Божественный август
Шар-птица летит в золотых облаках,
вращается жгучее тело её,
и тянется параболический взмах,
немыслимо длинный.
На плотном песке у горящей воды
расплавился оттиск имперских подошв,
и стелется низко рассеянный дым
кузнечного треска.
Лежать на песке, ощущая рукой
биенье наручных песочных часов,
пернатого света стеклянный покой
и угол склоненья,
и плыть на матрасе в прохладном огне,
и видеть в бутылочном тёмном раю,
как курочка-рыба плывёт в глубине
и тихо кудахчет,
как божья коробка ползёт по руке:
квадратные пятна на жёлтых крылах,
и слово Господне гремит в коробке,
как серная спичка.
Щелчок домашний
Когда поёт щелчок домашний,
то это происходит так:
стихает вой автомобилей
и, развалившись на куски,
мельчает, тонет...
И будильник
выходит в ночь из темноты
и бойко ходит по квартире
на тонких циркульных ногах,
и в темноту опять уходит...
И возникает шум в ушах,
органный шорох в узких трубах,
стоячий кровеносный гул...
А там уже само пространство
рябит и пенится в ночи...
Тогда поёт щелчок домашний,
и это происходит так,
как будто скрипнет половица
ЛЕВИН Александр – автор трех поэтических книг, а также пяти компакт-дисков с песнями на свои стихи. Печатался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь» и др. Живёт в Москве.
© Левин А., 2013
или суставом хрустнет стул,
но это песня.
Эта песня
звучит за ночь всего лишь раз.
Короткая, простая песня:
щелчок – и всё...
Ластица и мурлычет
У ластицы белая сница
и розоватая мница.
Она вьётся, как лента и лестница,
верещит, как синица.
Мурлычет – гордый, как кочет,
с перьями, как у кречета.
Что хочет, то и ворочает,
никто ему не перечит.
Ластица – словно лисица,
стелется, но не боится,
плещется, но не водица,
глядит – не наглядится
на мурлычета на могучего,
телом сухого, а сердцем горячего,
чистого, ясного, но набыченного,
накачанного и навороченного.
Он её приголубит,
такую какую-то мнимую.
Она его не продинамит,
такого какого-то конкретного.
Он её: «Моя гёрлица!»,
она его: «Мой кудахчик!»
И никогда не ссорятся.
Так, иногда ругаются…
Тридцать первого числа
Тридцать первого числа
в небе лампа расцвела,
тыща жёлтиков стояла,
а кругом трава росла.
Гроздья белые с каштанов грузно свешивались вверх.
Мы носили нашу сумку в продуктовый магазин,
мы меняли наши деньги на картошку и батон,
мы смотрели, что бывает тридцать первого числа.
Тридцать первого числа
лета красная пришла.
Пудель белая бежала,
мелким хвостиком трясла.
Серый ворон хрипло крякал шерстяною головой.
С червяком скакал довольный предпоследний воробей.
Кот мяукал христа ради, разевая нервный рот,
с ним задумчиво ходила кошка, полная котят.
Тридцать первого числа
жизнь весёлая была,
даже музыка играла
тридцать первого числа.
В третьем-пятом магазине мы купили молока.
Нам играли трали-вали в полыселой голове.
Мы смотрели мульти-пульти в минусовые очки,
и тягучим чёрным мёдом солнце плавилось во рту.
Тридцать первого числа
наша очередь пришла,
чья-то ласточка летела,
Лета красная текла.
А за нею, ближе к ночи, нам отведать довелось
асфоделевого мёда на цветущем берегу,
где стоим мы, прижимая к нашей призрачной груди
две картонные коробки с порошковым молоком.
География преисподней
…И бледно-медного комплита
достал и чистил, обезумев,
пока душа его немая
летала в сумраке Аида
от Стикса к Пирифлeгетону,
и смутный зыбкий образ мира
ее забвение тревожил.
Потом остервенело брился
каким-то брауном неясным,
каким то филипсом нездешним,
каким-то, кажется, жилетом,
какого для мужчины нету,
но есть для трепетной и бледной
души, летающей кругами
над элизийскими полями
и над садами Персефоны.
Потом намыливал зачем-то
каким-то пальмовым оливом,
каким-то, кажется, сэйфгардом,
какой-то, может быть, флореной –
намыливал двумя руками,
пока душа его в смятенье
крылом касалась врат Аида,
то нерешительно снижаясь,
то быстро-быстро улетая,
но неизменно возвращаясь.
Потом он пил свой кофеякобс,
свой нес кафе и пил горячий,
пахучий, сладкий, растворимый,
а там, пред Кербером трехглавым,
его душа зависла в страхе
и, взгляда отвести не в силах
от левой пары глаз горящих,
от правой пары глаз холодных,
от средней пары глаз ужасных,
все отдалялась, отдалялась…
Потом залез в пежот свой синий,
забрался в опель свой зеленый
и в серый, кажется, волксваген
и волком полетел по свету,
и постепенно разгоняясь,
и постепенно возвращаясь
из темных снов невыразимых,
и постепенно забывая
вид этих средних глаз ужасных,
нашарил радио в салоне,
нашарил музыку в эфире,
и полетел в свой, что ли, офис,
производить свой, что ли, бизнес
под рокот сильного мотора,
под шелест кондиционера,
под песню древней группы Styx.
О любви
Больше жизни и ярче брызни
полюбил твоих серых глаз
утолил твоих тёплых уст
утонул лебединого тела
щекотал непослушных ресниц
пробежал незаметных часов
шелестел заоконной листвы
тише мыши и выше крыши
улетел моей головы
* * *
Осень залатаю
быстрыми стишками,
строчкой торопливой
поперёк основы.
Ни одной прорехи
не оставлю в небе,
чтоб не выпал дождик
из сумы дырявой.
Ни одной прорухе
не позволю сбыться,
всё зашью, заглажу
быстрыми стишками.
Прихватить бы воздух
самой тонкой нитью,
чтобы не кончался
тёплый свет осенний.
Обметать бы листья,
листья золотые,
чтобы не упали,
так бы и летели.
Чтоб картинка эта
у тебя на стенке
так бы и висела
обо мне на память.
Чтоб не расползалась
ветхая основа,
залатаю осень,
осень золотую.
