Впрочем, даже в этом не уверен. Категоричность не идет рука об руку с уверенностью, они идут в разные стороны по разным сторонам улицы. Ни одно предложение у меня не кончается точкой – всегда вопросительным знаком. Мое «я знаю» на самом деле: «Я знаю?». Пишу с еврейским акцентом.
Вот я и в теме. Немного о тебе, Израиль. Ты зовешься чадолюбивым племенем. Все больны своими детьми, но чтоб так, с такими последствиями... Еще тебя титулуют «избранный народ». Когда в третьем лице, то с усмешкой. Во втором лице – чревато скандалом. А вот чадолюбия в отличие от избранности никто у тебя не отнимает. Нэ трэба. «Я тебя породил, я тебя и убью», – царь Давид царевичу Авессалому. Такое может присниться только в безумном сне альтернативного историка.
– О, кто бы дал мне умереть вместо тебя, Авессалом! Сын мой! Сын мой! – плакал Давид, узнав, что выступивший против него с войском, тот запутался волосами в чаще и убит. На иврите: «Авшалом! Бен шели! Бен шели!». Каким это должно быть варварским, животным – в греческой или в латинской Библии, на языке тех, чья ледяная добродетель прославлялась всеми «учпедгизами», во все века, прирастая новыми именами. Вот комендант Орана – чтобы посеять ужас в сердцах обложивших город врагов, он убивает у них на глазах своего сына, за что получает прозвище «Примерный».
(Не могу не откликнуться на злобу дня. Древние приносили собственных детей на алтарь отечества, а в Москве добродетельные мужи и «жены непорочны» приносят чужих детей на алтарь прекрасно известно чего, причем с одобрения своего электората, которому завидно: «Ишь, в Америку...» – который «сам не ам и другим не дам», который: «Так мертвую имайте!» – кричит. А жрецы, «уткнув брады», что-то бубнят о спасении души крещеных в отчей вере. Брр!)
Но слушай, Израиль, что нам чужие страсти? Как сказано, плачьте о себе, дщери Иерусалимские. Начиная с патриархов, начиная с того, кто положил начало роду-племени, простерев на него свое имя, ты, Израиль, трепетал при мысли о ребенке. Чего бы стоили жизнь и удивительные приключения Иосифа, будь он сыном Исава: ну, пропал и пропал.
Любовь к ребенку была обращением твоей любви к Богу (как обращением терции является секста). Иегова еще дик и кровав – своим чадолюбием ты торопил Его. Укорял. Являл пример. Молил очеловечиться (если хотите, то вочеловечиться). Веками ты не брал в руки меч, прижимая к себе обеими руками своих детей – своих, каждый – своего. Ты променял свою природную воинственность на показную трусость, превратился в жену среди народов. По средневековому поверью, у еврейских мужчин менструация наравне с женщинами.
Твое сребролюбие, высеченное в мраморе других культур, носило профессиональный характер и с отменой «запрета на профессию» разделило судьбу еврейской скрипочки – оглянитесь, кто теперь играет на скрипках? «Когда жиду ай, скажи ему: дай». По рассказам моей бабушки, так говорил народичевский пристав Кальтенберг. Уж он хорошо понимал, кто удавится за тридцать сребреников – кто сам не ам и другим не дам. Еврей будет откупаться, на что и копит. Не надо им в этом мешать, наоборот – чтоб ничем другим не занимались. Вслед за Хрустальной ночью, которой предшествовало убийство секретаря германского посольства в Париже, рейх наложил на своих евреев многомиллионную контрибуцию. Как затем отказывались от прозаического рэкета в пользу романтического бешенства лучше не знать, но это – обязательное знание, оно сродни обязательному школьному образованию. Кто уклоняется, к тому приходит полиция.
