общин Румынии Исраэль Бакал.

Глава 30. Доктор Петру Гроза

Сын священника Адама Грозы, один из лучших людей, которых я знал, он посвятил свою жизнь служению добру. Мы были знакомы лет десять. Я нашел в нем большого друга, мудрого советчика и – в трудные минуты – спасителя.

Всегда приветливо улыбающийся, ценящий юмор и любящий уместную шутку, он с первой же минуты разговора умел внушить собеседнику не только уважение к своему высокому посту, но и глубокую симпатию и даже восхищение.

Скажу без ложной скромности, что ко мне он относился более чем прекрасно. Мы, случалось, беседовали с ним целыми часами. Ему нравилось слушать поучительные истории из еврейской древности. Он сызмала рос в духе терпимости и уважения к вере и убеждениям других людей.

Смеясь, он рассказывал мне, как, ввиду нехватки румынских учителей, отец-священник вынужден был отдать его в хедер, и эта пора подарила ему много воспоминаний.

Я с трудом удерживаюсь от соблазна воспроизвести кое-что из его бесед с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Президент Гроза защищал перед московским тираном свой народ и свою страну: тот требовал территорий, контрибуций, мести... Гроза всегда был адвокатом одного клиента: слабого, обиженного судьбой, униженного и оскорбленного.

Первая румынская делегация, направленная к Сталину, состояла из трех человек: Георгиу-Дежа, Штефана Войтека и Петру Грозы.

– Мы взошли по лестнице, – рассказывал Гроза. – Деж волновался как школьник, вызванный за шалости и проделки к суровому директору школы. У Войтека подгибались ноги: ему лучше знать, чего он боялся. А я? Я, озабоченный мыслью о том, что нам предстояло решить с этим человеком, стал, пожалуй, держаться более высокомерно, чем обычно. И, надо сказать, мы почти что подружились. Сталин называл меня по имени-отчеству: Петр Адамович.

Короче говоря, атмосфера установилась теплая, отнюдь не протокольная, но между большими бокалами вина мне не давали покоя беды нашей маленькой страны".

Знаменательная фраза, достойная исторически-философского осмысления. Цитирую дальше по памяти услышанное от д-ра Грозы:

– Я возглавлял правительство, когда в него входили как представители Единого фронта трудящихся (коммунисты и социалисты), так и либералы из партии Тэтэреску – последнего оплота буржуазии. Левое крыло наступало. Король еще находился в стране. Представители союзников – англо-американцы – тоже. Помню бурное заседание Совета министров. Анна Паукер, Деж, Теохари наскакивали на Тэтэреску и Александреску. Обстановка накалилась до предела. Казалось, ситуацией овладеть уже невозможно. Я чувствовал, что вот-вот и я ввяжусь в драку.

И тогда я вдруг заявил: "Господа! Как председатель Совета министров я прерываю заседание на два часа. Прошу вас, однако, не расходиться, а сопровождать меня в другое место". Они затихли, растерялись, не знали, что и думать. Но деваться им было некуда. Оделись и пошли за мной.

Я сел в машину и велел шоферу ехать в астрономический планетарий. Когда мы всем составом Совета министров вышли из машин перед планетарием на глазах у журналистов (ведь все слышали об остром правительственном кризисе)... словом, народ решил, что я немножко рехнулся.

Вошли в планетарий. Тамошние ученые стали нам показывать звездное небо, гармоническое движение планет и все такое прочее... Нельзя было не проникнуться чувством, что наш земной шар – всего лишь горстка праха.

Я им говорю: "Ну, что скажете? Двух ломаных грошей не стоит вся эта наша планета! Но ничего более ценного у нас нет. Не странно ли, что, все это понимая, мы так неумно, так бездарно грыземся?"

Вижу: успокоились, заулыбались. Послышались шутки, морщины разгладились. Короче говоря, когда мы возобновили заседание, оно уже шло совсем в другом духе, прямо противоположном тому, в каком мы его прервали.

Так политический кризис был разрешен астрономическим способом.

...В 1955 году, в ночь Йом-Кипура, в самый разгар жаркой молитвы, ко мне подошел человек и шепотом сообщил, что Мишу Бенвенисти (бывший председатель исполкома сионистов Румынии, содержавшийся в заключении) впал в коматозное состояние и у нас остались считанные часы, чтобы попытаться его спасти.

Я немедленно вызвал к себе Макса Фридмана.

Тут я должен остановить повествование, чтобы почтить память одного из немногих истинных героев той эпохи, который жил в неизвестности и в неизвестности умер. Это был простой еврей, с еврейской душой, чистым сердцем и умной головой. Ему не было еще и сорока лет, когда он стал парикмахером Петру Грозы.

Есть мудрая румынская поговорка: "Пока дойдешь до Бога, тебя сожрут святые". Мой многолетний опыт общения с сильными мира сего во многих странах не раз подтверждал глубокую истинность этой сентенции. И скажу прямо: мало толку было бы от всех добрых чувств, которые мы с Грозой питали друг к другу, от всей нашей дружбы, если бы не... Макс Фридман.

В данном случае "святым" было меня не одолеть. Никакие министры и директора, никакие учреждения и службы не могли помешать мне снестись с президентом, ибо ближе, чем Макс, у него не было никого.

Сообщение, полученное мною в полночь, дошло до президента рано утром, во время бритья.

Немало жизней было спасено таким образом. На месте сионистов всех мастей и оттенков я бы поставил памятник скромному брадобрею Максу Фридману. Мы с женой нередко приглашали его и его супругу в гости, принимали их со всей возможной теплотой и сами к ним нередко хаживали. Словом, между нами установились дружеские отношения. Тем не менее однажды, когда я, по бедности моей, хотел дать Максу некоторую сумму, он отказался со следующими словами:

– Я не богач, и эти деньги мне очень бы пригодились. Но я не могу принять их от вас. Если бы вы попросили меня устроить вам встречу с президентом или передать ему какое-то сообщение, имея при этом личный интерес, я, может быть, и взял бы деньги: услуга за услугу. Но я же вижу, что вы никогда ничего не просите для себя, а напротив, кладете жизнь во спасение других жизней. Разве это можно измерить деньгами? Или у меня нет права на мицвот[1]? Мицва не совершается за деньги.

Впоследствии Макс и его жена распродали свое небогатое имущество и уехали в Израиль. И не стало рядом со мной человека, столь же чистого, доброго и стремящегося творить добро, как Макс. В Израиле его послали на уборку апельсинов. Он заболел. Я сделал невозможное, и он стал получать ежемесячное скромное вспомоществование. Слишком скромное и слишком поздно. Просить за себя он не умел, покровителей у него там не было, и бедный Фигаро умер совсем молодым. Вскоре умерла и его жена, еще более молодая. Мы позаботились об уходе за их могилами и о том, чтобы за их души молились. Я многим обязан Максу Фридману.

Простите мне это отступление, и вернемся к вечеру Йом-Кипура. Мое сообщение дошло до президента. Тяжелое состояние Мишу Бенвенисти объяснялось диабетом. Его жизнь удалось спасти.

Вечером 10 декабря, в ханукальную субботу, тот же Макс принес мне от Грозы весть, что на следующий день будет освобождена Мела Янку. Я тут же известил об этом д-ра Корнела Янку, который частенько бывал у меня дома и с которым мы предпринимали совместные усилия по освобождению заключенных сионистов. Если память меня не обманывает, Бенвенисти вышел на свободу вместе с Мелой Янку.

Эту главу, посвященную д-ру Петре Грозе, я хочу заключить описанием нашей последней встречи. Во время одной из наших долгих бесед он сказал:

– Знайте, что в той части моего завещания, которая касается церемонии похорон, указано, что на них должны служить и вы. Я ведь не знаю, что там наверху (он поднял палец к небу), так что для подстраховки хочу сыграть и в вашу масть.

Я решил, что он шутит, и забыл об этом эпизоде. 5 декабря 1957 года я и моя жена были приглашены в гости к президенту и его супруге. Незадолго до этого он перенес тяжелую операцию, выглядел худым и бледным, но пребывал в подчеркнуто хорошем настроении. Утро было прекрасное, и мы совершили прекрасную двухчасовую прогулку по парку. На прощанье Гроза сказал с таким видом, словно произносил самую забавную из всех своих шуток:

– Не забудьте, что я рассчитываю на вашу молитву. Хорошо все-таки к концу жизни иметь знакомства в вышних сферах.

7 января 1958 года я находился в Пятру-Нямце, занимаясь вопросом старого еврейского кладбища, которое "товарищи" из примэрии пытались уничтожить. В разгар дискуссии вдруг позвонили из Бухареста:

– В завещании президента указано, что он просит вас участвовать в похоронах и совершить над его телом церемониальную молитву.

В ту же ночь – была страшная гололедица, каждый миг подвергавшая нашу жизнь опасности, – мы с нашим адвокатом Эмилем Шехтером вернулись в Бухарест.

А на другой день, во Дворце Республики, перед катафалком с телом того, кто был главой государства, в присутствии премьер-министра и других членов коммунистического правительства Румынии, по окончании православного богослужения прозвучали слова богослужения еврейского – "Эль мале рахамим" и "Кадиш", в оригинале и в переводе на румынский. И произносил их главный раввин страны, с магендавидом – звездой Давида на груди. Его слышал и видел весь народ, собравшийся у радиоприемников и телевизоров.

Я сопровождал Великого Человека и своего большого друга в траурной процессии до места, где скорбно простился с ним навсегда.

И все же, думаю, рассказ о нашей многолетней дружбе лучше будет завершить еще одним эпизодом.

В Бухаресте, недалеко от медицинского факультета столичного университета стоит невысокая статуя Петру Грозы. Впервые я увидел ее еще при его жизни, в одном из подвалов его роскошного дома на Аллее Филиппеску.

Автор, талантливый скульптор (к сожалению, не помню его имени), подарил ее Грозе, а тот без колебаний велел поставить ее в подвале.

– Это вопрос равновесия, – объяснял мне Гроза. – Придет время, когда эта статуя будет стоять наверху, а я, наоборот, окажусь под землей. И продлится такое состояние довольно долго. Вот я и пользуюсь возможностью уравновесить это дело, пока жив: я еще похожу по земле, а она пускай побудет на моем месте...

Сколько раз я ни прохожу или проезжаю мимо этой статуи, гамлетовская шутка Петру Грозы вспоминается мне, и душа трепещет.

Глава 31. Отец сирот – раввин Зиссе Португаль

Внешность аскета – кожа да кости. Наивные чистые глаза ребенка. Улыбка, дышащая душевным благородством. Бесконечная доброта, воплощенная в маленьком человечке, которого, кажется, может унести любое дуновение ветра.

Когда телесные страдания обессиливали его и он позволял себе несколько часов сна, домашние слышали от него такое наставление:

– Если придет кто-нибудь с приношением, пожалуйста, не будите меня: я изнемогаю и должен восстановить свои силы. Но если придет бедняк с просьбой о вспомоществовании, разбудите меня непременно, ибо я должен знать, какие беды одолевают его: быть может, я смогу чем-нибудь помочь...

Раввин Зиссе Португаль

Он был равом в Скулянах, то есть главой раввинского суда, заботившимся о религиозной жизни своей общины. Он не был сыном "ребе" – раввина, к которому верующие приходят за советом или за утешением в горе. За его спиной не стояли поколения мудрецов и цадиков, и сам он никогда не претендовал на то, чтобы его причислили к этой категории раввинов.

Так было – до Транснистрии. Холод и голод, пули и приклады, эпидемии и мор косили десятки и сотни тысяч еврейских жизней в степях Украины. Особенно тяжкие мучения доставались детям, оставшимся без родителей, без близких, без крыши над головой, – детям, обреченным на страшную смерть. И вот тогда раввин Зиссе Португаль, находившийся в ту пору в Черновцах, совершил нечто невероятное. В одиночку, без всякой поддержки со стороны какой-либо организации или общины, он собрал на дорогах почти две сотни сирот, взял их в свой дом, кормил (никто не понимал, где он доставал хлеб), укладывал спать (никто не понимал, как они помещаются в его доме) и всех их объявил своими детьми. Когда была разрешена репатриация из Транснистрии выживших евреев, он со своей многочисленной "семьей" появился в Бухаресте, стал ходить из одного учреждения в другое, из одной синагоги в другую, от одного благотворителя к другому – и устроил-таки приют для сирот. Днем и ночью окружал он своих питомцев заботой и любовью (ребица была сотворена из того же теста и, как настоящая мать, шла на любые жертвы ради благополучия этих несчастных детей). Все они получили настоящее еврейское воспитание.

Был у раввина и ребицы единственный кровный сын – не приемыш, а родной. И когда случилась у нищего Португаля пара наручных часов, он подарил их – разумеется! – Гершеле, одному из приемышей (ныне в Нью-Йорке), а не Срулику, родному сыну. Ребица объяснила мне: "Если бы мы поступили иначе, дети могли бы подумать, что Срулика мы любим больше. А сам он... родной ведь... он поймет!"

В 1948 году грянула национализация школ и детских домов. "Руководители" общины, большие католики, чем сам римский папа, забегали, засуетились, спеша отдать новой власти школы, детские сады, библиотеки, земельные участки – все, что у них требовали и не требовали, лишь бы войти в милость к победителям.

