Шестой каталог
Ты идешь поглядеть, как гладят бородки
Надменные лысые рыбаки,
И как сносит их остродонные лодки
Вниз по теченью мелкой реки.
А день поднимается, не хуже, чем прежде,
И скоро опять начнется игра
Пяти пятиклассников в осенней одежде
В заштопанный мяч на краю двора.
А тень за спиной становится черной,
Становится синей, глотает свет,
Во дворе ругаются пес и ворона,
Через час ты вернешься – их уже нет.
Жигули у подъезда стоят на старте:
Бока недомыты, глаза пусты.
Пять пятиклассников становятся старше,
Знакомых ворон съедают коты,
И новые птицы спорят с новыми псами
(Короткокрылы, невелики),
И бобры поднимаются, гребя усами,
Вверх по теченью мелкой реки.
И сносят ларьки, возводят лабазы,
Сносят лабазы, разбивают газон,
И брикеты земли привозят Камазы,
И Газы газуют в проулке косом,
И свежепостроенный дом покрывают
Зеленой сверкающей чешуей,
И каждую зиму всегда забывают
Каждою следующей зимой,
И у снеговиков вырастают руки,
В головах прорезываются зрачки,
Но каждой весной уходят их внуки
Вниз по теченью мелкой реки.
И старухи высовываются из окон
И кричат в полосатую пустоту,
А потом навсегда свиваются в кокон
И засыпают с иглой во рту.
И старики, проходя вразвалку
Мимо зеленых стен поутру,
Видят порванный мяч, венчающий свалку,
И не могут снова начать игру.
И какие-то лысые тени в лодках
Не различают, где тень, где вода,
И порою роняют из рук неловких
Плоских рыб, здесь не виданных никогда.
И облака, равномерно-волнисты,
Распускают припухшие завитки
Вверх по теченью мелкой и вниз по
Теченью глубокой реки.
Песня
На скамейке дремлет бомжик на Сущевском на валу,
Жизнь как зной, а смерть как дождик, тарахтящий по стеклу,
Смерть как дождик после зноя, для кого-то это так,
А кому-нибудь иное: быстрый свет, гремучий мрак.
Шарит клювом под скамейкой треугольный голубок,
Жизнь ползет цветастой змейкой, катится как колобок,
Носит ветер по бульварам крохотные лепестки,
Отдают считай что даром дня вонючие куски.
Жизнь как линия прямая всем живущим на кольце:
Утром душно как не в мае, в полдень жар - и дождь в конце.
В полдень выронишь окурки, потому что дождь в конце,
И уснешь в зеленой куртке с гусеницей на лице.
То, что разрывается
То, что разрывается, назад не зашивается,
нитка не вдевается, не делает стежка.
Тот, кто обзывается, тот так и называется,
только называется неправильно пока.
Розовым и губчатым, росленьким и зубчатым
я себя не помню, да и помнить не хочу.
Тот, кто вызывается, на то и нарывается:
воздух раздувается и лапает свечу.
Жизнь ведет сквозь лопасти, не подпускает к пропасти:
из любви, от робости, не знаю почему.
Но что расшивается, уже не заживается:
с полутьмой сливается, сливается во тьму.
Май в Синявино
Бело-дымчат на вишнях, бледно-розов на сливах
мелкорезанный шелк, и кругами идет
с каждым выдохом ветра в любой из дождливых
четвергов, из тоскливых лучистых суббот.
Все опасней распахнута глотка тюльпана,
воздух полнится щелканьем, бочки водой,
и тяжелую спину двухсотлетняя панна
разгибает над палевой длинной грядой.
Ну а дальше, за кругом предметного зренья
слух немного живых и почти что живых
разбирает кротов с темнотой говоренье,
пререканье кружков и крючков дрожжевых.
Не туда ли бежит сумасшедшая щепка
по ручью, и не это ли там, за ручьем?
Не туда ли, строеньями сжатая крепко,
пустота открывается жидким ключом?
На дорожки оттуда вылетают мопеды,
а туда из колодцев утекает вода,
и печальные персы, бросая к обеду
свой бессмысленный труд, исчезают туда.
Стрекозы над детской площадкой
Над пятицветным паровозом,
в морской упершимся тупик,
над мелких бестий хороводом
съедобных, хищных и тупых,
туда-сюда и никуда
(туда – где падает и пляшет
многоугольная вода,
где крошка-конь ракушки пашет,
и никуда – в просвет мгновенный
между ветрами, в паровой
короткий вдох и выход пенный
Левиафана) зыбкий свой
бригады тихих монопланов
в закатный час ведут маршрут:
планируют, за ветви канув,
и сумерки телами трут –
над плоским зайцем деревянным,
качелью, горками, песком,
над резким и непостоянным
жужжаньем в тупике морском,
на вест и норд, восток и юг
летят – и улетели вдруг.