Адорно? Не помню, он или кто-то другой говорил о неспособности Хесса[1] и иже с ним отождествлять детей, которых они уничтожали, со своими, жившими там же неподалеку. А разве свойство идентифицировать себя с другими вообще кому-либо присуще вне стен кинотеатра? Все решает мера бешенства и конформизма, отпущенная каждому. В том числе и тебе, Израиль. Странствуя, ты преуспел в искусстве приноравливаться к врагу и брать над ним верх. Где Фараон? Где император Адриан? Где все они со своими царствами? А ты – вот он! Сознание этого поддерживает тебя: мы вышли в финал. Пурим твоих воспоминаний смахивает на сеанс групповой психотерапии, при этом фигуры пуримшпиля изображаются детьми.
Конвертированный в государство, ты приложил свои навыки к делу войны. Среди твоих врагов девять из десяти, завидя тебя, палят в белый свет как в копеечку, благо обожают свой спусковой курок, а в твое отсутствие делают это в воздух – и счастливы. Но опыт творит мастера, помни об этом, Израиль. Помни, но не бойся. Бойся другого. Представим себе страну – один большой армейский лагерь, благоустроенный: в клубе играет знаменитый симфонический оркестр, медсанчасть – лучше всех больниц в мире, тут же на грядках растут апельсины-финики – только руку протяни. И сама армия в огне не горит, в воде не тонет, в бою потерь не несет. Заправляет этой чудо-армией идише мамэ. Это не Родина-мать, которая зовет за себя умереть, чтобы потом проливать каменные слезы. Идише мамэ только бы отмазать. Долгое время ее роль исполняла Голда Меир: «Мир наступит, когда они будут любить своих детей сильнее, чем ненавидят нас». Крылатые слова, им нет аналога в других древних языках. Сладко положить живот свой за други своя – вот что говорится на этих языках. Ребенок – ничто, род – все.
Все переменилось со времен Голды Меир – и ничего. Потому что неизменно главное: за одного Гилада Шалита вражеских пленников отдают тысячами. И ты еще красуешься этим, как будто ты всеобщий любимчик, а не любимая мозоль, по которой, по мнению многих, плачет мозольный оператор: «Израиль? Фактор нестабильности на Ближнем Востоке и во всем мире».
Для врагов своей легитимностью ты обязан Освенциму, «друзья» признают твою легитимность лишь на условиях, гарантирующих твое уничтожение. А для себя самого ты – бомба замедленного действия: требуешь безопасных границ, тогда как главная опасность для тебя в отсутствии опасности (sapienti sat). Легитимность требует жертв, человеческих жертвоприношений, ей скармливают детей, а ты посылаешь новобранцев на войну только с письменного разрешения матери – «михтав аскима». И это когда вся планета уставлена языческими истуканами скорби, им воздаются государственные почести, чем их больше, тем оправданней существование государства. Твои гилады шалиты колют глаза миру, все еще закладывающему для прочности в основания своих домов младенцев.
То, на что ты оказался готов ради одного девятнадцатилетнего капрала, заставляет усомниться в твоей законности больше, чем все муэдзины вместе взятые. Ты не государство, ты не мужчина. Ты действительно одна большая идише мамэ, для которой не существует ничего, помимо ее ребенка. От страха за него тебя прошибает кровавый пот. «Кто никогда не видел этого кровавого пота, а таких, я думаю, очень много, так как есть значительная доля людей, которые даже сомневаются в самой возможности такого явления, – тем я могу сказать, что я его сам видел и что это невыразимо страшно... По мере того как этот худой, изнеможенный жид размерзался и размокал в теплой комнате, его лоб с прилипшими к нему мокрыми волосами, его скорченные, как бы судорожно теребившие свои лохмотья, руки и особенно обнажившаяся из-под разорванного лапсердака грудь, – все это было точно покрыто тонкими ссадинами, из которых, как клюквенный сок сквозь частую кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага... Будто я видел отверстое человеческое сердце, страдающее самою тяжелою мукою – мукою отца, стремящегося спасти своего ребенка....» (Н.Лесков, «Владычный суд» – вот вам и ответ на его же, Лескова, «Жидовскую кувырколлегию», при советской власти целомудренно не публиковавшуюся.)