Никто не предпринял не то чтобы реальной попытки сопротивления, но даже протестующего жеста не сделал. Никто... кроме раввина Португаля.

– Мои дети, – заявил он, – должны есть кошерную пищу, хранить субботу, быть настоящими евреями! Что они будут делать там, в нееврейском детском доме, куда вы хотите их отправить? Вы их, может быть, еще и крестить вздумаете?! Ни за что на свете!

Началось давление. Вмешались карательные органы. Погрузили детей в автобусы, а приют на Каля Мошилор опечатали. Детей привезли в заранее приготовленное здание и там заперли. На том решили дело поконченным.

Через час, когда директор нового приюта явился принимать дела и знакомиться с будущими воспитанниками, выяснилось, что ни одного из них на месте нет. Исчезли – все до единого. Снова явилась милиция и начала охоту по всем правилам: сыщики рыскали по паркам, подвалам, погребам, но схваченные ими дети решительно отказывались возвращаться на новое место, повторяя одно:

– Мы хотим быть евреями!

Борьба была неравной: дети оказались сильнее, а над милицией смеялись даже куры. Не имея власти над детьми, новые хозяева применили силу к раввину. В июле 1949 года его арестовали. Это было через две недели после моей свадьбы. Наш медовый месяц прошел под знаком этого события, которое возмутило всю "еврейскую улицу". До настоящего террора в стране еще не дошло, и протест еще находил разнообразные формы выражения. Понятно, что все взгляды были обращены на меня.

Мы направили делегацию раввинов (Х.Гутман, д-р Бек, Зиссе Ландман, Б.Гланц, д-р Альперин и др.) к Берку Фельдману. Он принял нас дружески. Помню изреченный им "перл":

– Господа раввины, вы верите в небесное возмездие и расплату. Как там у вас считается: за добро – добро, а за зло – зло? Вот так и мы поступаем с Португалем.

– Но чем же он согрешил? Какое зло совершил он? – поразились мы.

– Придет время – узнаете, – ответил Фельдман.

Мы ушли от него растерянные и опечаленные. Я обратился с официальным заявлением к министру внутренних дел Жиану. Никакого ответа.

Прерву ненадолго свой рассказ ради пикантного случая, характерного для тех времен.

Сын раввина Срулик (ныне раввин Исраэль Португаль – Нью-Йорк) не раз приходил ко мне, умоляя вмешаться и добиться освобождения отца.

Как-то вечером он засиделся у меня дома часов до десяти. После его ухода я лег спать. В половине первого телефон залился продолжительным звонком. С трудом проснувшись, я услышал взволнованный голос Срулика, спрашивавшего, может ли он немедленно прийти ко мне. Встревожившись и сам, я сказал, что, конечно, может, оделся и спустился с третьего этажа вниз, чтобы открыть ворота.

Срулик появился примерно через полчаса.

Я пригласил его в свой кабинет, усадил на стул и сел напротив, лицом к лицу. Что же могло случиться за эти два-три часа, с тех пор как он ушел от меня?

Он с несчастным видом вздохнул... раз, другой, третий... Я постарался взять себя в руки: пускай повздыхает, а потом выскажется.

Наконец, видя, что время идет, а он молчит, я спросил:

– Что случилось? Что заставило тебя вернуться ко мне в этот час?

– Мне не спится, господин главный раввин. Да и как я могу спать, не зная, где мой отец и каково ему сейчас? Вот я и подумал, что, раз уже все равно не сплю, лучше прийти к вам и немножко поговорить об отце. А тут и сон прошел...

Месяца через два, вероятно, вследствие множества протестов, Португаль был освобожден. Никто не знал, какие обвинения ему предъявлялись. Главной целью ареста было, видимо, выиграть время и припугнуть людей, чтобы таким образом одержать победу в войне... с детьми. Какая-то их часть осталась в доме Португаля, а остальные были в конце концов распределены по государственным воспитательным домам и приютам.

А теперь – весьма кстати – несколько слов о "серьезности" Берку Фельдмана.

Как-то в конце августа 1949 года я пришел к нему, чтобы снова ходатайствовать за раввина Португаля. Фельдман ответил:

– Меня вызывал к себе Жиану и показал ваши письма. Большую ошибку делаете, господин главный раввин, в опасную яму лезете. Я вам советую угомониться.

И еще (цитирую дословно):

– Португаль больше не увидит света дня!

Я оцепенел. Не помня себя, отправился в дом родителей, где ждала меня жена. Увидев мое лицо, она испугалась, но я ни за что не хотел рассказывать ей, что произошло. Мы поехали домой в напряженном молчании. Не успел я отпереть дверь, зазвонил телефон. Это был... раввин Португаль, который только что вернулся из тюрьмы и хотел поблагодарить меня за хлопоты по его освобождению. Не прошло еще и трех четвертей часа с момента, когда "лидер" еврейского населения Берку Фельдман произнес страшные слова, желая внушить мне, что ему известно, какие страшные преступления совершил Португаль и какая тяжкая кара его ждет...

В связи с этим первым арестом Португаля воспроизведу здесь рассказанный им эпизод.

Я спросил его, как он питался. (Мои неоднократные просьбы о разрешении ему кошерной пищи остались безрезультатными.) Он ответил:

– Мою жизнь спас черный хлеб. Я, правда, сильно похудел, так что ко мне вызвали врача. Он разрешил на те несколько лей, что были при мне в минуту ареста, купить для меня полкилограмма винограда. Каким счастливым я себя почувствовал! Вечером в пятницу у меня был кусок черного хлеба для "кидуша", а для субботней "хавдалы" – гроздь винограда. Я выжал ее в тюремную миску – вот и вино!

Без комментариев.

...Так, постепенно, шаг за шагом, скулянский рав становился Скулянским Ребе. Со всех концов Румынии приезжали к нему люди со своими бедами и заботами за советом, за благословением, за молитвой. Его не спрашивали, из какой раввинской династии он происходит, чувствуя здоровым инстинктом, что в этой груди бьется благородное сердце, что это – Раввин с большой буквы, способный творить тем более прекрасные чудеса, чем более печальные жизненные невзгоды встречаются на его пути.

Он начал странствовать по стране. Каждую новую субботу встречал в новой общине. Вокруг него собирались сотни и тысячи евреев, пели и танцевали с ним, считали за великую честь разделить с ним ритуальную трапезу, ощущали утешительную силу его благословения, его кротости и любви. Он не взял себе ни одного гроша из тех, что давали ему верующие. В конце своего "турне" он направил в Бухарест телеграмму, прося прислать ему денег на дорогу.

Помню страшную зиму 1954 года. Метели и бураны 3 февраля и 3 марта укрыли столицу трех-четырехметровыми снегами, на два месяца прервав всякое движение. Пешеходы в конце концов пробили себе в сугробах туннели, а по улице Марии Росетти, где я жил, ходили на лыжах, словно в Альпах. Когда появилась возможность совершать погребения, мы, помнится, проехали по снегу на кладбище "Джурджу" НАД воротами, высота которых составляла больше двух метров. В доме у Португаля был жуткий холод: ни веточки, ни сучка, ни полена. Да еще два младенца плачут – дети Срулика. С огромными усилиями удалось мне достать и доставить ему дрова.

Через несколько дней я решил заглянуть к нему. Все обитатели дома сидели в пальто и стучали зубами от холода.

– А как же дрова, которые я вам послал? – удивился я.

Раввин смутился.

– Мы их роздали беднякам, – ответил он. – Не замерзать же людям...

ДЕК и госбезопасность неоднократно пытались запугать прихожан синагоги Португаля. Понятно, что я, со своей стороны, старался поддерживать его как мог. Понятно и то, что и он всеми силами поддерживал меня в борьбе за талмудтору и другие наши религиозные права. Мы с ним чувствовали себя духовными братьями, хотя и принадлежали к разным мирам.

Семьи многих заключенных евреев обращались к Португалю за помощью. Все, что оказывалось у него в руках, он раздавал направо и налево. Стоит ли удивляться, что его дом находился под пристальным наблюдением милиции? Он никогда мне этого не говорил, но у меня было чувство, что он получал для раздачи некоторые суммы из-за границы – через израильское посольство или по другим каналам. Повторяю, себе он не брал ни копейки – все доставалось жертвам режима. К сожалению, не все они были невинными жертвами. Тем не менее Португаль помогал всем и каждому, проявляя при этом огромный такт и предусмотрительность: за единичными исключениями, он никогда не вмешивал меня в материальные вопросы. С этой стороны я был за себя совершенно спокоен и мог с чистой совестью заниматься делами сионистов, подпольными выездами и прочим.

Надо сказать и то, что многие непорядочные люди пользовались наивностью Португаля, выманивая у него деньги. Узнавая о таких случаях, он, однако, не позволял себе разочаровываться в людях и по-прежнему помогал всем, кто к нему обращался. Праведник нового времени, он, при общей своей физической хилости, проявлял поразительную моральную силу, способность к самопожертвованию, к непрерывному, днем и ночью, служению Господу и страдающим людям.

Я пишу здесь о раввине Португале гораздо меньше, чем знаю. Сказать по правде, без высоких фраз, он, этот святой человек в полном смысле слова, достоин большой эпопеи. И если Бог дарует мне время и силы и сохранит мою память, я напишу ее. Но и сейчас, предавшись воспоминаниям более общего плана, я пользуюсь возможностью посвятить ему главу этой книги.

Важный и многозначительный факт. Когда, в июле 1956 года, в Бухарест приехала делегация Раввинского совета Америки (Давид Холлендер, Гершль Шехтер, Джильберт Клаперман и Эдельман), в ночь Тша бэ-Ав они имели долгую, до двух-трех часов ночи, беседу с Португалем.

Позже, в 1959 году, когда Португаль снова был арестован, следователь задал ему вопрос:

– О чем вы так долго сговаривались с американскими раввинами?

– Мы обсуждали кое-какие вопросы, связанные с Торой, – ответил подследственный.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – удивился следователь. – Вы ведь учились на раввина и выдержали экзамен?

– Выдержал, – подтвердил Португаль.

– И американские раввины тоже в свое время прошли курс обучения и подверглись дипломному экзамену?

– Да, конечно.

– Но в таком случае, – сказал следователь, – если все вы успешно сдали выпускные экзамены и получили звание раввинов... объясните мне, ради вашего Бога, зачем вам еще толковать о Торе?

Второй арест Португаля (о причинах этих арестов и других репрессий в марте-апреле 1959 года я расскажу в главе, посвященной возобновлению алии из Румынии в сентябре 1958-го) произошел при драматических обстоятельствах.

В первую ночь месяца Нисана раввина Португаля взяли вместе с его сыном Исраэлем. Обыск длился всю ночь. Милиция забрала немногие деньги, которые нашла в доме. Без куска хлеба остались две ребицы, три маленьких ребенка (двух, трех и четырех лет) молодого раввина, Гершеле и еще два приемных сына – всего человек десять.

Не могу не упомянуть здесь одну подробность, бросающую реальный свет на высокое благородство подруги жизни раввина Португаля.

За две недели до ареста он взял взаймы три тысячи лей у Д.Хаймовича – то был глубоко верующий еврей, прихожанин синагоги моего отца на улице Мирчя-Водэ.

Милиция, производившая обыск, этих денег не обнаружила. Утром ребица пришла к Саулу Кахане, отдала ему все три тысячи и сказала:

– Слава Богу, деньги не пропали. Передайте их, пожалуйста, Хаймовичу и поблагодарите его от моего имени.

Второй арест Португаля совпал с волной других арестов и возвращением террора в жизнь евреев Румынии. Антисионистский (и противоотъездный) манифест, появившийся в "Скынтейе" 25 февраля 1959 года, идеологически готовил воскрешение атмосферы страха, от которой мы частично избавились в годы "оттепели".

В апреле 1959 г. мне удалось добиться аудиенции у нового президента республики Иона Георге Маурера.

Я заготовил официальное письмо, но также сумел описать ему устно значение личности Португаля в еврейском мире, авторитет, которым он пользовался, возмущение, вызванное вестью о его новом аресте.

– Убежден, – сказал я, – что речь идет о явном заблуждении и что ошибку эту допустил какой-нибудь функционер низкого ранга из системы органов внутренних дел, какой-нибудь полицейский комиссар или прокурор, не имеющий понятия о том, кто такой Португаль, этот воистину святой человек, чистый, как слеза. Стало быть, речь идет о том, что ошибку необходимо немедленно исправить и освободить этого праведника, покуда информация о том, что он брошен за решетку, не распространилась по миру.

Президент ответил мне напрямик:

– Мы очень хорошо знаем, кто такой Португаль и каким авторитетом он пользуется. Это мы – а не какой-то комиссар – решили вопрос о его аресте. Прежде чем совершить этот шаг, мы достаточно серьезно подумали и, значит, сознательно пошли на риск, о котором вы говорите.

На мою просьбу о том, чтобы Португалю были разрешены передачи кошерной пищи, ответ был еще более жестким:

– Мы сами сиживали в тюрьмах и прекрасно знаем, что в таких передачах могут скрываться записки и прочее. Нет, передачи не разрешены.

