Дора Штурман
(1923-2012)
«Окрестность души суверенной»
Публикация Шуламит Шалит
С Дорой Штурман, публицистом, историком, известным советологом, я познакомилась в израильском городе Ашкелоне на одном из литературных семинаров… Было это в начале 1980-х. Стояла ранняя осень. Днем все еще палило солнце, но по вечерам с моря, разумеется, Средиземного, наперегонки с шорохом волн долетали какие-то резвые ветерки. В третий и последний наш вечер вокруг гостиницы намело тучи песка, и мы вместо прогулки вдоль берега, как накануне, накинув на плечи кто куртку, кто шарф или шаль, остались сидеть на открытой террасе. Разговор, как ни странно, шел не о литературе, а о политике.
В первые годы жизни в Израиле я намеренно не читала ни газет, ни книг на русском языке, сосредоточившись исключительно на изучении иврита, истории и географии страны, поэтому мне интересно было слушать старых и новых знакомых. Дора Штурман относилась к последним. Она вступала в беседу тогда, когда спор между более молодыми и горячими затихал, голоса не повышала, но все как-то сразу замолкали. Мне кажется, она не относила себя ни к правому, ни к левому лагерю, но политика ее явно интересовала, а суждения ее по разным вопросам отличались основательностью. Только позднее, когда мы стали общаться по телефону, и она присылала мне свои книги, я поняла, что попросив мой адрес на том семинаре, Дора оказала мне большую честь.
Об истории счастливой встречи Доры Штурман и Сары Погреб, потерявших друг друга на многие десятки лет, я рассказала и в радиопередаче и в своей книге "На круги свои…". С Сарой Погреб мы дружим много лет, и я знаю, какой печалью легла на ее сердце кончина Доры Штурман. Дора ушла из жизни 4 января 2012 года. А 1 января 2013-го, когда мы отмечали 92-летний день рождения Сары Погреб, мы снова вспоминали Дору, и мне пришла мысль, что хорошо бы опубликовать малоизвестное широкой публике послесловие Доры Штурман к книге Сары Погреб «Под оком небосвода» ("Скопус". Израиль, 1996).
Шуламит Шалит
Мы с Сарой Погреб (в девичестве – Бронисман) не просто не виделись 48 лет – мы ничего друг о друге не знали все это время. И позвонила она по телефону в 1991 году не своей университетской подруге по Алма-Ате Доре Шток (моя девичья фамилия), а Доре Штурман, не известной ей лично, но близкой по немногим дошедшим до нее в бывшем СССР публикациям. И когда я, чудом догадавшись, с кем говорю, закричала: «Сарка, тебе нужны для меня чьи-то рекомендации?!» – я услышала после паузы: «Не может быть...»
Через полчаса мы увиделись. Внешность ее оказалась мне незнакомой: юной женщины, единственной среди нас замужней, с ярчайшими каре-зелеными глазами, с гривой черных волос, с удивительно белым лбом и подбородком и со всегда пламенеющими щеками, стройной и легкой, – не было. И ее Миша, которому мы сразу же позвонили по телефону, говорил глуховато, и слабый голос его не соотносился для меня с голосом того только что вернувшегося с фронта на костылях, но искрящегося жизнью солдата, которого Сара ждала и дождалась.
От ареста их спасло тогда то, что они вернулись на Украину на полгода раньше, чем нас посадили... И слава Богу: Сара с ее туберкулезом легких, с двусторонним пневмотораксом заключения не выдержала бы.
Но удивительными были не перемены в наших с ней обликах: полвека не проходят бесследно. Удивительным было то, что, не встречаясь так долго, мы летели, словно две выпущенные одновременно в одном направлении стрелы. Ни одного духовногодиссонанса не возникло в нашем общении. Наши параллельные траектории сошлись в Израиле. Чудом было Сарино многолетнее поэтическое молчание и внезапное пробуждение в ней поэта.
В провинциальном уральском городе, приходя в семье сына в себя после инсульта, на седьмом десятке вдруг начала писать стихи. И не ученические, не любительские, а – сразу же – зрелые, глубокие и точные. Очень хорошие стихи.