Зато почему-то не говорится о твоем высокомерии как об изощренной форме родительского эгоизма – или альтруизма, что одно и то же. О том, что причины, дающие якобы право на него, освобождают тебя от обязательств по отношению к другим. В одну ночь, стоило лишь заговорить, что в Южном Ливане гибнут наши солдаты, ты снялся со своих позиций, бросив на произвол судьбы доверившихся тебе ливанских христиан. Вот и выходит: что не еврей, то гоголевский Янкель. А пикет под окнами премьера Бегина – безмолвный, круглосуточный? На плакате с числом погибших солдат постоянно меняется последняя цифра, как на счетчике. Это было соломинкой, сломавшей хребет подпольщику и бомбисту времен британского мандата: Бегин ушел.
У тебя «нет внешней политики, только внутренняя» (Киссинджер). Причина? Своему будущему ты предпочитаешь настоящее своего ребенка – поклоняться идолам с каменными слезами тебе заказано. Об этом горько писать, это – ритуальная горечь пасхального стола. А что как попадет не в то горло? Этого бойся. Того же, чем сами себя пугаем, ассимиляции, самого страшного – ее чего бояться? Пусть они боятся. «И стали сыны Израиля входить к дочерям Моава, и зачинали те от них». Нет правил без исключения. Из галахического правила передачи еврейства по линии матери исключением является передача его по линии отца. Вот и все. Ассимиляция невозможна, потому что «каждый человек – еврей». Несчетный раз повторяю я эти слова Абрама Терца – Андрея Синявского. Евреи не ассимилируются – они ассимилируют. Капля никотина убивает лошадь. Вопреки здравому смыслу здесь гора пойдет за Магометом.
Не прошло и двух тысяч лет, как идише мамэ над телом своего ребенка из зацелованного фетиша стала живой теплокровной реальностью. Результат – отношение к детям в цивилизованном обществе. Еще моих детей били по пальцам линейкой в British Primary School Hanover. То, что вчера было нормой для избранных, сегодня общее место. Просвещенный мир утеплился – как сказал бы Лесков, «размерзся». Или только ослабел? Размяк? Я возвращаюсь к тому, с чего начал. Я подписываюсь только под вопросительными знаками. Ни под одним своим словом подписаться не готов, начиная с названия: «Вода на свою мельницу?».
ЛУЧШЕ БЕЗ НАЗВАНИЯ
За что ругают русское телевидение? За то, что о себе, как о покойнике: хорошо или ничего. Во всем прочем оно обслуживает зрителя не за страх, а за совесть. Тут и сериал «Казаки-разбойники». Тут и присяжные хохмачи – в подтверждение чего детский смех на лужайке. Тут и «сердце не камень». Тут и телеграммы из-за рубежа, дескать у них тоже негров линчуют (а если и есть земля обетованная, это где на четверть бывший наш народ). Тут и непременный культурный сюсюк под лунную сонату в исполнении Хворостовского. Тут и политическое ток-шоу с полуграмотным хамом-ведущим, когда все хором лают друг на друга.
Смотришь за ужином, и полная картина. Лучше один раз увидеть, чем вращаться в блогосферах, тратить драгоценное время, а наутро не помнишь ничегошеньки, как не помнишь ни одного своего сна. Благодаря навыку читать между бровей, приобретаемому раз и навсегда – в этом отношении он сродни умению ездить на двухколесном велосипеде – получаешь информацию из первых рук, они же уста, согласно новейшему словоупотреблению.
Претензия к оппозиции, из ее же рядов исходящая: нет программы. А какая может быть программа, когда речь идет о покойнике? Похоронить, как можно скорей, пока не вспыхнула эпидемия. Начать с того, что перенести столицу в Хабаровск, переименовав его в Константинополь: Восточная империя, Западная... А там лиха беда начало. («Сохраниться любой ценой в границах восемнадцатого года? Но зачем? Ведь государство не камень, оно не является выражением самого себя». Помните, откуда это? И я не помню.)