Аудиенция завершилась безрезультатно, с самыми мрачными для Португаля перспективами на будущее. Вокруг него явно затевалась какая-то гнусная инсценировка. Предпосылки для нее существовали, и я уже изложил их выше (поддержка семей заключенных, получение денег для них из зарубежных фондов и т.п.). Впрочем, никто мне об этом не говорил, и все это лишь мои догадки.

В печати Соединенных Штатов развернулась кампания протеста. "Нью-Йорк таймс" напечатала статью с изложением возникшей ситуации. Энергичные демарши предпринимали сенаторы и конгрессмены. Само собой понятно, что никакой формальной связи между моими действиями внутри страны и акциями в пользу Португаля за рубежом не было. В действительности, конечно, эта связь существовала.

Министр внутренних дел Александру Драгич категорически отказывался удовлетворить мои настойчивые просьбы о передаче заключенным на Песах мацы и кошерной пищи. Дошло до того, что в пасхальный вечер тюремные офицеры с большой неохотой взяли у нас сахар, а о маце не желали и говорить.

После освобождения Португаль плача рассказывал мне, что хотя его арестовали (он это помнил) в первый день месяца нисана, он, брошенный в темный подвал, куда не проникал ни один луч света, вскоре потерял представление о времени и не мог определить вечер наступления праздника Песах. Сахар ему передали лишь на исходе пасхальных дней. "Я стал трефным", – с болью рассказывал он. И поскольку он отказывался есть трефное, то есть фактически голодал, его связывали по рукам и ногам и, силой открыв рот, заталкивали ему в глотку тюремную пищу.

И самого Португаля, и его сына безжалостно избивали, вырывали волосы из бород и пейсов – словом, глумились как только могли.

Молодой Исраэль Португаль потом рассказывал:

– Когда меня взяли, я решил, что буду держаться одной линии: ничего не знаю – и все тут! Тогда они принесли свиток Торы (дьявольская изобретательность госбезопасности – держать в своих застенках свиток Торы для таких целей!) и стали меня мучить, чтобы я поклялся на Торе, что буду говорить правду.

Били до тех пор, пока я не потерял сознание. Тогда вылили на меня ведро холодной воды, и я пришел в чувство.

Передо мной уже сидела целая комиссия. Они спросили меня (точь-в-точь как в инквизиции), хочу ли я говорить. Когда я отказался, все началось заново. Опять меня били, опять я лишался чувств, опять лили на меня ледяную воду... пришла минута, когда я понял, что умираю. Тогда я попросил их не бить меня больше: у меня есть заявление для комиссии. И они, поверив, что я дам те ответы, которые им нужны, унялись, умыли меня, припудрили, одели и снова поставили перед комиссией. Те тоже на этот раз были со мной поласковей и наконец спросили, что я хочу им сказать.

Я ответил, что у меня к ним есть просьба. Я понимаю, что живым мне отсюда не выйти, так я прошу похоронить меня непременно на еврейском кладбище.

Они пришли в бешенство, и пытки начались сызнова, с яростью и ожесточением.

Старого раввина допрашивал русский (или русскоговорящий следователь). Он не давал подследственному спать много недель подряд. Раввин Португаль, обладавший великолепными музыкальными способностями (немало его синагогальных песнопений разошлось по всему свету) ухитрялся в эти бессонные ночи сочинять музыку на тексты псалмов.

Слова эти с потрясающей силой выражают душевное состояние благочестивого узника: "Вовек не забуду повелений Твоих, ибо ими Ты оживляешь меня. Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона Твоего" (Пс. 119).

Историю с последним стихом псалма 109-го я перескажу словами самого раввина Португаля:

– Следствие было в разгаре. Измученный долгими душевными и телесными терзаниями, я стоял перед следователем и чувствовал, что сейчас рухну на пол, как вдруг где-то в самых дальних глубинах моей души пробудилась мелодия. Постепенно она окрепла и слилась с концовкой 109-го псалма. Слова его возвращались ко мне вместе с сознанием и пробуждали надежду – единственную, которая была мне доступна:

"И я громко буду устами моими славить Господа и среди множества прославлять Его: ибо Он стоит одесную бедного, чтобы спасти его от судящих душу его".

Постепенно мелодия овладела всем моим существом. Я уже не слышал, какие вопросы задавал мне следователь. Он заметил, что я не только не отвечаю, но и не слушаю его, и начал грубо орать на меня. Чем громче он кричал, тем сильнее я боялся, что упущу мелодию, и тогда я еще прочнее замкнулся в себе и совсем перестал его слушать. Он подскочил ко мне и начал бить, дергать за пейсы. Но я боялся только, что боль помешает мне закрепить мелодию в памяти. И Господь помог мне. Я перестал чувствовать удары, ощущать кровь во рту и на лице, и все вопли моего мучителя не доносились уже до меня. Музыка победила...

Бедный праведник! Он рассказывал о происшедшем в тюрьме с такой простотой и естественностью, что только сейчас доходят до моего сердца великие слова псалмопевца и драматический фон, на котором они вспомнились мученику.

Наконец в определенный момент власти велели закончить следствие. Однажды ночью следователь вручил Португалю "обвинительный акт", содержавший десятки ужасных наветов. "Предательство", "шпионаж"... безумные статьи безумного уголовного кодекса, привлеченные с единственной целью – погубить человека, как этого требовали "сверху".

После всего, в соответствии с процедурой, следователь спросил раввина, есть ли ему что сказать в свою защиту. Португаль ответил вопросом:

– Вы в Бога веруете?

Тот подскочил как ужаленный.

– Еще издеваешься, скотина! – завизжал он. – Мог бы уже понимать, что я коммунист – был, есть и буду! А значит – атеист! И у тебя еще хватает наглости задавать такие вопросы?

– А почему вы не веруете в Бога? – по-прежнему спокойно, даже флегматично спросил раввин.

Следователь растерялся и перестал бесноваться.

– Да как же можно верить в эти всякие ваши суеверия? У тебя есть хоть одно доказательство, что бог существует?

– Так-так, – кивнул Португаль, – вы, значит, без доказательств бытия Божьего верить в Него не хотите. А как же вы меня заставляете верить во все ваши лживые обвинения, не приведя ни единого доказательства?

...Следствие было закончено, обвинительный акт утвержден. Но тот самый Бог, в которого не хотел верить следователь, сыграл над ним и такими, как он, очередную шутку. Ибо Он действительно "стоит одесную бедного" и "спасает его от судящих душу его".

Другими словами, ни до суда, ни до приговора не дошло. Земных, логических объяснений тут можно привести много. За несколько месяцев 1959 года (с апреля по август) политические обстоятельства, в том числе и в международном масштабе, изменились. Правительство начало менять свое отношение к эмиграции в Израиль. Факт тот, что пессимистические предсказания президента Маурера не подтвердились; обвинительный акт, вместо того чтобы лечь на стол "судей неправедных", был погребен в архивах, и в конце августа 1959 года оба раввина, старый и молодой, были отпущены на волю.

Это было вскоре после "субботы утешения". Жена Исраэля Португаля как раз в эти недели родила ему еще одну дочку. Ее назвали Нехама – "утешение".

Спустя несколько месяцев после освобождения отца и сына вся семья получила разрешение на выезд в Соединенные Штаты. После стольких лет гонений и притеснений они заслужили свою свободу.

Драматические перипетии последних дней пребывания раввина Португаля на родине я изложу в другом месте.

Глава 32. Поездка в Восточный Берлин

В течение многих лет коммунистический режим укреплял себя такими суровыми мерами, что контакты с другими еврейскими общинами мира как на Западе, так и на Востоке были почти невозможны. И все же в 1960 году мне разрешили принять приглашение на Экуменический конгресс[2] в Восточном Берлине. Помня, что в советской оккупационной зоне еврейских резников нет, я захватил с собой кошерную пищу. Тем приятнее мне было, когда встретивший меня в аэропорту член Комитета защиты мира сообщил, что, имея в виду специальную диету, которой я придерживаюсь, устроители приняли необходимые меры, чтобы я мог неукоснительно соблюдать ее в течение всего визита.

Из окна машины, которая везла меня на знаменитую Вильгельмштрассе, где некогда находилась резиденция гитлеровского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа, а теперь была устроена специальная правительственная гостиница, я мог видеть целые кварталы, разрушенные бомбардировками. Следы воздушных налетов англо-американской авиации на немецкую столицу еще не были стерты с ее лица.

Когда я вошел в свой номер и собрался распаковывать багаж, председатель оргкомитета конгресса с таинственным видом попросил меня выйти с ним на балкон.

– Извините, но я хотел бы показать вам нечто, могущее представить для вас интерес.

Он указал на маленький холмик внизу.

– Под вашими ногами, – сказал он дрогнувшим голосом, – могила Гитлера.

Речь, собственно, шла о бункере рейхсканцелярии, где тиран провел свои последние дни и покончил самоубийством, когда русские в конце апреля 1945 года вошли в Берлин. Гнусный полуобгорелый труп фюрера, сожженный адъютантами, был увезен русскими, и никто не знает, где он зарыт в землю.

Должен сказать, что я сильно разволновался. Перед моими глазами было место, где околел убийца моего брата и сестры с их семьями, семидесяти двух родственников моей матери, убийца миллионов моих братьев и сестер. Я не мог глаз отвести от этого места – ощущение было неповторимое.

Мои братья-евреи – немногие выжившие члены некогда славной и знаменитой берлинской общины – приняли меня со слезами радости. Я впервые в своей жизни посетил развалины синагоги на Ораниенбургерштрассе, сожженной гитлеровцами в 1938 году, в приснопамятную "Хрустальную ночь", когда банды СС и СА предали огню почти все синагоги Германии. В моем сердце звучал плач Иеремии.

Я вспомнил тогда о рабби Леви Ицхаке из Бердичева – об этом великом хасиде, спорившем с Господом, протестуя против несправедливости мира и отказываясь принимать катастрофические события как роковую неизбежность. Однажды, видя, какие напасти обрушились на честного и благочестивого еврея, рабби Ицхак обратился к Господу со словами: "Боже наш всемилостивый, молю Тебя, либо правь миром согласно законам разумения, которые Ты вложил в наши головы, либо дай нам другое разумение, дабы могли мы понимать и смиряться с тем, что Ты творишь".

На еврейском кладбище я встретил Мартина Райзенбургера, последнего восточноберлинского раввина. В годы войны он чудом избежал гибели, занимаясь уходом за могилами. Он рассказал мне много историй того времени, и я никогда не забуду глубокую яму, в которой в страшную пору нацизма евреи устраивали Сукку. Она была надежно укрыта ветвями, и нацистам даже в голову не приходило, что под самым носом у них евреи чествуют Тору Жизни, не покоряясь смерти, царившей вокруг.

Во время одной из поездок я увидел два дорожных указателя. На одном было написано – "Веймар", на другом – "Бухенвальд". Какой символичный перекресток: в одном направлении – Гете и Шиллер, в другом – Гитлер и лагеря уничтожения.

Немецкие власти действительно заботились о том, чтобы у меня везде была кошерная пища. Но и в этой заботе я ощутил некую иронию судьбы.

В одну из суббот я был гостем эрфуртской общины, которая должна была позаботиться и о том, чтобы меня накормили согласно нашим ритуальным правилам. Двадцать-тридцать евреев, выживших в Катастрофе, плакали во время моей молитвы и проповеди. Затем меня пригласили за праздничный стол в доме председателя общины.

Произнесли "кидуш". Горели свечи. На столе была субботняя хала и кошерное вино. Но то, что произошло дальше, глубоко шокировало меня.

Трапеза уже началась, когда жена хозяина поставила на стол блюдо с горячим мясом. Зная, что на много километров вокруг нет ни одного еврея-резника, я поинтересовался, откуда взято мясо. "С бойни", – простодушно ответила хозяйка. Председатель еврейской общины и его супруга были настолько далеки от соблюдения правил ритуального питания, что не колеблясь поставили на стол главного раввина Румынии мясо с местной (разумеется, некошерной) бойни. Они просто не отдавали себе отчет, как строго запрещено употребление такого мяса нашими религиозными законами.

Я вынужден был отказаться от угощения. Хозяйка, удивленная и несколько обиженная, предложила пожарить мне яичницу. Пришлось напомнить ей, что в субботу готовить запрещено. И это, кажется, было вторым сюрпризом для нее и ее мужа.

Впрочем, я с удовольствием насытился овощами и фруктами. К счастью, восточногерманские власти, видимо, лучше знали наши обычаи и побеспокоились о том, чтобы я не оставался голодным. Такова ирония еврейской судьбы.

Глава 33. Немножко меньше кугля

Своей обязанностью как главного раввина я считал и считаю обеспечение правильного хода религиозной жизни во всех общинах Румынии до той поры, пока все евреи не уедут в Израиль. Имея в виду проблему преемственности традиций, я был глубоко озабочен отъездом многих раввинов и резников. Характерно, что ДЕК сознательно поощрял эмиграцию раввинов, надеясь, что без них религиозная жизнь в провинции угаснет сама по себе. Борьба с ДЕКом и в этом направлении отнимала у меня немало сил. Не менее важно для меня было, чтобы в каждой общине непременно имелся свой резник-шойхет-хахам. Без таких людей еврейская жизнь терпела серьезный урон. Что говорить, истово верующий еврей без хахама может умереть с голоду.