Этот город посетил с гастрольными концертами Зиновий Гердт. Она осмелилась отдать ему из рук в руки после концерта тетрадку со своими стихами. В обмен получила московский телефон Гердтов. Возвращаясь домой, в Крым, через Москву, с великойробостью позвонила. И в ответ услышала приглашение приехать как можно скорее. Совершилось чудо: и сам Зиновий Гердт, и его друзья – истинные художники и ценители – единодушно признали Сару. Потом были журнальные публикации и небольшой поэтический сборник «Я домолчалась до стихов» со вступительным словом Давида Самойлова.
Д. Самойлов назвал Сару Погреб поэтом свершившимся, поэтом военного поколения.
Состоявшимся – да, свершившимся – нет. И к поэтам военного поколения, раз и навсегда раненным и возвышенным войной, я бы ее не отнесла. Война не стала лейтмотивом ее стихов. А свершение ее как поэта продолжается второй десяток лет. И стихи идут по все расширяющимся тематическим траекториям. Думаю, что Давид Самойлов радостно удивился бы ей сегодняшней.
Сара начинала писать в отрочестве, еще до войны. В том возрасте, когда стихи похожи на щебет утренней птицы и далеко не всегда означают, что их сочинитель развернется в поэта. Она готовилась быть литературоведом. Писала об Андрее Белом, оТютчеве, о раннем Маяковском и поздней Цветаевой. Работала в одном из украинских вузов. Но вал антисемитизма конца 40-х годов (кампания против «безродных космополитов») вышиб ее из института. Человек далеко не робкий и не из чересчур мягких,вполне способный к борьбе, она, погрустив, просто сочла советскую вузовскую карьеру предметом, не стоящим сверхусилий. Школа, тоже достаточно идеологизированная, давала все же больше простора для искренности и духовного служения.
Сара Погреб
Характер, который потом воплотился в стихах, проявился рано. В 1942 (или 43-м?) в КазГУ (Алма-Ата) пришел на студийный литературный вечер уже обретавший славу К. Симонов. Он читал стихи, романтично рассказывал о военных журналистских буднях. Большинство слушателей были им очарованы. И только Сара обвинила его в мелкотемье, не достойном трагизма великой войны. «Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать, как перепел»? – процитировала она со свойственной ей тогда пылкостью. Между безоговорочными поклонниками поэта и его бескомпромиссными критиками разгорелся спор. Мне показалось, что симпатии несколько озадаченного гостя остались на стороне его обличительницы. Ведь она требовала от него стихов в рост его таланту, который не отрицала. Во всяком случае, так можно было трактовать ее гнев.
Сара начала читать мне стихи с первой нашей встречи в Израиле. И сразу же подарила мне книжку. Потом я слушала и читала ее стихи, уже израильские, по мере их возникновения. А теперь в руках у меня будущий (второй) сборник ее стихов, к великому сожалению, малотиражный.
Формальным совершенством (даже совершенством, а не просто мастерством) стиха сегодня ценителей и знатоков поэзии не удивишь, а именно таковыми были первооткрыватели поэзии Сары (Зиновий Гердт, Давид Самойлов, Юрий Левитанский). То, чтозаставило их признать в Саре своего сотоварища, выражено ею самою в стихотворении, посвященном памяти друга-художника. Иосиф Островский скончался от рака в 1994 году в израильском городке Шдероте. Он, по словам Сары, был одним из тех,
...Что света не добывают
А сами источники света.
Тянуть от сети не приучен.
Чтоб контачило, туго не вкручен.
Не из тех, кто румян и сочен,
Покуда не обесточен...
И чуть ниже:
Каждой клетке присуща делимость,
Но одной среди множеств – светимость...
Стихи Сары тоже светятся не от сети, а своим собственным, незаемным светом, который и называется талантом, Даром.
