МОЁ МОРЕ
Между моим морем и твоим небом всегда война,
Призраки павших, дымящие свалки осколков.
Перебинтуемся перед последним боем,
В этом заливе нефтетруба – одна.
Перешагнём может и баррельларёк закроем?
Ведь я же – твоя Аргентина, пой мне, Эрнесто, пой,
Мы после твоей песни вряд ли уже делимы.
Завтра тебе тридцать девять,
Лучше уйди в запой,
И береги ноги – они продолжают спину.
Не предлагай стрелять мне больше в сырой песок,
Опустошать обойму в пустые пляжи.
У времени нет времени
Ждать твой косой бросок,
Мой оловянный, железный, а лучше – совсем бумажный.
Я заживаю быстро, если и ты кровишь,
Густо, без остановок и сгорбленных передышек.
Про нас уже не строчат в Revolution magazine,
Есть там своих кровищ,
А Терана нет для тёплых твоих лодыжек.
Мы наполняем кураре каждый свой арсенал,
Я вою под шрамами, а ты подо мной стонешь.
Тебе нужно помнить, что это – моё море
И крепко держаться скал,
ИнаЧе, Эрнесто, ты умер и долго-предолго тонешь.
СИСТЕМА
Хочется быть вполне одержимой
Братством своей страны.
И за нашим совместным успехом, мнимым,
Зорко смотреть с чужой стороны.
Хочется красные, спелые туфли,
Чтоб каблуки от колена
И чтобы лампа над входом не тухла,
И мне табличку не выносили:
«Вы уже были сегодня, Елена!
Мы вам напишем, раз вы оглухли!»
Хочется выпить с Главным.
Много, на брудершафт.
Если бы пил Он, было бы славно,
Водка с лимоном, мостик и шаг,
Но Бог не пьёт, а то бы ещё Клеопатра
Ходила вопросы решать.
Хочется белый глобус
И двадцать четыре карандаша.
И на любой паразитоголос
Нарезать три короба чётких: «ша»!
Я – неоГоген Земли.
Хватит ч.б. здесь полос!
Хочется сбоя во всей системе,
Резкого, через плечо.
И никогда не быть ни в струе, ни в теме,
А только там, где под ложечкой горячо,
И тошнит от свободы
И от гармонии в вене.
Хочется подкараулить Мессию,
Вытолкнуть в актовый зал
И дождаться словесных усилий:
«Извините, но, кажется, я опоздал…»
Дверью хлопнуть снаружи сильно.
Что-то ты, Господи, недосозидал.
А вообще хочется так:
Парта, стул, тетрадка в косую,
Мне не пять, и ещё не надцать,
Я не голосую, а плохо рисую,
И научиться хочу целоваться,
Чтобы потом, головой рискуя,
Богу смешные писать стихи.
ВАВИЛОНСКОЕ
У моей глупости такие красивые крылья,
Что когда она в полёте – ротозеи слепнут,
Даже под крышами старых сопящих домов.
И есть у меня книга про каббалу, но в ней нет
Подходящих огненных слов,
И не хватает одной буквы,
Той самой, ради которой страницы её и открыла.
К столу я тащу бидон вишнёвых чернил,
Тебе на завтрак, думая, что ты носишь
Где-то между сердцем и красивым почерком
Маленький трафарет с единственным знаком,
В котором всё моё прожорливое одиночество
Стало поиском высших сил.
К слову о нём: у него есть зубы,
Два ряда металлического кошмара.
И если морда его не сыта пару-тройку дней,
Сон не приходит ко мне,
Хочет, чтобы я сама сражалась,
Чтобы перестала тебя поить чернилами и стала умней.
Завела бы собаку, научилась не лезть в бутылку,
И забросила чтение между тугих строк.
Все эти книжечки – горб на моём затылке,
Не «писать» больше что ли, с ударением на второй слог?
Это такое варварство по старинке:
Слуха лишать повёрнутого спиной к голосящему,
Пусть по крылатой думает, что виноват глухой.
Мы сожгли семь толстых настенных календарей,
Чтобы услышать один раз по-настоящему,
Что на чужом языке нам говорит другой.
БЕЗ ЗНАКОВ ПРИПИНАНИЯ
Я научу её одеваться
Спать под Шанелью
Без всяких там номеров
Выносить отходы
И с братьями Гримм возвращаться
А мамины руки и папину ямочку на подбородке
Уютно носить в тепле
Гадать на кофейной гуще
Всё знать про казенных валетов
Ставить свечу за предков
Без воска и фитиля
Оставлять белое золото на чаевые
И с третьего лотобилета
Обновлять портфолио
Финансового нуля.
Уходить на сухой чердак
Щелкать сладких бычков солёных
Давать имена деревьям
Пробовать дикий мёд
Знать что только дурак
Уходит из отчего дома
Без благословите мама
К новым своим дверям
Плавить сахар
На старенькой сковородке
Петушками зайцами резать во рту щеку
Говорить на пятнадцати языках
Быть заговором и знаком
Просить только жизнь
У чёрного на берегу
Утро
Четыре двадцать
хочется помолиться
хочется дать ей имя
знать как её дела
Утро
четыре тридцать
значит она родится
значит когда-то точно
чтобы и я была.
СИНАЙ 33
Говори: я стар, я устал.
Все открытки пахнут Синаем
На тридцать третье лето.
Мне не нужно в горы,
Мне нужно немного скал:
Эквадорского Спящего льва,
Парус и Три брата на человека.
Говори: все дни – водоём,
Захлебнувшийся в жажде,
Посыпавший пеплом пальцы.
Больше – левые,
Дольше, чем мы живём
И выходим в крепкие постояльцы.
Говори: бесценное тяжело,
У него плачет угол
В иконах мерных,
Через порог впадает последний щит,
Насмерть не повезло,
Ростом не повезло,
Доски вторые могут не видеть первых.
Думай: свет собирает хлеб,
Водит поспать тебя в тень,
С правильного утра,
Он распадается в чёрные поры
И не даёт ответ,
Он в этот год отвечает
За горы,
если нужна гора.
ОКТЯБРЬ. ПЕРВОЕ
Сегодня сентябрит в последний раз,
И кажется, уснули абрикосы.
Лениво кот жуёт окурок папиросы,
Который кто-то потянул после колбас.
А во дворе ершатся воробьи
С надутыми жабошными грудями,
И я кричу с порога громко маме:
«Смотри, лущат подсолнух, как свои!»
Мы собираем грушные тела,
С собачей будки, шифером накрытой.
И ими наполняем старое корыто,
В котором мылась маленькая я.
И есть желанье освежить забор.
Несбыточное! Третий год желаю,
А у соседки дети подрастают,
И пыльный мяч с утра летит во двор.
Вчера набрякли двери – так дождило.
И лаяла собака от грозы,
А мне в беседке бабушка сложила
Корзинку из просушенной лозы.
А я в неё теперь сложила нитки
И спицы две с причудливым крючком,
Намереваясь обвязать весь дом,
Со скоростью и ловкостью улитки.
А мыши пробрались в сырой сарай
И тащат по одной запас картошки,
Но нет у нас в дому приличной кошки,
Есть только кот по славной кличке Рай.
В дубовых бочках бродит виноград.
Не изабелла, – Лидия, как мама.
Я завтра рано-рано утром встану
И встречу осень по дороге в сад.