Между тем ДЕК, следуя своей неизменной политике, постановил, что во всех городах и местечках страны не может быть больше чем по одной еврейской общине, причем она должна возглавляться неверующим и, конечно коммунистом. Крошечная уступка была сделана только в отношении сефардов, ортодоксов и реформистов, тоже, однако, лишенных в своих синагогах подлинной независимости. До определенного времени в каждом городе существовало несколько независимых общин, придававших еврейской жизни разнообразие и силу. Новый порядок, установленный в 1948 году, был введен почти сразу после моего избрания на должность главного раввина. Уяснив для себя возникшую опасность, я пригласил для беседы трех выдающихся раввинов, воистину мудрых во Израиле. Это были Йосеф Адлер из Турды, Софер из Тимишоары и Давид Шпербер из Брашова. Особенно был возмущен нововведениями раввин Шпербер и весьма красноречиво свое возмущение изъяснял. Мы согласовали линию, которой следовало придерживаться. Когда Фельдман, Бакал и другие руководители ДЕКа узнали о нашей оппозиции, они пошли на всевозможные ухищрения, чтобы заставить нас изменить свой подход. Нас даже пригласили на специальное заседание ДЕКа, но и после него мы остались при прежнем мнении. Когда Фельдман попытался угрожать раввину Шперберу, тот очень спокойно возразил:

– Я уже старик, и вы со мной ничего не поделаете. Разве что я съем немножко меньше кугля[3].

Эти простые слова глубоко впечатлили меня. Когда я услышал их, мне было тридцать восемь лет, и они, как ни странно это кому-то покажется, определили характер моей борьбы за сохранение традиций еврейской жизни. Если на то пошло, я ведь тоже мог съесть немножко меньше кугля, этой любимой евреями субботней запеканки.

Что, собственно, хотел сказать раввин Шпербер? Что ему укоротят жизнь, но он этого не боится. Меньше кугля – значит меньше суббот, меньше радостей. Но велика ли цена жизни по сравнению с нашей целью? И что будет стоить наша жизнь, если мы своей цели не достигнем? Вот о чем я задумался, услышав мудрый ответ раввина Шпербера.

И должен сказать, что с тех пор, когда мне случалось принимать серьезные, а то и драматические решения, слова Шпербера звучали в моей душе, подобно звуку шофара, который призывает нас оставаться евреями, чем бы ни грозила суровая жизнь. В диалогах, которые я вел с самим собой, мне нередко случалось ставить вопрос: "Что со мной будет, если я опять займу опасную, рискованную позицию?" И ответ был: "Ничего страшного. Разве что съем немножко меньше кугля". Разумеется, я рисковал чем-то большим и не всегда это было легко, но символ казался и кажется мне подходящим.

Когда в 1958 году снова приоткрылись ворота эмиграции в Израиль, проблема отъезда раввинов и хахамов опять обострилась для меня. При моем вступлении в должность в стране было шестьсот раввинов. Их число сокращалось постепенно, по мере того как возрастали возможности отъезда за рубеж. Я констатировал тогда, что увеличивается опасность исчезновения общин, и притом не под давлением внешних обстоятельств, а в силу внутренних причин. Я попытался уговорить Фельдмана, чтобы он помог мне удержать в стране некий минимум раввинов и резников. Но он, разумеется, с удовольствием мне отказал. Я объяснял ему, что раввины не должны первыми покидать страну. Он, посмеиваясь, слушал и, наконец, сказал, что попробует кое-что предпринять, однако при условии, что никто не будет знать, что это делается по моей просьбе. Я ответил, что никогда не соглашусь, чтобы подобное решение держалось в секрете. Это привело бы к распространению всевозможных слухов и только ослабило бы общины, вместо того чтобы укрепить их.

В 1952 году я созвал конференцию оставшихся в стране раввинов и хахамов и сказал им:

– Ваш долг, долг вашей совести – оставаться в Румынии как можно дольше и никуда не уезжать. Я тоже останусь, хотя так же, как и вы, был бы счастлив уехать в Израиль. Дадим сначала возможность покинуть Румынию рядовым евреям. А после этого уедем и мы.

Некоторые из раввинов и шойхетов возражали. Мое воззвание противоречило их многолетней мечте вернуться в Святую Землю. Однако большинство, скрепя сердце, признали мою правоту. Они понимали, сколь многое в еврейской жизни держится на их присутствии. Если они уедут, паства останется без пастырей. Итак, сто пятьдесят раввинов и резников решили остаться. Через несколько месяцев ворота страны закрылись на шесть лет. Я убежден, что без этих самоотверженных людей за шесть лет мало что уцелело бы от румынского иудаизма. В эти темные годы синагога стала подлинным центром еврейской жизни. Раввины сыграли историческую роль, поддерживая в общинах дух нашей великой веры. Когда ДЕКовцы пытались оказать на них нажим, они в один голос отвечали (с моего согласия, конечно), что боятся меня. С другой стороны, должен сказать, что хотя раввины Румынии, как и прочих стран, были достаточно независимы в своих действиях, я действительно стремился ввести определенную дисциплину в проведение нашей религиозной политики, хотя бы во имя сохранения еврейских общин.

Настал день – помнится, это было в 1958 году, уже после открытия ворот страны, – когда я с огорчением обнаружил, что число раввинов в стране сократилось до тридцати шести. Поскольку ДЕК не желал оказать мне поддержку в попытках удержать их, я в отчаянии обратился непосредственно к президенту Мауреру. Я прямо спросил его: может ли он помочь мне, распорядившись о невыдаче выездных виз раввинам (за отдельными исключениями)? Конечно, я понимал, что далеко не все поймут мои усилия и что я стану объектом самой резкой критики. В конце концов, какое у меня было право мешать раввинам уезжать в Израиль? Не превышал ли я свою власть, не изменял ли собственному долгу? Больно было мне принимать такое решение, но я нутром чувствовал, что действую правильно. В конце концов, лучше пожертвовать собственной популярностью среди раввинов, чем целыми общинами евреев в галуте.

Президент Маурер ответил мне:

– Господин главный раввин, мы разговариваем с некоторыми религиозными группировками, как иезуиты. Но точно так же они разговаривают с нами. Они лгут нам, мы лжем им. Так возникает своего рода дипломатия, держащаяся на взаимном обмане. Но вас я обманывать не буду. Мы в течение многих лет пристально наблюдаем за вашей деятельностью и понимаем, что имеем в вашем лице противника, но противника корректного, лояльного. Мы чувствуем, когда вы с нами не согласны. Однако мы знаем и то, что вы не пытаетесь плести интриги за нашей спиной. Поэтому мы считаем долгом говорить с вами откровенно. Мы – враги религии. Наша цель – покончить со всеми религиозными верованиями, однако в разных случаях мы вынуждены действовать по-разному. Время покончить с религией еще не настало. Поэтому нам порой приходится даже сотрудничать с некоторыми религиозными группами. Но если ваши раввины до такой степени потеряли чувство ответственности перед своей паствой, что позволяют себе покидать общины, невзирая на опасность их распада, – можете ли вы требовать от нас, чтобы мы их удерживали силой? Не кажется ли вам, что вы просите от нас слишком много?

– Господин президент, – сказал я, – ваша точка зрения мне совершенно понятна, но попробуйте понять и меня. В создающихся условиях я не могу оставаться на своем посту. Я не могу исполнять свой долг без раввинов и хахамов на местах.

В конце концов мой протест и моя угроза возымели желанное действие. Вопрос дошел до Боднэраша, который наложил эмбарго на выезд оставшихся тридцати шести раввинов и ста пятидесяти хахамов. Это, однако, не означало для них категорического запрета на эмиграцию. Время от времени мне приходилось давать разрешение на выезд в Израиль тому или иному раввину и, реже, хахаму. Резники-хахамы были для общин еще важнее, чем раввины.

Как я уже заметил выше, некоторые раввины осознали мои доводы и приняли их, другие – понимать не хотели или не могли. Однажды я получил письмо от Унтермана, главного раввина Израиля. Он просил меня разрешить отъезд одному хахаму из Медиаша (Трансильвания). Я ответил: "Наконец-то наступил день, которого я ждал. Передо мной во весь рост стоит проблема сохранения наших общин, и я не чувствую себя вправе решать ее единолично. А потому прошу Вас, господин главный раввин Израиля, вынести по этому поводу специальное постановление в духе Торы, имея в виду и букву, и дух нашего Закона. Если с этой точки зрения Вы одобряете отъезды, я на следующий же день после прибытия Вашего послания дам хахаму из Трансильвании позволение покинуть свою общину. Но тогда встанет вопрос: чем он лучше других? Почему его отпускают, а других задерживают? И мне, конечно, придется позволить выезд и остальным, а потом попросту распустить все общины. Итак, прошу Вас взять ответственность на себя, а я подчинюсь тому решению, которое Вы примете".

Главный раввин Унтерман не ответил на мое письмо, а его протеже, хахам из Медиаша, остался на месте. Когда, спустя год, я встретился с Унтерманом, он сказал:

– Вы хотели бы таскать каштаны из огня моими руками, не так ли?

– Почему? – возразил я. – Вы – главный раввин Израиля. Какое бы решение вы тогда ни приняли, я бы согласился с ним.

На том наша дискуссия и кончилась.

Другой хахам оказался человеком, обманувшим весь еврейский мир.

Пинкус Вассерман из Дорохоя с первых же дней новой власти сотрудничал с ДЕКом и, разумеется, никаких заявлений об отъезде не подавал. Но как-то раз он явился ко мне и заговорил о своих семейных проблемах. У него было три дочери и сын. "Что будет с ними?" – озабоченно спрашивал он. Через некоторое время он подал заявление о том, чтобы выезд в Израиль разрешили его детям. Я согласился, хотя министр внутренних дел Стэнеску лично предупреждал меня, что я пожалею об этом. Увы, он оказался прав.

Вассерман был состоятельным человеком и ни в чем себе не отказывал. Помимо своего прямого жалованья он ежемесячно получал по двести долларов от "Джойнта" за то, что оставался в Румынии и продолжал исполнять функции резника. Но он еще ухитрялся приумножать свой доход совсем уж необычным способом. Крестьяне, жившие в окрестностях Дорохоя, почему-то уверовали, что Вассерман может творить чудеса. Они заваливали его продуктами своего труда в обмен на простое благословение. Вассерман охотно принимал приношения, а раздавать советы и наставления – почему бы и нет? Забавно, что он завел специальный регистр, куда записывал все, что ему приносили. Яйца, куры, утки, гуси так и мелькали в этом регистре. Денежные приношения он заносил в особый журнал.

Прием его состоял в следующем: в соседней комнате сидела жена, исполнявшая функции секретарши. Она принимала деньги и корзины с продуктами. Затем посетитель входил в помещение, где священнодействовал и бормотал сам Вассерман, накинувший на себя длинный талес. Если говорить всерьез, он, конечно, осквернял иудаистский обряд. Экономическая милиция вскоре узнала про его проделки и спровоцировала шумиху в газетах. Дошло – через обобщения – до прямых нападок на раввинов. Я вмешался и добился закрытия уголовного дела, после чего Вассерман обещал мне никогда впредь не заниматься "чудотворством".

Спустя годы, летом 75-го, хахам-"чудотворец" из Дорохоя стал центром шумного скандала. Это было в ту пору, когда определенные круги в еврейском мире пытались меня дискредитировать, выражая бурное возмущение некоторыми аспектами моей внутренней и внешней политики. Они распустили слух, что я не дал Вассерману выехать в Израиль, где, со своей стороны, затеяли пропагандистскую кампанию его дети. У здания Дворца Шломо в Иерусалиме, где проходила конференция европейских раввинов, появился большой транспарант со словами: "Господин раввин Розен, отпустите нашего отца!" Телевидение пустило эти кадры по всем каналам.

Я поступил так же, как в случае с раввином Унтерманом, заявив участникам конференции: "Решайте. Ваше решение в согласии с Законом Торы станет и моим решением. Но помните, что вы берете на себя ответственность за судьбу кашрута в Румынии".

Раввины согласились, что правота на моей стороне. Рав Овадия Йосеф, лидер израильских сефардов, заявил, что он, так же как и я, выступает против отъезда раввинов и хахамов из Румынии до тех пор, покуда там существуют еврейские общины. Одновременно я известил Сохнут и Всемирную сионистскую организацию, что готов немедленно отпустить в Израиль всех раввинов и хахамов, с условием что вышеназванные организации публично возложат на себя ответственность за судьбу еврейской жизни в моей стране. Увы, ответа я не получил, зато нападки на меня в израильской прессе еще более ужесточились.

Я не поленился спросить и самого Вассермана, действительно ли он хочет уехать в Израиль. Он ответил:

– Разумеется, хочу. Но ненадолго – только с детьми повидаться.

Он попросил отпустить его на месяц. Я дал ему разрешение и добавил, что по возвращении из Израиля он может начать подготовку к репатриации.