Одним словом, сколотить гроб, и –
Пусть этот гроб громадный
Закинут с крутизны
В громадную могилу,
В простор морской волны.
А знаете вы, люди,
На что мне гроб такой?
В него любовь и горе
Сложу я на покой.
Цитат можно насыпать с курган, от Гейне до Елены Шварц. Не пожалею места на гениальные строки:
О, какой бы позорной мне перед вами ни слыти,
Но хочу я в Империи жити.
О Родина милая, Родина драгая,
Ножичком тебя порезали, ты дрожишь, нагая.
Еще в колыбели, едва улыбнулась Музе –
А уже рада была – что в Советском Союзе.
Я ведь привыкла – чтобы на юге, в печах
Пели и в пятки мне дули узбек и казах.
И чтобы справа валялся Сибири истрепанный мех,
Ридна Украйна, Камчатка – не упомянешь всех.
Без Сахалина не жить, а рыдать найгорчайше –
Это ведь кровное все, телесное наше.
Ввиду угрозы эпидемий, не тянуть с похоронами. Это важнее, чем состязаться в написании некрологов, меряясь списками заслуг почившего: чей будет подлиннее. Первоочередная задача оппозиции – избежать неизбежного: холерных бунтов. (Из программы, под которой не подпишется ни одна живая душа.) Они неизбежны, ибо вечевой колокол сзывает лишь способных носить оружие. Он звучит жестко. Хотите знать, что чувствовали вкусно выговоривавшие «жид»? Произнесите несколько раз подряд «жжжостко». «По словам их узнаете их», говорит язык губам, узнав знакомое жужжанье во рту. (Душа погромщика – потемки. Можно быть погромщиком и любить евреев – более того, ставить их в пример, более того, самому быть им. Все можно! Свобода!)
Тот же вечевой колокол зазывает интеллигенцию на словесный кетч в вечернем телеэфире: «Здесь кампрамис нивазмо-жа-на-а!» – рванув на себе рубаху. По Гаспарову, интеллигенция это самоназвание. Как эрзя или сураи. «Принадлежность к интеллигенции решается внутренним чувством: „чувствуешь ли ты себя призванным руководить обществом?“ Я не чувствую... Поэтому предпочитаю называть себя работником умственного труда». Так что Чавес, в отличие от М.Гаспарова, интеллигент. Вот уж кто чувствует призвание быть руководящим работником. Если с Чавесом и не получается, то лишь потому, что, говоря «интеллигент», мы подразумеваем русского интеллигента. «Русский интеллигент» такая же тавтология как «английский джентльмен». («Французский джентльмен» звучит дико, предел допустимого здесь «быть как настоящий английский джентльмен».)
«Настоящий русский интеллигент» должен отвечать самым разнообразным требованиям. Очередь – шу-шу-шу. «За чем очередь?» – «Присваивают интеллигента». Со двора выходит заведующий, в ватнике и бобровой шапке: «Тому, кто не пропускает женщину вперед, не присвоят». Очередь поредела. Снова появляется заведущий: «Тому, кто не читал Кафку, не присвоят». Еще кто-то ушел. Потом снова: «На ком нет белой ленточки, тому не присвоят». Наконец, когда осталось несколько человек, выясняется, что товар не сертифицирован.