Трудно определить, что это такое – дар. Блестящая игра внутренних рифм, рифм строфических, удивительные аллитерации, которых не замечаешь, потому что они превратились в музыку стиха, неожиданность уподоблений, весь этот арсенал и ремесла, и мастерства (у Сары он есть) не гарантирует наличия дара. Невозможно с помощью логики объяснить, в чем та (музыкальная? образная? чувственная? философическая? и еще Бог весть какая) суть, которая предопределяет собственную светимость Слова. Она или есть или отсутствует. И этого верховного приговора никакими ухищрениями не изменить.
Я пишу не предисловие, а послесловие, чтобы не предвосхищать прочтение стихов Сары Погреб читателями. Я ведь вынуждена много цитировать. Не хочу пересказывать ее «своими словами», как требовали от детей в советской школе («перескажисвоими словами «Зимнее утро» Пушкина»).
Попробую очертить несколько тематических векторов, ни один из которых не достигает предела. Все они соседствуют, переплетаются и уходят к неведомому апогею – за грань жизни поэта. К слову скажу: тема смерти, почти неизбежная в искусстве и тем более – на склоне лет (хотя нередко – и в юности), не звучит в стихах Сары как тема конца. Скорее это тема перехода, вплывания, вхождения в непреходящее Нечто. Так, в стихотворении «Вспомнила Велемира» она говорит:
Я легкой тенью побреду
По странному пути.
И в ад ли, в рай ли попаду.
Не близко мне идти.
В очах ничуть не меркнет свет,
И уши не глухи.
И только наволочки нет,
Чтоб класть туда стихи.
Или:
Не успев надивиться чуду,
от истока близимся к устью
В океан, в Навсегда и Повсюду
по родимому млечному руслу.
И еще:
Рассвет обозначился четко.
Концы тяготеют к началу.
Тебя предчувствует лодка
У того речного причала.
Пастернаковская переполненность бытия и его неделимость на несоизмеримые плоскости не оставляют места страху смерти как предела жизни. В поэтах такого мироощущения все пропущено сквозь личное «я». Но – странным образом – это не порождает в итоге эгоцентризма, напротив: возникает беспредельная растворенность в сущем. Рождается незамкнутое пространство многомерной вселенной, ее ритмы и образы.
Грани между внешним и внутренним для таких поэтов не существует. В одном из первых своих «послемолчальных» стихотворений Сара писала:
То вверх, то вниз, но больше вниз
Меня судьба моя вела,
И грустный этот вокализ
Я пела чисто, не врала.
Не знаю средства я от бед,
Но крашен детством белый свет,
Холмы пустынны и тихи
И все кругом стихи, стихи.
И листопад. И снегопад.
И всхлипы ветра невпопад.
И тут же: от лечения Природой – к лечению стихами. Какими? Русскими, разумеется. Кого из нас когда-либо заботила национальность поэтов?
Когда становилось мне плохо
И меркло свечение дня,
И жесткою хваткой эпоха
За горло хватала меня,
И ласточки – на карантине,
И страх, как у мух в паутине,
И гнилью тянуло не зря, –
Бегом.
К Пастернаку. К Марине.
Как к пробке от нашатыря.
О свежести дух неразменный!
Окрестность души суверенной.
Созвездия. Ветки. Вода.
И что – по сравненью с Вселенной
– Не смерть, а всего лишь беда?
По гроб задолжала когда-то
И Галичу я, и Булату.
Все любят сегодня Булата –
Я ими лечилась когда-то.
От шока, от грусти тяжелой –
Просветом, намеком, крамолой...
Обобщающая вселенная слова и обобщающая вселенная природы помогают поэту преодолевать земные разрывы, которые ему суждены его еврейством. Теряя землю, на которой родился, он сохраняет ее боль и ее язык. И чудом – вместо изгойства –обретает чувство не только общей для евреев прародины (оно жило в нем и прежде, от родных и предков, подспудно), но и родины. Той, которую будут защищать его внуки, говорящие на иврите. И это – не риторика, не идеология, а болезненное и счастливое переживание.
Вот одно из первых стихотворений об этом чувстве:
Когда я покидала отчий дом.