И действительно, когда он вернулся, я велел выдать ему жалованье за три месяца вперед и выразил согласие на его окончательный отъезд. Тут он понурился и заплакал.

– Господин главный раввин, – воскликнул он, припав к моей руке, – я не хочу уезжать! Позвольте мне остаться в Дорохое...

И когда в Дорохое появилась команда израильских тележурналистов, чтобы взять у него интервью, так сказать, из первых уст, он решительно заявил, глядя прямо в объектив, что никогда и не собирался эмигрировать из Румынии: все это, мол, происки врагов раввина Розена.

Журналисты уехали обескураженные.

Когда Арье Дульцин, председатель Еврейского агентства, в 1979 году посетил Румынию, я съездил с ним в Дорохой. Там он спросил Вассермана:

– Почему вы не уезжаете в Израиль, к вашим детям?

– Я не хочу садиться к ним на шею, – ответил хахам. – А здесь я полезен общине, и вот сам господин главный раввин мне покровительствует...

Глава 34. Безымянная газета

Громадную роль в моей борьбе за религиозные и культурные права евреев Румынии сыграла и продолжает играть общинная многоязычная и фактически международная газета "Иудаистское обозрение". Я добился ее издания после долгого изнурительного конфликта с коммунистами в Федерации еврейских общин. Даже само ее название стало поводом для бесконечных дискуссий и проволочек. Мои враги понимали, что подобный орган печати явится сильным оружием в моих руках и позволит мне высоко держать неугасимый факел иудаизма, а также поддерживать контакты с еврейскими общинами других стран.

После восьми лет непрерывных усилий, в октябре 1956 года, румынское правительство дало мне наконец разрешение на издание газеты. Я вынес вопрос, уже в практической плоскости, на рассмотрение руководителей Федерации. Они тут же стали предпринимать попытки сорвать мой замысел или, по меньшей мере, оттянуть его исполнение, свести к минимуму воздействие газеты на читателей. Я предложил дать газете название "Менора" ("Семисвечник"), но это было встречено в штыки: как можно?! Ведь менора – националистический символ на гербе сионистского государства! В качестве альтернативы я предложил "Синай", но и это название сочли неприемлемым. Для нормального еврея Синай – место, где наш народ получил Десять заповедей после избавления от египетского рабства; однако румынские евреи-коммунисты с пеной у рта доказывали, что это название будет напоминать трудящимся об "империалистической" Синайской кампании, предпринятой Израилем совместно с Англией и Францией.

Понимая, что все эти возражения не имеют иной цели, кроме как саботировать выпуск газеты или перенести его в неопределенное "завтра", я решил, что наилучшим выходом будет вообще оставить ее без названия, указав лишь, что это – орган верующих евреев Румынии. Так, в конце концов, и появилось нынешнее именование: по-румынски – "Revista cultului mozaic", на иврите – "Ктов-эт", по-английски – "Journal". Понятно, что сегодня никто не помешал бы нам дать нашей газете другое, более звучное имя, но мне думается, что хотя бы из исторических соображений, лучше оставить все по-старому – "Иудаистское обозрение".

Когда мы выпустили первый номер, в стране еще жили 300 тысяч евреев, но Федерация не позволила мне превысить тираж в 2 тысячи экземпляров. Сегодня, когда в Румынии осталось не более 22 тысяч евреев, газета выходит десятитысячным тиражом, причем каждый выпуск расходится полностью и читатели с нетерпением ждут выхода следующего номера.

Несмотря на правительственное разрешение, против газеты применялись все мыслимые и немыслимые методы саботажа. Когда я стал президентом Федерации, у меня появилась возможность ознакомиться с ее архивами и убедиться: коммунисты предпринимали все возможное и невозможное, чтобы задушить газету. Постоянными способами борьбы с ней были помехи в распространении, конфискации. Любая информация, заметка и, уж конечно, любая статья подвергалась предварительной цензуре со стороны руководства Федерации. Бакалу было дано конкретное поручение заниматься нашей газетой, и он с огромным удовольствием испытывал наше терпение, доводя нас порой до отчаяния. Между нами существовала договоренность о том, что каждый материал должен пройти цензуру не более чем за две недели со дня его присылки. Фактически цензура длилась месяцами. Процесс стал многоступенчатым. После Бакала материалы передавались в министерство культов и там опять-таки надолго застревали. Хотя газета выходила раз в два месяца, подготовка каждого номера отнимала у нас два-три месяца. Если статья, например, была посвящена вопросам веры, это означало, что мы "занимаемся религиозной пропагандой", а это давало повод ее запретить. Если она касалась национальных вопросов, тут уже речь шла о "сионистской отраве". Если авторы пытались говорить о политике, даже комплиментарно, нам тут же советовали "не совать нос в государственные дела". И т.д., и т.п.

Когда, наконец, я брал в руки свежий выпуск газеты, еще пахнущий типографской краской, появлялись новые причины для тревоги. Я чувствовал себя, как молодая мать, у которой чужие люди рвут ребенка из рук. Коммунисты изымали газету из обращения и уничтожали тираж. Они посылали людей в провинциальные центры со специальным заданием не допускать, чтобы газета продавалась или распространялась среди евреев бесплатно. Наши посылки перехватывались и подвергались сожжению. Те немногие экземпляры, которые прорывались сквозь кордоны, коммунисты разрешали распространять только... на кладбищах, и этот факт, полагаю, не надо комментировать.

В таких обстоятельствах можно считать чудом, что газета все-таки выжила и продержалась уже 34 года. Ее спасло наше непоколебимое упорство, наша вера в то, что мы обязаны сохранить ее и уберечь, наша самоотверженность – моя и моих сторонников. Среди них нужно в первую очередь отметить самого неутомимого и преданного из сотрудников "Иудаистского обозрения" той эпохи – профессора Эзру Флейшера, ныне преподавателя Еврейского университета в Иерусалиме, одного из крупнейших в мире специалистов по средневековой еврейской поэзии. Он был служащим израильского посольства в Бухаресте, затем его арестовали как сиониста и три года держали в тюрьме. Страдания и муки отнюдь не умерили его энтузиазм и преданность сионистскому идеалу, не лишили его достоинства и готовности к самопожертвованию во имя иудаизма. В тюрьме, лишенный бумаги и карандаша, он сочинял стихи и заучивал их наизусть. После освобождения он записал созданную в тюрьме поэму "Гог и Магог", опубликовал ее в Израиле под псевдонимом Е.Голе и получил Национальную премию Израиля, став единственным зарубежным поэтом-евреем, удостоенным такой высокой награды. Став вместе со мной соредактором нашей газеты, Эзра Флейшер оказался неоценимым помощником. Газета при нем превратилась в одно из самых полезных на свете изданий такого типа. В ней сочетались новости еврейской жизни, сообщения о культурных, исторических и религиозных событиях, материалы о ТАНАХе и Талмуде, фотографии с мест, снимки наших собраний с участием молодежи и детей – все это, умело скомпонованное, помогало газете выполнять миссию исключительной важности. Ее репутация быстро росла, известность расширялась. Через некоторое время я с удивлением и радостью узнал, что подписчиками нашей газеты стали некоторые депутаты Великого национального собрания, известные писатели, ученые, священнослужители и т.д.

Со временем на наших страницах начали появляться материалы ряда замечательных лиц из-за рубежа – главного раввина Англии д-ра Исраэля Броди, главного раввина Франции д-ра Каплана, главного раввина СССР Шлифера, главного раввина Швеции д-ра Курта Вильгельма, главного раввина Чехословакии д-ра Зихера и других.

Поначалу мы печатали нашу газету на трех языках – румынском, идише и иврите. Позднее добавились английские страницы. Это нововведение позволило нам обращаться не только к широким массам евреев Восточной Европы, но и к англоязычным читателям. Большой отклик получила страница на иврите – другой такой не было во всей Европе, включая западные страны. Мне довольно трудно представить себе, как получали и воспринимали эту газету евреи в Советском Союзе. Так или иначе, у нас там было немало постоянных подписчиков, и мы аккуратнейшим образом высылали в СССР несколько сот экземпляров "Обозрения". По слухам, ивритскую страницу там перефотографировали и размножали желающие изучать наш древний язык. Мы получали и продолжаем ежедневно получать огромное количество писем буквально из всех уголков Советского Союза, и в каждой строке – гимн благодарности и радости. Порой мы чувствовали себя теми, кто поит и кормит жаждущих и голодных в пустыне. Советские власти много лет кряду категорически запрещали изучение иврита и предпринимали немалые усилия, чтобы вообще искоренить в душах советских евреев саму память о нем. Те, кто все же изучал этот язык, рисковали многим, в том числе и свободой – предлоги для того, чтобы бросить их за решетку, находились самые разнообразные. При всем том, официально наша газета в Советском Союзе не была запрещена, и я уверен, что она сыграла немалую роль в поддержании духа тамошних евреев и в сохранении их национального самосознания. То, что наша газета распространялась в СССР, я считаю одним из множества чудес, которые помогли нам выжить и уцелеть как народу.

Во время одной из моих московских встреч в 1975 году с вице-председателем советского Комитета по делам религий Титовым, он сказал:

– Взять хоть вашу газету. Вы думаете, мы не знаем, что вы посылаете ее многим советским гражданам? Знаем прекрасно, и тем не менее никак не препятствуем ее распространению. И знаете почему? Потому что вы никогда не нападаете на нас. А что касается религиозного и национально-просветительского характера вашей газеты, тут мы не имеем ничего против.

Один израильский дипломат рассказывал:

– Как-то в субботу после обеда я пришел в ленинградскую синагогу и увидел там сорок-пятьдесят евреев, в абсолютной тишине сидевших и слушавших человека, переводившего им вашу газету с листа на русский язык.

Наша идишская сводка известий из еврейского мира, включая Израиль, была в течение десятилетий одним из важнейших источников информации для советских евреев. Председатель еврейской общины в Ростове, посетив Бухарест, заявил, что ростовские евреи каждую субботу ИЗУЧАЮТ иудаизм и УЧАТСЯ БЫТЬ ЕВРЕЯМИ с помощью "Иудаистского обозрения".

Председатель Кишиневской общины Варновицкий, также бывший нашим гостем в дни Хануки, однажды рассказал мне в Бухаресте следующее: "Вернувшись домой, я пошел в горисполком к людям, ведающим помещениями. У общины ведь нет законного места, а синагога принадлежит отделу нежилых зданий и строений. Я показал им вашу газету с фотографиями двух церемоний бар-мицвы и сказал, что в Кишиневе, где живет 50 тысяч евреев, с 1940 года не было ни одной бар-мицвы. Я попросил их позволить нам по румынскому примеру открыть помещение для проведения этого обряда. Меня спросили, употребляются ли при этом спиртные напитки. Я ответил, что нет, и тогда нам выделили небольшое помещение. Теперь благодаря вашей газете десятки еврейских детей проходят через обряд бар-мицвы. Большую роль играет и идишская часть вашей газеты. Некоторая часть советских евреев, в основном старики, говорят еще на идиш. Для них газета с еврейскими новостями, с религиозными статьями по иудаизму – это нечто необыкновенное. Они привыкли к тому, что на идиш можно прочесть только что-то антисионистское, антиеврейское, антирелигиозное. Ваша газета для них – как источник чистой, незамутненной воды".

Для евреев Эстонии, Латвии и Литвы, где также ощущалось сильное тяготение к идишу, наша газета была чудом. Вильнюс, столицу Литвы, некогда называли "литовским Иерусалимом" – там были собраны большие сокровища культуры на идише и иврите. Там между двумя войнами находилось руководство YWO – Всемирной организации идишистов. Немногие из носителей идиша пережили вторую мировую войну, а из выживших большая часть уехала на запад, и все-таки в Прибалтике есть еще сколько-то евреев, помнящих язык идиш и по-прежнему любящих его. Наша газета приносила им радость, о чем свидетельствовали многочисленные письма.

Румынский раздел газеты обеспечивал связь между евреями Румынии и вне ее. Газета поддерживала наше мужество и стойкость, упорство в сопротивлении. Многие ее экземпляры распространялись среди наших собратьев в Бессарабии и на Буковине, которые были когда-то частью нашей страны, аннексированной впоследствии Советским Союзом. Нам трудно представить себе, какое огромное воздействие оказывала наша газета на тамошних евреев, переживших столько гонений.

Сегодня одна из самых больших радостей для меня – читать в нашем архиве тысячи писем, полученных от читателей "Обозрения" на протяжении многих лет. Иногда пишет какой-нибудь одинокий еврей, живущий в захолустном советском городке. Старый, больной, он умоляет нас подписать его на нашу газету, и мы по возможности стремимся не отказать ему, ибо она для него – глоток родного воздуха. Еврей из Новосибирска или Ташкента подробно комментирует какую-нибудь статью, которая показалась ему интересной. И хотя, вследствие алии в Израиль, объем нашей газеты несколько сократился, сама она укрепилась. Теперь она обращена и к нашим друзьям и компатриотам в Эрец-Исраэль, читающим ее на румынском, идише и иврите. Десятитысячный ее тираж расходится по всему миру. Число читателей английского раздела практически постоянно.