В году девяностом мне довелось наблюдать забавную сцену. К Никербокеру – имя, под которым Набоков собирался инкогнито наведаться в Россию – так вот к Никербокеру на Невском кинулась старуха со словами: «Барин вернулся!» Сегодня это невозможно, но в помутившемся сознании той несчастной что-то могло и сверкнуть. Она еще помнила, что одна категория подданных Российской Империи именовала так другую – хоть студента из разночинцев, в башмаках, просивших каши, хоть некрещеного врача, садившегося на извозчика. Если в представлении интеллигенции «барин» не всегда «интеллигент», то в представлении мужика «интеллигент» всегда «барин». Для меня определение слову «интеллигент» предельно простое: это тот, кому говорили «барин». Не стало одних, не стало и других. Интеллигенция без мужика то же, что казаки с их погонами и прочими радостями – без Государя Императора.
Гордый батя твой убит – казнен изменой.
Грешный труп его лежит непогребенный,
– слышит князь Андрей от Марфы. И никто не решается похоронить «грешный труп», хотя это может обернуться... даже не так боюсь накаркать, как не хочу вторить верховодящим кассандрам – тем, кто уж сам-то точно «сядет в самолет и отвалит». И многие следом. Очередной исход.
«Некалендарный двадцатый век» – беженский век. Русских эмиграций в нем насчитывается четыре. Первая хорошая (поручик Голицын), вторая плохая (генерал Власов), третья хорошая (в телеграммах из-за рубежа теперь еврей – всем ребятам пример), четвертая плохая (колбасная). С учетом очередности: беленькая – черненькая, беленькая – черненькая, пятая будет беленькой.
Эмиграция – вне зависимости от «цвета клавиши» – надругательство над человеком. Изо дня в день, из года в год, всю свою жизнь ты «понимаешь о чем говорят, но не понимаешь что» (Гаспаров о международных филологических конференциях). Эмиграция жива исключительно своей прессой, этой песнью убогого странника. Газета служила апатридам отдушиной, наполняя их жалкий быт уютом, память о котором питает ностальгию, никакому благополучию и не снившуюся. Сегодня это деликатес – эмигрантские подшивки с последними новостями, партийными страстями и вась-вась рецензиями на какое-нибудь «я любила, как лебедь ждал», и конечно же с объявлениями, приводившими в восторг еще Ходасевича: «Даю уроки рояля за право пользоваться ванной».
Вот они, на моем прилавке: милюковские «Последние новости» и вейнбаумовское «Новое русское слово»; израильская «Наша страна» и ее аргентинская тезка, unisono со своей страной протестовавшая против похищения человека по имени Эйхман; нацистская «За Родину», охватывавшая «Остланд», и «Новое слово» – тех же щей, только погуще, благо выходило оно не в Риге, а в Берлине, там мне попалась статья Иванова-Разумника об Ахматовой и Пастернаке (не нам его судить, сытый голодного не разумеет). Тут же и «Русская мысль», сдобная, как булочка после воскресного богослужения на рю Дарю. И т.д.
Названия эмигрантских газет безыскусны – разве что парижский «Слон», топтавший «с юмором» недавних коллаборационистов из числа соотечественников. Любопытно, как будут называться газеты пятой эмиграции – «Фезкульд-превед»? «Котик и козлик»? «Утоли моя печали»?
Посмотрим, о чем пишут «Точеные лясы», орган единоросов в изгнании:
– Атака кривичей отбита. Об этом сообщают из ставки древлянского верховного главнокомандующего.
– Водка „Медведев“ по сниженой цене, Бобкин-стрит 15.
– Ресторан „Иду на тараньку“. Проведите вечер среди своих. Вас ожидает незабываемая встреча с Мариной Чубкиной. Партия белого фортепиано – Крутой.
Грядет пятая эмиграция. Размалеванная старуха, сбросив с костлявого плеча истрепанный мех Сибири, поет:
Мы бренны в этом мире под луной,
Жизнь – только миг, небытие – навеки,
Кружится по Вселенной шар земной,
Живут и умирают человеки.
Эмигранты льют свои эмигрантские слезы, вспоминают свой потерянный рай – каждый свою рублевку. Никогда еще Россия не жила так хорошо. Надо было только еще немного потерпеть...
Примечание
[1] Комендант Освенцима-Биркенау