Как помнишь, Лотова жена Содом,
И все оглядывалась на деревья,
Не утешало, что Москва – деревня,
Душа кровила под тугим бинтом.
Весь пай удач одною исчерпав.
Давно лишилась на удачи прав
И все же, право слово, повезло.
Неизбалованной по части странствий,
Достались мне библейские пространства
И дали дальнозоркое стекло.
Пришелец, еще почти что гость, поэт прежде всего вживается в природу:
Все торжественно и скупо.
Ось вращается без скрипа,
И огромный синий купол
За несуетность мне выпал.
Но им владеет еще пейзаж, оставшийся за спиной (родной с детства):
А над вами снег кружится
И в душе моей не тает.
Однако и в самом начале, во время войны в заливе («Буря в пустыне»), невозможно было пребывать здесь сторонним путником.
Хоть не здесь моих предков могилы,
Обжитой и покинутый кров.
Кровь, бессонно стучащая в жилы,
Взорвалась среди этих холмов.
Не боюсь никакого Саддама...
И – подголоском:
Хоть не «има» шепнется, а «мама»,
Если рядом взрывчатка рванет.
Щемяще точны слова:
Я отвалила родимую глыбу
И получила право на выбор.
Выбрала небо синего цвета.
Долгое лето.
Нерусское лето
Что еще выбрала,
твердо не знаю.
Сердце – открыто. Как рана сквозная.
А потом начнется проникновение в почву:
По кратеру наискосок,
Вверху оставив океаны,
К продернутой через песок
Крученой нити Иордана.
А вот снова:
Наконец я на этой земле.
Я в еврейской стране,
Чтобы все, что случится,
со мною случилось.
А Россия во мгле,
но Россия осколком во мне.
Мы бываем вдвоем.
И она мне приснилась.
Можно России позавидовать: у кого еще есть настолько преданные и верные нелюбимые дети? И от этой своей верности не только не можешь, но и не хотел бы отречься.
Полно иных забот:
Все мысли не о том,
Но память вдруг плеснет,
Как рыбина хвостом...
Сара – поэт не громогласный, не «гуртовой». Она идет, как шла прежде, в России, своей тропой, погруженная одновременно и в будничный быт, и в непреходящее Время.
Занимается утро.
Появляются дали.
Я отбилась от гурта
Где-то в самом начале...
...И сегодня я сбоку
Мироздание вижу –
Мне, наверное, к Богу
От обочины ближе...
О сокровенном, о личном говорит она скупо и целомудренно:
Я не умела про любовь.
Ладоней, губ и душ сближенье,
Планеты головокруженье...
Уймись, струна. Не суесловь.
«Планеты головокруженье» – это, конечно же, скрытая цитата. И таких скрытых, прямых или инверсированных цитат в стихах Сары много. И это ни в коей мере не подражательность и не вторичность. Это знаки вселенной, для современного поэта и его читателей столь же реальной, как природа. Вселенная Слова, вселенная культуры не менее вещественна для своих обитателей, чем земля и воздух.
Едет сын. Домываю двери.
Куст волнуется у калитки
Напеваю песенку Мери –
вы не помните? Пушкин и Шнитке.
Сбоку в зеркало поглядеться...
(Все мы дети до старости лет).
Кто на этой плите без дверцы
будет после готовить обед?..
Наши дочери, дорогая, наши внучки. Плиту они купят, надеюсь, новую, но стоять она будет на том же месте. Ведь плита – это тот же очаг, а не здесь ли горели очаги праотцев? Ведь ты же сама пишешь:
Для этих мест нас Бог лепил!
По красной глине дождь лупил.
И – наконец:
Божествен легкомысленный покой
Между вчера и завтра. Посредине.
Стада холмов сошлись на водопой,
Плывет звезда над глубиною синей.
Я полюбила камни и траву.
Я не уйду.
Я тоже уплыву.
___
Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #1(76) 2013 —berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=76
Адрес оригиначальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer1/Shalit1.php