Когда я думаю о нашей борьбе за еврейскую жизнь в Румынии, а по существу – во всей Восточной Европе, я ни на миг не забываю, что значительной частью наших удач и побед мы обязаны нашей газете. Нашей единственной. Нашей безымянной.

Глава 35. Кто любит рыбу, или Ворота открываются и закрываются

В тот памятный Йом-Кипур 1958 года сообщение о том, что снова разрешено подавать заявления на отъезд в Израиль, произвело на румынских евреев впечатление удара молнии. Еще бы: внезапно воскресла надежда вновь увидеть родных и близких, начать новую жизнь. Это чувство радости и облегчения было столь всеобъемлющим, что даже ортодоксы-экстремисты, сатмарские хасиды, сбросили талесы, отложили молитвенники и побежали из своих синагог в отделения милиции, где уже выстраивались длинные очереди жаждавших уехать.

Такие сцены повторялись по всей стране. Каждый день многие тысячи евреев собирались в Бухаресте у Центрального управления милиции. "Хвост" растягивался на несколько километров. Зрелище было впечатляющее. Получив выездную визу, евреи спешили приобрести билет на ближайший самолет в Израиль. Многие даже не заботились о том, чтобы распродать нажитое имущество, будучи уверенными, что в еврейском государстве получат все – и сразу. Вообще их доверие к новой родине поражало. В этих отъездных картинах чувствовались мессианские интонации. Корреспонденты зарубежных газет и телерепортеры описывали и показывали все это свободному миру.

В политике румынского руководства произошла историческая перемена. В течение многих лет власти убеждали евреев, что они абсолютно необходимы стране: рабочие, интеллигенты, артисты, политики и даже торговцы рассматривались как люди, без которых немыслимы прогресс и процветание Румынии. Евреи играли немалую роль в коммунистической партии, когда она действовала в подполье, поэтому неудивительно, что некоторые из них занимали важные государственные посты. Меня эта ситуация отнюдь не радовала, поскольку она создавала ложное впечатление, будто именно евреи управляют страной.

Стараясь убедить евреев, что страна нуждается в них, власти готовы были даже обеспечить им специфические условия еврейской жизни, с тем чтобы умерить их стремление к отъезду. Любые публичные проявления антисемитизма сурово пресекались: евреев не хотели запугивать. При всем том с 1948 по 1952 год – год, когда выезд был надолго запрещен, – в Израиль уехало 100 тысяч румынских евреев.

Постепенно отношение властей к еврейской эмиграции стало меняться. Определенные факторы, как внутренние, так и внешние, привели к иному осмыслению перспективы. Возникла необходимость в более четком подчеркивании национального характера государства, и румынские руководители начали мало-помалу высвобождаться из советских клещей и вести более независимую политику. Евреи, со своей стороны, все время давали понять, что не видят своего будущего в Румынии, но власти, казалось, не отдавали себе отчета в подлинной глубине этого стремления к репатриации. Возможно, они верили, что отъезд небольшого числа людей можно будет без особого труда возместить местными рабочими руками.

Понимая психологию румынских лидеров, я занял позицию, может быть, в чем-то и противоречивую и уж наверняка (я сознавал это) подвергающуюся неверному толкованию, но, в конечном счете, полезную и благотворную для еврейского населения страны. Я считал евреев гостями в Румынии, имеющими права гражданства и все прочие права человека, но все-таки гостями... Многие на Западе, видимо, не могли понять такую позицию, тем более что ее занимал не кто-нибудь, а главный раввин. Но они не учитывали разницы условий. Одно дело – евреи Великобритании, Соединенных Штатов, Франции и других свободных стран, и совсем другое – румынские евреи, одержимые горячим желанием строить свою страну своими руками, в поте лица своего, а не посредством денежных пожертвований из прекрасного далека.

Вследствие этого я выработал обоюдоострую, так сказать, политику. В первую очередь надо было добиться для сотен тысяч моих подопечных полной религиозной свободы, обеспеченной реальными средствами ее осуществления: нам нужны были синагоги, талмудтора, миквы, культурные центры, приюты для одиноких стариков. Что касается эмиграции, то глаза румынского еврея, считал я, должны быть обращены в сторону Иерусалима, а не Нью-Йорка. Я мечтал о том, чтобы евреи стремились к наиболее полной реализации себя в еврейской жизни, а не к благам капиталистического мира. С другой стороны, я добивался для евреев права покинуть Румынию и обосноваться в Израиле. И поскольку я хотел этого всерьез, постольку я не мог находиться в оппозиции к румынскому правительству. Короче говоря, евреи должны были иметь равные права со всеми остальными гражданами и в то же время – отличаться от них.

Зная, что судьба сотен тысяч моих единоверцев колеблется на зыбкой чаше весов, я постоянно задумывался о линии поведения, которой должен придерживаться. Имел ли я шанс преуспеть, проводя политику типа "Отпусти народ мой..." посредством уличных демонстраций и скандального разбивания стекол? Нет, мне было ясно, что такая тактика очень быстро приведет к неприятностям для тысяч евреев, ожидавших от меня помощи. Мне было ясно, что я не вправе рисковать судьбой трехсоттысячной еврейской общины.

После долгих и тягостных размышлений я пришел к выводу, что единственным путем спасения евреев Румынии, единственной возможностью для них избежать участи советских евреев является завоевание симпатий румынских властей. Я обязан был доказать им и убедить их, что сионизм им не враг. Я должен был продемонстрировать, что интересы евреев и румын совпадают. Вспоминается мне сейчас известный афоризм, принадлежащий, кажется, де Голлю: "У меня нет ни врагов, ни друзей – у меня есть только интересы". Думаю, что тогдашние румынские власти охотно взяли бы этот девиз на вооружение. Моей главной целью было избежать открытого столкновения, найти точки соприкосновения наших интересов в поисках взаимных выгод – словом, придерживаться политики, которая определяется чеканной латинской формулой "do ut des"[4].

Миллионы евреев Восточной Европы жили под гнетом коммунистических режимов. Было очевидно, что их судьба зависит единственно от благоволения властей. Отсюда следовало, что мы должны создавать условия для успешного выживания евреев: мы не могли позволить себе потерять их, после того как шесть миллионов были поглощены Катастрофой. Стало быть, нужно было обладать чувством особой ответственности. Спокойно и терпеливо, без нажима и спешки, я начал убеждать румынские власти, что им даже выгоднее, чем нам, разрешить эмиграцию евреев в Израиль. Я был готов сотрудничать с ними, ставя при этом единственное условие: они не должны требовать от меня никаких уступок в отношении сионизма и алии.

Хотя я безусловно был воодушевлен и обрадован сообщением о том, что в милиции снова принимают заявления на выезд в Израиль, меня несколько смутил примененный властями метод. Когда я узнал более подробно о громадных очередях, выстроившихся перед префектурой на Каля Викторией[5] в Бухаресте, о скапливающихся на улице толпах, мое удивление перешло в озабоченность. Для чего властям понадобилось так открыто, даже демонстративно поощрять евреев к отъезду? Что скрывалось за этим намерением зарегистрировать ВСЕХ, кто желает эмигрировать?

Найти ответ на этот вопрос мне показалось столь важным, что я испросил аудиенции у президента республики Иона Георге Маурера и был принят им 1 октября 1958 года. Я с ходу взял быка за рога:

– Господин президент, что происходит? Зачем вам понадобилось создавать такую громадную очередь перед Центральным управлением милиции на Каля Викторией? Вам нужны сенсационные материалы в зарубежной печати?

– Странный вопрос, – возразил Маурер. – Не вы ли заваливали нас петициями, требуя разрешить эмиграцию в Израиль? А сейчас, когда мы делаем именно то, на чем вы так настаивали, вы приходите и спрашиваете, что происходит.

– Да, господин президент, вы правы, – сказал я. – Но позвольте мне все же объяснить, почему я записался в вам на прием. Вы открываете ворота страны, и в этой связи евреи испытывают чувство глубокой признательности. Но зачем понадобилась властям эта массовая регистрация? Мне известно, что принято уже шестьдесят тысяч заявлений на выезд: люди хотят воссоединиться с детьми и близкими. Почему бы не реализовать сперва эти заявления? Для чего вам нужны еще тысячи и тысячи? А если почему-то нужны, то не следовало ли открыть еще несколько бюро для приема заявлений, а не ограничиваться единственной точкой в самом сердце Бухареста? Я не сомневаюсь, господин президент, что вам известно: обычно такие заявления регистрируются в рядовых отделениях милиции где-нибудь в окраинных кварталах...

После этого я попросил его не сердиться на меня за то, что я перескажу ему старую еврейскую шутку. Однажды в пятницу вечером, после молитвы, некий раввин пригласил к себе в гости всех, кто любит рыбу. Как и следовало ожидать, во дворе его дома собралось множество народу. Он между тем уселся за стол и принялся с аппетитом уплетать субботний фиш. Гости, переминаясь с ноги на ногу, молча ждали, пока он усадит и их. Наконец некоторые стали выражать удивление и даже возмущение таким поведением раввина. А он удивленно поглядел на них и сказал: "О чем, собственно, речь? Разве я обещал кого-то угощать? И слова такого не было. Я только хотел знать, кто у нас любит рыбу. Теперь знаю. Всем спасибо".

Пересказав эту историю, я добавил:

– Возможно ли, господин президент, что за этой массовой регистрацией скрывается единственно ваше желание узнать, сколько евреев хотели бы выехать в Израиль, – точно так же, как раввин хотел узнать, сколько евреев из его паствы любят рыбу?

Президент Маурер улыбнулся, но не ответил мне.

Надо признать, что в эти дни тысячи евреев почти сразу после регистрации получали выездные визы и, оформив паспорта, немедленно покидали страну. Самым большим сюрпризом для меня стало то, что израильское радио, "Коль Исраэль", внезапно подвергло румынские власти яростным нападкам. Эти передачи были чудовищны, ибо в них отсутствовала всякая логика, всякий смысл. Можно было ожидать выражений признательности Израиля румынскому руководству за то, что, впервые после долгих лет, оно широко открыло ворота для выезда в Эрец. Вместо этого следовали ежедневные обвинения. Я был в отчаянии, не в силах понять, что же происходит. Ни одно разумное объяснение не приходило мне в голову. Я опасался самых скверных последствий, поскольку знал, что враждебность не может повлечь за собой ничего, кроме враждебности. Судьба тысяч евреев оказалась под угрозой. На моих глазах приближалась катастрофа, которой несомненно можно было избежать.

И все же румынский ответ поразил меня. 25 февраля 1959 года "Скынтейя" (партийный официоз) опубликовала на первой странице яростное антисионистское заявление. Ничего подобного в румынской прессе не было со времен Берии. В последующие дни произошло нечто еще более скверное: румынское правительство заявило, что приостанавливает еврейскую эмиграцию в Израиль. Тысячи уже оформленных выездных виз были аннулированы в одну ночь. Милиция арестовала несколько сот сионистов. Школы и университеты начали изгонять евреев из своих стен. Начались массовые увольнения евреев, подавших заявления на выезд.

Общины были охвачены паникой. Многие семьи, уже приготовившиеся к отъезду и распродавшие все свое имущество, оказались на улице, без средств к существованию, без крыши над головой.

1 марта 1959 года президент Маурер снова принял меня. Несмотря на гнетущую атмосферу, связанную с происходящими событиями, я все же попытался разрядить ее шуткой:

– Итак, господин президент, я оказался прав: вы просто хотели знать, кто любит рыбу!

Президент снова улыбнулся и на сей раз ответил мне.

– Я помню, – сказал он, – все подробности нашей прошлой встречи, в том числе и анекдот с рыбой. Тогда я не мог вам ответить, но сделаю это сейчас. Да, господин главный раввин, мы действительно хотели разрешить еврейский вопрос. Мне лично надоело чувствовать себя начальником тюрьмы. Сколько раз я ни совершал зарубежные поездки, столько раз меня спрашивали, почему я удерживаю в стране ни в чем не повинных людей. Поэтому вместе с другими руководящими товарищами я решил выяснить, сколько же реально имеется тех, кто желал бы покинуть страну. Мы ожидали, что заявлений будет тысяч десять, от силы двадцать. Но их поступило... сто тридцать тысяч. Да, сто тридцать тысяч. Вы себе представляете эту цифру? Мы спасли евреев от Катастрофы, мы предоставили вам равные права. Откуда же эта волна отъездов? Ведь не фашистские все-таки времена.

Я прервал его монолог короткой репликой:

– В те годы у нас не было своей страны. Теперь она есть.

Президент, однако, продолжал хмуриться.

– Есть и другие вопросы, которые недоступны нашему пониманию. Я всегда был за евреев и нередко выступал в роли их адвоката. Вы прекрасно знаете, сколько у меня друзей-евреев. Нет спору, вы интеллигентный народ. Но что у вас за руководители? Посол президента Насера заявляет нам официальные протесты, поскольку, по мнению египтян, мы поставляем Израилю солдат. Мы отвечаем, что это неправда и что выездные визы получают в основном старики и люди, не способные держать оружие. В ответ на это египетский посол открытым текстом спрашивает меня: "Кому же верить? Вам или Бен-Гуриону и Голде Меир? Каждый вечер израильское радио сообщает точное число прибывающих в страну инженеров, врачей и других специалистов всех категорий".

