***
Корабли не придут восемь лет,
восемь писем приснятся пустыне.
Нагревается сумрак и стынет.
Я ищу в тебе то, чего нет,
что мерцало в незрячей свече
и качалось в последнем трамвае
на продрогшем стекле забываний.
И уже не останется чем
резать спину того, что нельзя,
на ремни, в лоскуты, на обложки.
И понять, и уверовать можно
только пальцы к лицу поднеся.
***
Каблук заменяет шарк
на оступь, втиранием площади
в рельеф настроения ловчего,
придумывая ветшать
не здесь; но поклёп дождя
сорвавшего мелким – всем бы так
ещё – замечаньем реплики
медлительность, провожал
в дома, где и сумрак стыл
от неподтверждений слиться с
телами, с живыми лицами,
теперь наводя мосты –
так письма, прощальный стих
вобрав, заменяют имя и
сургуч обжигает инеем,
присужденным смерти их
вернее давать в ночи
корзины, где носят белое.
Как сука заиндевелая
у двери весна молчит.
***
О. Л.
День седьмой умещался в ладонь, но за весь день
не утратил к ночи предрасположенность.
До утра незадёрнутость занавески
седину добавляла в рассвет по ложке,
а рассвет и сам отвечал рипостом,
проговаривал комнату всею кожей
наготы и её восковым несходством
разливал тепло сотворений божьих.
От молитвы лолитвенно-желатиновой
в келье каждого зеркала заперт Гумберт,
но осколки запрета ко рту подносила и
говорила «воскрес», повторяла «не умер»,
уличая дыхания блаженное олово –
и назад, по волне обратного звука
до истоков начала, где было не слово,
только губы.
***
угловатая дева созвездье инкубус
на витрину окна рассыпает колье
кровяные шарики станут кубики
забывают протечь образуя клей
инфракрасные капельки ветра в спине
застревают эхом от каблука
полусонная вмятина на простыне
тёплый контур распятия напрокат
ЗИМНИЙ ТЕАТР 29 ФЕВРАЛЯ
За оградой безвременья дикая ткань
пропускает шаги неофита пещер
в замороженный кем-то концерт, на алтарь
у оркестра намоленных мест и вещей.
Пропускает остатки тепла – в немоту
сновидений, и это бесплатный билет
в бельэтаж расстояния. Занавес – тут.
…Раскалённый до зрения, софита белей,
стеариновый пепел суфлёра шептал
размораживать вдох, ошибаясь в числе,
а за каждым – два сердца, и выход в портал.
И последняя ночь обрывающих след
инсценируя, что опоздала на круг
нафталиновым светом развалин темно
расставляла звериную, впалую грусть
на арене слепца…
Но, без четверти ноль,
без названия март, белламорте кулис
за секунду до снега – до снега вообще –
одинокая правда рождается вниз.
И не верит в намоленность мест и вещей.
***
время отклеится станет тих
шорох ботаники калевал
в небе останутся девять птиц
не успевающих колдовать
и расширяясь по осевой
до очертаний внутри растёт
неопалимая до сих пор
тень амулета кремень костёр.
***
Запомнить не обличье и повадку,
а мелкие неровности пятна,
что неким синоптическим осадком
зачато; в теле извести видна
несбыточность материи, остаток.
Нордический саднит эпистоляр,
исходит сиречь сентябрями сада
на буковки, золя клочки Золя,
придымленному ветру оставляя
кизиловый, кислее влаги след.
Ты первая вода, а я седьмая
ему на киселе.
В безбашенное небо одичаний
пожалуйся, поплачь по волосам
притихшая Рипанзель; у причала
без адреса кружит вечерний спам.
От патефона до фортепиано
за шторами не опознать во сне,
что никого давно не удивляло
куда идёт снег,
и утром не добраться до причастий.
Секунда, обнажённая дотла,
синхронно примеряет одночасье
на все колокола.
***
В глубине её неба теплеет игла,
на которой время висит устало,
плиссированный ветер тяжёлых глаз
ворошит песок его пьедесталов.
Примеряя Медведице Южный Крест,
на единственный миг опознаешь тут же
в чём оно, проклятие здешних мест,
и каких улиссов не ждать на суше.
Панацея лечится плацебо –
так осколок, вмятина на иконе
объясняют всё, что придумал Бог
для живых. И тех, кто в пустом вагоне.
Слово роет ходы и творит уста,
что снаряд – окопы. Потому что мина
под ногой всегда, потому что сам
первородный смех, Калибан, причина
и свобода пролить в небосвод воды
гороскоп огня. И, восьмым нечистым,
беззаветно выпить за молодых –
из кувшинок, чашечек, мёртвых листьев.
MEMORY
Что ты делаешь? Тень огня до сих пор не может
пересечь пентаграмму ветра за тем зелёным
переулком, и кровь дождя всё ещё под кожей.
Наваждения просят себя выгрызать поимённо,
соблюдая порядок безумств, не толкаться локтем,
занимают места поудобнее – всё бы им слушать
болеро, где моё молчание вило кольцо, где
твоё бормотание Богу бы прямо в уши.
***
Отнимающим призрачный год от своей весны
навсегда оставаться на стебле живых и поющих.
Расступается небо, спускается свет на весы,
нарисованный ливень настраивает клавесин
дребезжанием тёплых уключин –
это старая песня, извечная тяга угля
к раскалённому телу стены, возжелавшая знака
без надежды понять, бесконечная дань удивлять
облака и растения первого дня; это взгляд,
провисающий как у маньяка,
поутру расстрелявшего бал – до растерянных слуг,
канареечных перьев вокруг, онемения в пальцах.
Это холод, последняя слабость – остаться в снегу –
убирает ресницы с лица, и не дарит ни губ,
ни возможности попрощаться.