После короткой паузы Маурер добавил:

– Мы открыли ворота страны, чтобы международная печать перестала изображать нас бандитами с большой дороги. Однако это не дало никакого практического эффекта: отношение к нам не изменилось. В глазах читателей и слушателей нам по-прежнему навязывают образ преступников и негодяев. Но если мы бандиты и при открытых воротах, и при закрытых, так уж лучше держать их закрытыми: по крайней мере, не будет проблем с арабами и другими дружественными странами...

Мало приятного было в этих тяжелых словах, но я понимал, что Маурер по-своему прав. Израильское радио и те, кто стоял за ним, с беспечным, безответственным легкомыслием действовали во вред румынским евреям. Я инстинктивно чувствовал, что должен не противоречить президенту, а молча и смиренно проглотить горькую пилюлю.

– Что же делать? – невольно вырвалось у меня.

– Научитесь поменьше шуметь, – был ответ. – Вы сами рубите сук, на котором сидите.

Слова эти были произнесены твердым и суровым тоном, но все же они оставляли какую-то надежду. Они означали, как мне показалось, что ворота страны могут быть снова приоткрыты, если израильтяне изменят свою позицию.

Я поспешил как можно скорее встретиться с израильским послом и передать ему подробности моей встречи с Маурером. С наивозможнейшей ясностью я показал, что совет президента представляется мне весьма разумным. Опасную, противоречащую здравому смыслу антирумынскую кампанию по израильскому радио следует немедленно прекратить.

На сей раз ко мне прислушались. Передачи против румынского руководства исчезли из эфира, а спустя несколько месяцев власти Румынии возобновили, очень осторожно, без огласки, прием заявлений на выезд. Массовых отъездов уже не было, но ручеек не прерывался. Число отъезжающих постепенно возрастало. Об этой алие никто не писал в газетах, никто не трезвонил по радио и телевидению. В кнессете прошел специальный закон о том, чтобы алия из Румынии не освещалась в печати. Она даже получила особое название – "алия ша-ша", то есть тихая, молчаливая репатриация. Это был горький урок, дорого обошедшийся нам.

С 1959 года Румынию покинули без шума и публичности 250 тыс. евреев. Румынское правительство узнало, кто любит рыбу, а мы научились ее есть, не хрустя костями.

Глава 36. Конфликт с Голдой Меир

Несмотря на то, что антирумынские выступления в Израиле прекратились, очень скоро мне пришлось узнать, что еще более обострилось беспощадное противостояние избранному мною пути разрешения проблемы алии и моим отношениям с руководством страны. Хуже того, определенные круги в Израиле сделали все возможное, чтобы их критический взгляд на мою деятельность возобладал и в Соединенных Штатах.

Вследствие определенного сближения с властями и углубления взаимопонимания между нами в 1961 году я получил разрешение посетить США по приглашению президента Yeshiva University д-ра Белкина. Лидеры американских евреев просили меня никому не сообщать дату моего прибытия в Америку: они опасались враждебных выступлений в прессе и на телевидении и неизбежного, как им казалось, скандала. Они считали, что я попросту не сумею ответить на те многочисленные острые вопросы, которые журналисты непременно станут задавать мне в связи с ситуацией в Румынии.

К их изумлению, я решительно заявил, что, напротив, прошу открыть газетам и телевидению доступ ко мне.

Итак, газетчики знали о моем визите и были наготове. Я постарался перехватить инициативу, сразу же по прибытии объявив, что готов ответить на любые вопросы и даже организовать для этой цели специальную пресс-конференцию. Я сказал:

– Проблема заключается в том, что мы живем в двух разных мирах, каждый из которых располагает собственной пропагандистской машиной. Обе стороны стремятся к brain-wash ("промыванию мозгов") своей аудитории. Разница, однако, та, что вы верите всему, что читаете в газетах, а мы не верим ни единому слову.

Поначалу многие из моих собеседников были настроены скептически, но они постепенно смягчились, услышав от меня, что у евреев в Румынии есть раввины и синагоги, кошерная пища и талмудтора, миквы и другие атрибуты еврейской религиозной жизни. Кое для кого это стало настоящим откровением. Средства массовой информации в течение многих лет скрывали от своей аудитории правду о румынских евреях. Я был первым человеком, подтвердившим, что в одной из коммунистических стран существует полнокровная еврейская религиозная жизнь. Мои слушатели были потрясены.

Престижный Yeshiva University патронировал цикл моих встреч from coast to coast – от побережья до побережья, от Атлантического океана до Тихого, по всей территории Соединенных Штатов. Я посетил тридцать четыре города, прежде чем попасть в Калифорнию. И когда люди узнавали, что с 1948 года уже 150 тысяч румынских евреев репатриировались в Израиль с разрешения властей, это производило буквально взрывной эффект. Меня засыпали вопросами. "New York Times" опубликовала на первой полосе изложение моих сообщений. Ведь многие были уверены, что еврейская жизнь в Румынии давно ликвидирована, что там нет ни одной действующей синагоги и т.д. И вдруг приезжает какой-то главный раввин и рассказывает нечто, совершенно не соответствующее общепринятым взглядам. И, вдобавок ко всему, виднейшие представители американского иудаизма не только не разоблачают его, но даже верят каждому его слову и вообще принимают как настоящего еврейского лидера. Действительно, многие не могли этого понять.

Голда Меир, которая была тогда министром иностранных дел в правительстве Бен-Гуриона, прибыла в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Она сообщила мне через доверенное лицо, что хотела бы со мной встретиться. Разумеется, мне было лестно ее приглашение, тем более что к тому времени я уже много слышал о ней как о выдающемся государственном деятеле. Знал я и то, что она – человек прагматичный, умеющий подходить к самым сложным проблемам по-деловому, прямо, без околичностей. А я уже давно решил для себя, что если мне доведется встретиться с кем-нибудь из израильских руководителей, я не стану скрывать ни одной из наших проблем. Я приготовился к серьезному разговору об ошибках, допущенных израильским правительством в отношении Румынии и румынских евреев.

Я понимал, что один только Бог знает, когда мне еще доведется откровенно и свободно поговорить с деятелем такого уровня, как Голда Меир, так что тем более надо выложить ей все напрямую. Даже рискуя тем, что высказанная мною правда может ее оскорбить, я должен был сделать все, чтобы она эту правду узнала. Собственно говоря, ВСЕЙ правды я никому, кроме нее, сказать и не мог.

Мы встретились в доме д-ра Ицхака Левина, преподавателя истории из Yeshiva University. Я был с женой. Соответственно, присутствовал и Лиова-Элиав, личный секретарь Голды Меир.

Я не стал дожидаться, пока мне дадут слово, и взял его сам. В сущности, я представил Голде довольно пространный точный отчет обо всем, что произошло осенью и зимой 1958-1959 года, и о том, как израильская пресса и радио вызвали, в сущности, катастрофу румынской алии. Я сказал, что их безответственная позиция привела к закрытию ворот страны, к бедственному положению тысяч уволенных с работы евреев, к изгнанию еврейской молодежи из школ и университетов, наконец, к аресту сотен сионистов. В чем заключалась логика такой позиции израильских средств массовой информации? Я говорил больше часа, замечая, как лицо Голды постепенно багровеет. Чем дальше она слушала, тем сильнее наливалась бешенством. И вдруг она прервала меня:

– Румынское правительство должно было бы учредить специальную награду за услуги, которые вы ему оказываете своими пресс-конференциями в Штатах, – заявила она. – Вы все портите! Я приехала сюда, чтобы спасти голодающих и преследуемых румынских евреев, а вы направо и налево заявляете, что в Румынии им живется хорошо. Разве это не саботаж проводимой нами работы?

Я взял себя в руки и спросил Голду:

– Разве вы не хотите вывезти всех евреев из Румынии в Израиль? Или вы против того, чтобы у нас в Румынии были синагоги и талмудтора? Вам не понравится, если у нас будет полнокровная еврейская жизнь вплоть до того дня, пока все наши единоверцы не выедут из страны? И как я могу отрицать, что у нас есть синагоги и прочее, если они действительно есть? А если я-таки стану отрицать, то окажусь повинен в двойном грехе: во лжи и в разрушении всего, что мы там имеем. Но оставим мораль и поговорим с сугубо практической точки зрения. Неужели израильское правительство действительно не заинтересовано в поддержании еврейской жизни в Румынии, в сохранении там такого духовного климата, который был бы благоприятен для будущей алии? Укажите мне, в чем я ошибаюсь. Может ли кто-нибудь представить вам более правдивую картину ситуации, чем та, которую предлагаю я? Неужели вам не ясно, что румынское правительство уже отреагировало на мои выступления здесь, увеличив разрешенную квоту репатриации в Израиль?

Если вам нужна алия, – продолжал я, – значит, вам нужны евреи. Если мы допустим разрушение талмудторы, закрытие синагог, прекращение еврейского воспитания, румынское еврейство исчезнет как таковое и те, кто считался евреями, не поедут в Израиль. Куда угодно поедут они, только не в Израиль. Неужели никто из ваших информаторов ничего не рассказывал вам о множестве опасностей и преград, которые я преодолел в борьбе за алию и сионизм?

Мои слова, казалось, не производили на Голду никакого впечатления. Недоверчивое выражение не сходило с ее лица. Ее душа была слишком сильно пропитана ложью о моей деятельности в Румынии, чтобы она могла изменить свое отношение ко мне в ходе единственной встречи.

Из соображений безопасности мы с женой покинули дом несколько раньше Голды. Позднее, когда мы сблизились и подружились с семьей Левина, мы узнали, что после нашего ухода Голда заявила: "Я не верю ни одному слову этого человека!"

Последствия моей встречи с Голдой Меир сказались более чем через десять лет. Она была не из тех людей, кто умеет забывать или прощать. Я на каждом шагу ощущал ее агрессивный недоверчивый взгляд, мысленно видел перед собой побагровевшее лицо, искаженное гневом. В ту пору мне пришлось сражаться на два фронта. Агенты румынской госбезопасности обвиняли меня в том, что я "сионистский шпион", а кое-кто с неменьшим азартом стремился дискредитировать меня в Израиле.

Однако при всех своих предубеждениях даже Голда не могла отрицать мой труд во имя Израиля, во имя алии и процветания еврейских общин. А я по-прежнему возносил хвалы румынскому правительству за предоставление евреям религиозных, национальных и культурных прав. Мне, однако, трудновато было "не замечать" физическое, материальное и моральное давление справа и слева и продолжать неуклонно вести свою линию "do ut des" – открывать новые курсы талмудторы и дома для одиноких престарелых евреев, наращивать число репатриантов в Израиль, добиваться помощи деньгами, одеждой, медикаментами, кошерными продуктами, еврейскими книгами и журналами. Получая все это, я, естественно, должен был платить постоянным оглашением списка благодеяний. А это, в свою очередь, влекло за собой новые блага.

Скажу без ложной скромности, что благодаря моим усилиям румынские евреи прилетали в Лод, а не в Вену, становились жителями Кирьят-Шмоны, а не Филадельфии. Румынское еврейство перестало быть проблематичным для Израиля: 97% румынских евреев прибыли в Израиль, оставшись друзьями Румынии. Остальные три процента были организованы в 67 общин, причем алия продолжалась. Благодаря моей политике отношения между Израилем и Румынией улучшились до такой степени, что в 1967 году Румыния, тогда еще социалистическая, осталась единственной страной во всем коммунистическом блоке, сохранившей дипломатические отношения с Израилем. Это было сюрпризом для многих, но не для меня. Я с гордостью могу заявить, что благодаря мне румынское руководство радикально изменило свой взгляд на сионизм и еврейский вопрос, безоговорочно признало право Израиля на существование.

В то же время в других коммунистических странах сионистская деятельность, проводившаяся под лозунгом "Отпусти народ мой..." и состоявшая в непрерывных столкновениях с правительствами этих стран, терпела одно поражение за другим и приводила к тому, что из скудного ручейка эмигрантов 85-90% НЕ прибывали в Израиль, или, точнее сказать, прибывали НЕ В ИЗРАИЛЬ.

Когда я и моя жена после Шестидневной войны нанесли визит президенту Шазару, он поднялся на ноги, как только мы вошли в его кабинет, пошел нам навстречу, обнял меня и сказал:

– Правы были вы, а не мы. Верным был ваш путь, а не наш.

Мой визит в Соединенные Штаты, продолжавшийся с ноября 1961-го по апрель 1962 года, оказал влияние и на положение, в котором находился епископ Валериан Трифа, один из лидеров "Железной гвардии", инициатор еврейского погрома в Бухаресте еще в пору легионерского мятежа. В свое время он прибыл в Америку, тщательно скрывая свое прошлое, и стал в конце концов епископом Румынской православной церкви в США. Мои обвинения в его адрес и его вынужденное признание произвели настоящий шок среди общественности.

Я заявил представителям печати и телевидения:

– Я священнослужитель, и Трифа тоже. Если он считает, что я говорю неправду, пусть вызовет меня на суд священнослужителей. Я готов поклясться на чем угодно, что он – военный преступник.

Трифа не ответил на этот вызов.

С помощью Роберта Кеннеди, тогдашнего министра юстиции, и Филиппа Ключника, представителя США в Организации Объединенных Наций, мне удалось добиться того, что вопрос о Трифе рассматривался в самых высоких кругах американской администрации. По моему настоянию конгрессмен Альперн сделал в конгрессе сообщение о злодеяниях Трифы. Я созвал пресс-конференцию и прямо обратился в этой связи к американской общественности, а затем, через некоторое время, созвал такую же пресс-конференцию в Тель-Авиве.

Надо сказать, что у Трифы, как и у ряда других военных преступников, были сильные покровители. Мне рассказывали, что его поддерживало даже ЦРУ, которое вовлекло ряд видных эмигрантов из Восточной Европы в борьбу против коммунизма. Поскольку именно ЦРУ переправило Трифу в Америку, теперь американцам было неловко настаивать на его высылке. Кроме того, Трифу защищала Румынская православная церковь в США, насчитывавшая свыше ста тысяч прихожан в Детройте и Кливленде, штат Огайо.

Адвокат Трифы учинил мне в министерстве юстиции настоящий допрос. Он спросил:

– Вы лично видели, как Трифа убивал евреев?

– Нет, – ответил я, – но, к счастью, я не видел и Гитлера.

В конце концов, хотя и по прошествии многих лет, Трифа проиграл. Слишком уж сильными и убедительными были свидетельства против него. Его лишили американского гражданства и выслали в Португалию – одну из немногих стран, которые согласились его принять. Через несколько лет после этого он умер.

Добившись доверия румынских властей, я стал подумывать о том, что пора бы мне, наконец, посетить Израиль. Откровенно говоря, я не верил, что смогу когда-либо осуществить эту давнюю мечту. В годы сталинского террора мы с женой не сомневались, что нас ждет арест и мучительная смерть и что нам никогда не доведется увидеть своими глазами Святую Землю. Теперь я все-таки решил попытаться совершить "невозможное".

Прежде всего я обратился к румынскому послу в Вашингтоне и сказал ему:

– Прошу вас испросить для меня разрешение посетить Израиль, где погребены останки моего отца.

Посол телеграфировал в Бухарест и... разрешение пришло. Его санкционировал лично Георге Георгиу-Деж.

Тогда я связался с Меиром Розеном, израильским консулом в Нью-Йорке (позднее он стал послом Израиля в США и видным дипломатом). Я попросил его устроить мне въездную визу в Израиль. Розен, в свою очередь, телеграфировал в Тель-Авив: ему нужны были инструкции, поскольку, после всего вышеописанного, можно было ожидать определенных осложнений. Больше того, Розен лично предостерег меня:

– Я вам не советую ехать в Израиль – это опасно.

И с таинственным видом добавил:

– Ни к чему вам туда ехать. В Румынию из Израиля никто не возвращался.

Донельзя удивленный его "советом", я все же сказал:

– Благодарю вас, но смею думать, что я лучше знаю, что мне нужно. Позаботьтесь, пожалуйста, об удовлетворении моей просьбы.

Розен, однако, еще раз запросил Израиль, и ему снова порекомендовали отговорить меня от поездки. Я возмутился:

– Я еврей и имею право на въездную визу. Кто может запретить мне посещение родины предков?

Шесть или семь раз Тель-Авив отвечал отказом на мои требования. Невероятная ситуация: правительство Израиля не давало разрешения на въезд главному раввину Румынии. Легко было понять, что определенные круги, прослышав о моем столкновении с Голдой Меир, брали таким образом реванш. С этим поворотом дела я смириться не мог и снова обратился к Розену:

– Будьте добры, доведите до сведения соответствующих правительственных инстанций, что мое право на въезд в Святую Землю зависит не от них, а от Торы. У меня есть на это такие же права, как и у любого члена израильского правительства. Никто не может воспрепятствовать мне ступить на землю Израиля.

Я уже намеревался отправиться в Израиль без визы и начал готовиться к поездке. Тем не менее перед самым отъездом визы наконец пришли. 2 апреля 1962 года мы прилетели в Лод. Когда наш авиалайнер перед посадкой совершил несколько кругов над аэропортом и в салоне зазвучали еврейские песни, мы так разволновались, что я не удержался и заплакал. Но вскоре меня ожидали волнения совсем другого рода.

Когда, пройдя через здание аэровокзала, мы направились к выходу, нас вдруг окружили несколько полицейских и потребовали, чтобы мы открыли чемоданы и предъявили к досмотру все, что у нас было при себе. Мы с женой буквально окаменели. "Досмотр" длился бесконечно; он затянулся далеко за полночь. Мы знали, что у выхода нас поджидают родственники, и представляли себе, как они волнуются и теряются в догадках. Разумеется, ничего запрещенного к ввозу полицейские не нашли, но по-прежнему медлили. Ситуация становилась невыносимой. Тогда они взялись за нас по-другому:

– У вас должны быть справки о прививках!

Разумеется, у нас их не было.

– В таком случае въезд в Израиль вам запрещен.

Я понял, что должен любой ценой информировать израильскую общественность об этой позорной сцене, и потребовал, чтобы мне дали возможность позвонить по телефону в город. Пока полицейские колебались, я подошел к телефону и стал названивать в крупнейшие газеты, рассказывая об унизительном обыске, которому нас подвергли, и приглашая журналистов в аэропорт на пресс-конференцию. Помню, что первой газетой, с которой мне удалось связаться, был "Маарив". Естественно, полицейские пытались мне помешать, но скандала они не хотели еще больше. Через несколько минут наши паспорта были оформлены и нам позволили покинуть аэропорт. На следующий день президент Израиля Бен-Цви и председатель кнессета Кадиш-Луз пригласили меня нанести им визит. Видные политики, такие, как Зерах Вархафтиг, тогдашний министр по делам религий, Моше Шапиро, министр внутренних дел, и другие сами посещали меня. Разумеется, все они были неприятно поражены, узнав о том, как нас встретили в Лоде.

Запомнился мне отъезд из Израиля в связи со срочной просьбой румынского правительства, которое желало, чтобы я продолжал работу по делу Валериана Трифы. Но в Израиле жили свидетели его преступлений, имелись обличавшие его документы, которые следовало изучить. Румынские евреи знали, что мое возвращение откладывается, но не могли понять причин этого. Разумеется, пошли разные сплетни и слухи. Когда я вернулся, в аэропорту меня встречали сотни людей. Многие из них, должен признать, просто хотели самолично убедиться, что я действительно приехал домой.

Власти, разумеется, были очень довольны тем, что я в ходе своей длительной поездки представил мировой общественности новый образ Румынии. Итоги этой поездки расценивались как выдающийся успех. Георге Георгиу-Деж сказал мне позднее:

– С 1945 года по сей день четырнадцать наших послов и свыше трехсот дипломатов разных рангов перебывали в Соединенных Штатах, но все они вместе взятые не сделали для нас столько, сколько сделали вы, господин главный раввин.

Хорошие отношения, сложившиеся у меня с руководством страны, понимание того, что его интересы совпадают с нашими интересами, стали решающими факторами роста еврейской эмиграции в Израиль. За пятнадцать лет, с 1961-го по 1975 год, Румынию спокойно, без всякого лишнего шума покинули 150 тысяч евреев. Госдепартамент США, в свою очередь, пришел к заключению, что мой визит в значительной мере способствовал улучшению американо-румынских отношений. Это оказало существенное влияние на румынскую экономику и на образ Румынии за рубежом именно тогда, когда эта страна добилась почти полной независимости от СССР, а потому особенно стремилась к улучшению отношений с Западом. Пунган, формально человек номер два в румынском посольстве в Вашингтоне, а на самом деле самая сильная там фигура, помогал мне осуществлять прямую связь с Георгиу-Дежем. Он уверял меня, что потепление между США и Румынией было в значительной мере обусловлено моими успешными выступлениями в ходе визита в Америку. Хочется верить, что это действительно так!..

По-настоящему же выдающиеся результаты контактов с американцами были достигнуты много позже, между 1975 и 1988 годами, когда конгресс США предоставил Румынии статус наибольшего благоприятствования.

…Но вернемся к Голде. Прошли годы. Мы неоднократно встречались с ней по разным поводам, но ее отношение ко мне не менялось и она смотрела на меня все тем же тяжелым, недоверчивым взглядом. Однако в 1968 году, когда отмечалось двадцатилетие моего пребывания в должности главного раввина, Голда передала мне через главного раввина Израиля Шломо Горена поздравительное послание. Потом, в 1972 году, она совершила внезапный визит в Бухарест для встречи с Николае Чаушеску.

Голда Меир в Бухаресте в 1972 году, в сопровождении Амалии Розен. 1972

Когда вечером в пятницу она вошла в Хоральную синагогу, многие тысячи евреев заполнили зал, двор и окрестности. Сто юношей и девушек, поднявшись на биму, спели для Голды "Шалом алейхем". Голда явно была поражена. А когда после этого детский хор запел "Йерушалаим шель захав", Голда – я стоял рядом с ней – невольно прослезилась. Во всех еврейских газетах мира появилась ее фотография с подписью: "Голда льет слезы в Бухаресте".

В своей проповеди, посвященной ее визиту, я сказал в частности следующее:

– В первые десятилетия нашего века многие активисты-евреи из фонда "Керен кайемет ле-Исраэль" приезжали в маленькие еврейские местечки и разговаривали с массами, агитируя за сионистские идеи. Один из них, никогда не бывавший в Палестине, привык распространяться о красотах страны, приводя многочисленные подробности ландшафта, архитектуры и прочего. Прошло лет двадцать, и вот, после всех своих речей, основанных исключительно на его богатом воображении, он решил и сам совершить алию. Прибыв в Палестину, он изъездил ее вдоль и поперек и наконец воскликнул: "Никогда я не знал и не думал, что все это вранье, которое я вколачивал в головы тысячам людей, – чистая правда!" Госпожа Голда, я прошу вас: взгляните вокруг себя и признайте, что все это вранье, которым, как вас уверяли, я пытался ввести вас в заблуждение и чуть ли не одурачить, – чистая правда...

Рад заявить здесь, что позиция Голды изменилась самым решительным образом и она стала моим другом и верным сторонником моей политики. На приеме в израильском посольстве в Бухаресте ее взгляд уже не был холодным и злым; напротив, она смотрела на меня тепло и радостно.

Когда она вернулась в Иерусалим, ей сказали, что я избран председателем Бейт а-Тфуцот, Музея диаспоры, и что я готовлюсь покинуть Румынию, чтобы принять новый пост. Позднее, в июле 1975 г., в Женеве, Нахум Гольдман, президент Всемирного еврейского конгресса, рассказал мне:

– Однажды утром звонит Голда и спрашивает: "Нахум, иштагата? (Нахум, ты свихнулся?) Ты хочешь убрать этого человека из Румынии? Ты хотя бы представляешь себе, какую жизненно важную работу он там выполняет? Как ты можешь взваливать на себя такую ответственность, лишая румынскую общину ее лидера?"

Гольдман ответил ей: "Рад слышать от тебя такое прекрасное мнение о раввине Розене".

Честно говоря, я действительно готов был принять новую должность, но, узнав, сколь кардинально изменилось отношение ко мне Голды, я посетил ее в ее резиденции в Иерусалиме и сказал на идиш:

– Геверет (госпожа) Голда, в течение десяти лет вы противились всем моим начинаниям, а теперь, когда я готов принять вашу критику и уехать из Румынии, вы стали моей союзницей и поклонницей, но, тем не менее, опять вмешиваетесь в мои планы. Если я так долго был не прав, то как вы объясните, что я вдруг сделался непогрешимым?

В ответ Голда произнесла целую проповедь, начиненную комплиментами, как булка изюмом. Но смысл был тот, что я по крайней мере еще два года должен оставаться в Румынии. Она действительно изменила свое отношение ко мне, а когда оставила пост премьер-министра, пригласила меня к себе в Рамат-Авив.

Такова история моего конфликта с Голдой Меир. Мне пришлось выдержать затяжную непогоду, вызванную дурным впечатлением, произведенным мною на Голду во время нашей первой встречи в Нью-Йорке в 1961 году, но я тем не менее считаю эту главу в моей жизни чрезвычайно важной.

И, разумеется, я очень доволен тем, что в конце концов Голда нашла в себе мужество и признала свою ошибку. Светлая ей память.

(окончание следует)

Примечания

[1] Здесь: добрые дела, совершаемые ради чистоты духа и совести. Единственное число – мицва.

[2] Конгресс представителей всех церквей.

[3] Кугль или кигль – еврейское мучное блюдо, субботняя запеканка (пудинг), служащая в религиозной традиции напоминанием о блужданиях евреев в пустыне и о манне небесной, которой они там питались. Различаются сладкий локшн-кугль и острый фефер-кугль.

[4] "Даю, чтобы ты дал" – формула римского права, устанавливающая правовые взаимоотношения между двумя лицами. В России, на общежитейском уровне "блатной системы", эта формула приобрела вид: "Я – тебе, ты – мне".

[5] Каля Викторией (Путь победы) – одна из главных улиц.

___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(162) март 2013 —berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=162
Адрес оригиначальной публикации —berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer3/Rozen1.php